«Умерщвление плоти бессмысленно и не следует умерщвлять никакие живые существа, в том числе и себя.»
- Будда Гаутама.
Все текло размерено и плавно. Казалось: радуйся! Смотри на переливы листвы в твоем собственном саду, перебирай ступнями прозрачную воду лотосового пруда, подставляя палящему Солнцу свою кучерявую голову. Но размеренность эта отравляла своей приторностью: все чересчур хорошо, если можно так сказать. Я не раз говорил Амале: служить Богу проще на сытый желудок. И слов обратно не возьму: Бога постигаешь лишь тогда, когда других проблем у тебя нет. И пусть я не буддист, но с Гаутамой в его отрицании аскезы согласен полностью. Отец, правда, говорил, что для брахманов некая польза от нее все же есть, но с его еблей малолетних племянниц аскет из него тот еще. Вернусь к сбившейся мысли: приторность жизни все чаще заставляла меня задуматься о том, кто я такой и что делаю здесь. Поначалу (после того, как образ мисс Басу в дешевом платье из моего сознания был вытеснен ее обнаженным телом) Амала мне импонировала, своими переживаниями в том числе. Она не знала, кто такая, скрупулезно пыталась во всем разобраться, докопаться до сути. Она искала себя через свои корни, и мне это нравилось. Ее большие глаза становились еще шире и начинали играть каким-то особым блеском, стоило малышке узнать что-то новое о себе. Ей непременно казалось, что каждая крупица бессмысленной на деле информации приближает ее к какой-то всеобъемлющей и безальтернативной истине. Для нее несомненной стала Дэви или, например, Рэйтан – сам Шива во плоти. Я знал Рэйтана сколько себя помнил, и для меня он был не более реален, чем все остальные. Не знаю, как перенести свои мысли авторучкой на бумагу – это воистину невозможно! – но кровавая богиня, требующая все новых и новых жертв, заставляла меня сомневаться в своей реальности. Разве не должны боги быть милостивыми? Отец посвящал меня далеко не во все подробности: может, не хотел, может, желал быть все еще нужным, а, может, не считал необходимым. Однако, насколько я понимал, часть из того, что происходило в ходе религиозных жертвоприношений было связано с ритуалом обмена кармой. Еще несколько лет для человечества заместо долгих лет жизни убиенных. Какой в этом смысл? Все чаще мне кажется, что боги также глупы, честолюбивы и порочны, как и их нерадивые создания – люди. Индуизм не самая популярная религия, но многие – здесь, в Бенгалии, считают ее единственно верной. А что насчет самой популярной? Амалу стали раздражать мои расспросы о христианстве. Она не понимала, отчего глава калигхора так интересуется причастием в лютеранских церквях, воскресными богослужениями и чтением псалмов. Но есть же что-то в этой религии? Что-то, из-за чего более двух миллиардов человек считают ее своей. Да во всей Индии нет столько людей! Ни в одной стране нет! Два миллиарда человек называют своим Богом одного, молятся одному, приносят жертвы одному. Два миллиарда человек принимают для себя концепцию любви и всепрощения. Я не любил прощать. В прощении всегда присутствует толика слабости, Вы не находите? Но когда прощает Бог… Это не укладывалось в моей голове. Аккуратно поправив выбившуюся прядку, забрав ее за ухо, я задал этот вопрос Амале. Басу не особо то любила ломать голову над религиозными вопросами: я стал понимать это только сейчас. Сейчас, когда был уже безнадежно влюблен в эту чертовку. Для нее все было тривиально, она верила в то, что видела. А видела она Шиву да Кали. Но сколько было скрыто от ее глазонек! В очередной раз не проявив заинтересованности к вопросу, она принялась голубить ту же прядку, случайно будто дотронувшись кончиками пальцев до меня. Она знала, что делать: как говорила сама Амала «невероятная химия на физическом уровне». Когда я целовал ее скулы, я забывал обо всем. Спускался ниже по шее – и вспомнить не было уже никакой возможности. Оставлял засосы на ключицах – окончательно терял рассудок. Как же мне нравились ее тонкие и выразительные ключицы! Иногда мне казалось, что достаточно одного только взгляда на них, чтобы кончить. Надключичная впадинка представляла собой целое плескающееся море! Стоит ли упомянуть, что я непременно повторил свой сон при первой же возможности, жадно выпивая томно-красное вино из этих впадинок! Но сейчас, опьяненный не алкоголем, а танцующими прядями и их тенями, я страстно целовал эти косточки, позабыв обо всем, что тревожило раньше. Как же я был влюблен! Эта дама была моим проклятием, она же была моим благословением. - Ну чего же ты медлишь? Больше медлить я не собирался, аккуратно поставив свое колено между ее прекрасных ножек. В томительном ожидании она прикрыла глаза, оставив лишь крохотную щелку, через которую смотрела на меня сквозь опущенные ресницы. - Дай еще на тебя полюбоваться. Она глубоко вздохнула, приподнявшись слегка, и потянула мой затылок к себе, чтобы настойчиво и требовательно поцеловать. В нашей паре, несмотря на все мое бахвальство и показную уверенность, чаще всего вела она. Так было и в этот раз. Однако, глупо полагать это каким-либо унижением: о нет! Отдаваться ей было чем-то сладким и терпким, растворяться в ее нежном базиликовом парфюме, таять от ее прикосновений – высшая степень блаженства! Будде в его дхьянах и не снилось! Небытие в высшей степени своего проявления, это никогда не было обычным сексом. «Тут сухо, тут лишком сильно свисла грудь, тут растяжки на бедрах» - это все было про бестолковые соития, но не про то, что было между нами. Она казалась мне совершенством. Точнее, она не казалось мне вообще, а потому была совершенной, абсолютной и прекрасной. Теперь я максимально отчетливо представлял себе значение слов «полюбить ни за что». Где «ничто» - там автоматически отражается и все вообще. Головокружительно и сумасбродно. Ради таких ощущений стоило терпеть сладковатую приторность, мелькавшую как бы между ними. Это все мелочи! Бисер для свиней – что-то, на что не стоило тратить ни крупицы своего внимания, все его я собирался растопить в огне страсти и желания с моей благоверной. Как бы я и не сердился на отца, я был ему благодарен за свою суженую!***
(Спустя три недели).
Вряд ли, конечно, кто-то доберется до этих записей когда-либо, однако, с целью не выглядеть окончательно сумасшедшим все же предпочту обращаться к какому-то определенному «читателю». Итак, мой дорогой читатель, возможно, тебе сложно будет в это поверить, или, если все же поверить будет легко, то непросто будет пропустить сквозь себя, но все приторное счастье мое закончилось, оборвалось, сгорело дотла. Хотя нет, за собой оно даже и пепла-то не оставило. Не хочу, чтобы читающие подумали, о совершеннейшем сумасбродстве автора, да и повествование теперь сложно сделать линейным – я не писал уже несколько недель, и теперь вынужден разгребать все случившееся здесь единовременно. Много чего тут я запишу с чужих слов, потому как себя оценивать последние несколько недель я был не в состоянии. Но, к черту предисловия, они нужны скорее мне самому. Я сидел у каких-то развалин, сзади меня возвышался валун, поросший мхом и плесенью. Солнце клонилось к земле, холодало. Впрочем, не на столько, чтобы отвлечь меня от увлекательнейшего занятия: словно пребывая в трансе, я сотрясал небольшую миску для подаяний. Рупии звонко гремели о металлическую посудину, переливаясь своим звоном с криком птиц и гомоном улицы, пусть и не самой людной. Дорогое ширвани было безвозвратно испорчено пылью и грязью калькуттских трущоб, в подушечки пальцев въелась какая-то копоть, волосы лоснились от жира и пота – мне все это совершенно не нравилось, но я продолжал сотрясать свою мисочку. Сейчас мне это кажется ерундой, полной глупостью, блажью, но тогда… Впрочем, читатель должен меня простить – повествование вести и без того достаточно сложно, я попытаюсь собрать все его ветки воедино – но чуть позже. Люди проходили в основном мимо: некоторые привыкли не обращать внимания на бенгальских нищих, а те, что иногда им помогали, были явно смущены роскошью моих одежд: да, я даже не подумал их снять. Хотя, нет, неправда – подумал. Просто счел необязательным. В конце концов, сам Иисус одевался так, что римские воины после распятия дрались за Его одежду. Я уже отмечал ранее, что все чаще и чаще стал интересоваться у Амалы тонкостями ее религии (суженая моя по рождении даже была крещена – представляете? Ха-ха!), но у той обычно не находилось чего-либо, пригодного для ответа. Я сидел у этого камня уже третий день, безмерно хотел спать, а есть – так еще больше, но, едва осознавая физические свои потребности (сколько раз я сказал себе после этого, что Будда – совсем не дурак! К ракшасам все эти аскезы, черт бы их побрал), я начинал трясти своей металлической миской с еще большим неистовством. В то же самое время (я уже предупредил, что некоторое здесь будет записано со слов других, но, в свое оправдание скажу вот что: по прошествии моего помутнения (или, напротив, просветления – кто знает?) я поспрашивал ни одного человека) Амала расхаживала по поместью Дубеев, не зная, что и думать. Она считала себя виноватой, а потому обязанной что-то сделать, как-то помочь. Почему она чувствовала вину? Об этом чуть позже, жди, мой дорогой читатель – всему свое время. Меня никто не видел уже около трех суток. Лалит по нескольку раз на дню бегала в храм молиться за здоровье своего двоюродного братца, Вайш, как всегда ему было присуще, не спуская своих бровок домиком, то в каком-то неистовстве носился по Калькутте в тщетных попытках меня отыскать, то теребил Амалу с тем, не почувствовала ли она что-либо, ведь мы связаны. Но все мероприятия были безрезультатны (я отмечаю это сейчас без ехидства). Отцу говорить ничего не хотели, полагая, что ввиду нашей ссоры мы и так пресекались редко, ну к чему волновать старика? Но Девдас отнюдь не старик, да и имеет по всей Западной Бенгалии такие связи, что никому и не снилось. По прошествии третьих суток Мала все же решилась, несмотря на все, между нами произошедшее, и постучала в кабинет старшего Дубея. Тот, в присущей ему манере слегка помедлив, растяжно произнес: - Да-да? Войдите! И Мала, переминая полы своего сари, влетела в комнату, с порога начав излагать суть всего произошедшего. Le papа́ только надвинул очки на переносицу, слегка поморщил нос и глубоко вздохнул. - Мадемуазель Басу, будьте любезны, все сызнова, с чувством, толком и расстановкой. - Вы не понимаете должно быть? Куда сызнова? Ваш сын пропал! - Как я понял, трое суток назад пропал? – Девдас глубоко вздохнул. - Именно! - Так вот, слоняться по Калькутте и проверять морги да больницы стоило сразу, сейчас какой это имеет смысл? – В кабинет легонько постучался Вайш и, приняв кивок Девдаса за разрешение войти, аккуратно переступил порог, в разговор, однако, не вмешиваясь. - Да Вам что ли совершенно на сына наплевать? Да, вы в ссоре, но разве… - Милая моя, ты так же импульсивна, как и любая из рода Басу. Узнаю черты Индиры. Дубеи не так вспыльчивы. Но и я за свою семью любого уничтожу, ты уж мне поверь. Я вот что пытаюсь до тебя донести: случись какая неприятность трое суток назад – помочь уже вряд ли чем можно, разве что тело достать в более приемлемом для похорон виде. А если и есть шанс найти Амрита живым – то мне нужно знать все, в мельчайших деталях. Я не Басу, чтобы топать ногами и разводить панику – к тому же, не тебе о нем печься, ведь так? Должно быть, у юной Басу совсем другие интересы – мужчина покосился на Рэйтана. – Так что давай, милая, все по порядку, начиная с первых его странностей. И ничего не упускай. Амала вздохнула. По порядку так по порядку. - Я не слишком хорошо знакома с Вашим сыном; думаю, с ним и в принципе слишком хорошо знакомым быть нельзя. И несмотря на то, что между нами было, - на лице Рэйтана мелькнула тень пренебрежения, - я все еще не могу утверждать наверняка, какая-то это странность, или все же часть его личности. Так или иначе, изменения в его поведении начались с несколько недель назад. - Точнее? Амала задумалась: - Может, три-четыре. Да, где-то так. Он все спрашивал меня об Англии, но мне показалось тогда, что это все было подводкой – заканчивался его интерес к моей стране всегда католичеством либо лютеранством. Амрит стал любопытствовать – сначала осторожно, затем все настойчивей – как живут христиане, как произошла моя первая исповедь, правда ли, что мы всей страной справляем рождение и распятие нашего Спасителя, и в чем, собственно, спасение заключается. Девдас выгнул бровь: - Даже так? - Именно. Признаться, - Басу слегка зарделась – я не слишком сведуща в вопросах религии, я ходила в церковь в детстве потому, что так делали все, не более. Христианство – важная культурная традиция Англии, и моя мама и бабушка делали все, чтобы мне на Туманном Альбионе жилось комфортно, потому и покрестили в детстве, хотя, возможно, на том настоял отец – точно не знаю. Так вот, я не слишком разбиралась, и Амриту это явно не нравилось, он абсолютно не понимал, как можно пообещать свою жизнь христианскому богу, а теперь вот… Впрочем, не понимал он и в чем суть христианского бога есть. - А он спрашивал? - Неоднократно. - И что ты сказала? - Сказала, как говорили мне: Бог есть любовь и всепрощение. Что он есть агнец закланный, и проч. и проч. - Погоди, погоди, остановись, - Девдаса явно возмущала легкость, с которой его несостоявшаяся невестка говорила о вопросах религии. – Еще разок повтори. - «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына своего единородного, дабы каждый верующий не погиб, но имел жизнь вечную», - процитировала Иоанна Амала. – Вот ровно так я ему и сказала, да. А потом добавила, мол, именно поэтому Он есть агнец, закланный от создания мира. Ну то есть… - Амала поглядела на Рэйтана, как бы поверяя, как сам аватар Шивы отнесется к ее словам про какого-то там другого бога. Для девочки не было сомнений в истинности только одной религии, и в ее представлении – что после всего, ею увиденного, совсем неудивительно – был индуизм. Рэйтан же как-то спокойно отреагировал, Амала даже не смогла распознать, что именно такому спокойствию служило причиной: понимание ли, что нет никакого христианского бога, или же полная отрешенность от всего в целом. - То есть так и сказала? - Да, именно. - В библиотеке, как я понимаю, Вы уже искали? - Верно – только сейчас вступил в диалог Рэйтан. Нет там его. И пусть шкаф относительно недавно отворяли – все книги на месте, покрытые слоем пыли стоят. Их не трогали. Девдас нервно массировал переносицу: - Какие именно книги? - Про дюжину там… Все, которые стояли у него на стеллажах, что напротив входа, - вновь переняла на себя инициативу диалога Амала. - А вульгату Вы посмотрели? Она как бы даже и не в обычной секции лежала. Господи, да я уверен, и в особняке экземпляр найдется. В библиотеке особняка смотрели? Амала покраснела – ей такой даже в голову не пришло. - Все, как и было – чуть беспокойно произнес Рэйтан. Несмотря на это, Девдас вышел из кабинета, завернув направо – совсем рядом была библиотека особняка. Он методично стал водить пальцем по корешкам, периодически выкидывая на стол толстые фолианты: библия на хинди, на бенгальском, в версии короля Джеймса; Новый Завет на греческом, тора на идише, и, наконец, вульгата. - Амрит получал юридическое образование, с латынью он знаком. Не думаю, что его бы привлекли издания на английском или тем более хинди, а греческий освоить у него возможности не было. Полагаю, начать стоит с вульгаты, - и он открыл толстый том на процитированной Амалой «Иоанна 3:16». И правда, на полях карандашом плясали какие-то понятные лишь самому автору заметки. Девдас пролистал чуть вперед, возвращаясь затем назад. Внимание его привлек фрагмент нагорной проповеди. Где поверх каких-то старых заметок, выплясывали новые, чуть более резким, но все же похожим почерком. «beati paupers spiritu», – «блаженны нищие духом», - перевел мужчина. – Теперь чуть более ясно, и все же, расскажите о происходящем с моим сыном за последние три недели подробнее. Я знаю, для Вас это будет не очень приятно, но, - Девдас уже не обращал внимания на Амалу, - Вайш, кому как не Вам знать, не мне Вас за что-то судить. Любовь есть любовь. Любовь есть любовь. Амала, словно не замечая, что Дедвас предпочел бы выслушать Вайша, продолжала разговор: - Амриту, действительно нелегко пришлось. И это все я, все я виновата! Право же, но ведь чувствам не прикажешь? Рэйтан выставил ладонь вперед в предупредительном жесте, как бы дав понять, что теперь настала его очередь говорить. Позже он мне признавался, что недалекость Амалы начала его раздражать. А вынуть из нирваны Риту-Шиву – особый талант. - Да, Амала права. Амрит попросил меня приглядеть за госпожой Басу по прибытии той в Калькутту, на то был ряд причин, - Вайш покосился на отца, - и… В том, и правда, mea culpa, но извиняться я за это не собираюсь, как Вы сами сказали, любовь есть любовь. - Это так, - отстраненно взглянув на пол, повторил Девдас. - Я, право, не ждал такого, но я влюбился. Впервые за свою долгую жизнь и все это… так сложно. Я знал, что молодая Басу невеста Амрита, знал, что нити их судеб скреплены ритуалом, знал, что им суждено быть вместе – и это лучше для всех и каждого, но ничего не мог с собой поделать. Кому бы не была суждена Амала, но забрал ее я. - При всем уважении к Вам и Амриту, но все, что было – лишь из-за связи, а об этой связи я никого не просила! – словно срывалась на крик девушка. - Не стоит, моя июньская лилия, - обратился к ней Рэй. – Так или иначе, Амала сделала свой выбор, и ее вины в том, что он выпал не в пользу молодого Дубея, нет. - А он, на́верно уже был по уши влюблен? – сухо уточнил Девдас. Словно по Гоголю, по комнате прогремела немая сцена. Троица простояла так порядка десяти минут, тишина начинала разъедать изнутри: и всех троих чувством вины. Амалу и Рэйтана за предательство друга, Девдаса за то, что не уберег сына от тех граблей, на которые наступил когда-то и он сам. Но об этом позже! Разговор перешел грань, став отвратительно неловким. Я мало о чем жалею в жизни, но – ой вей! – о том, что тогда этого не увидел, жалею еще как! Зардевшиеся, они втроем стояли друг напротив друга, буравя взглядом пол. - Знаете, что «нищий» на латыни дословно означает? Рэйтан поднял свои темные глазки на отца, на полувдохе произнеся: (мне самому интересно, откуда он это знает) - Сидящий на паперти, просящий. Амала нервно переминалась с ноги на ногу, она ничего не понимала, что ужасно ее раздражало. Не выдержав, она всплеснула руками: - О Дэва! К чему вы клоните?! Мужчины не обращали на нее внимания, лишь Рэйтан слегка сжал кончики ее пальцев в своей ладони. - Почти наверняка он у той полуразрушенной церквушки, она единственная тут в округе, - растяжно произнес Девдас. Вайш кивнул. И хоть эффектней было бы разделиться, пойти туда кому-то одному, но почему-то так делать они не стали, всей троицей отправившись к часовенке. Я и правда был там. Если у читателя возник вопрос: «почему?» - я отвечу. Теперь уже повествование до этого дошло. Я и впрямь стал проявлять интерес к христианству. Точнее – любопытство. Мы с отцом не любили этих евангелистов и делали все, что было в наших силах (а было, как Вы понимаете, многое), чтобы их нога не ступала по нашей Калькутте. Отец всегда на это нервно усмехался, я недавно только понял, почему именно. Все, что было в округе – та самая старенькая часовня, служившая раз-другой в месяц церквушкой, за которой присматривал пожилой слегка полноватый полячок. Он, как я понял, даже был знаком с отцом и импонировал ему, потому то Девдас и не гнал его из города прочь – все равно его «приход» составлял несколько десятков человек – мелочи! Я решился посетить ее чуть позже, но пока только интересовался христианством – не решался. А потом… А потом случился калигхор. И на меня лавиной высыпалось столько всего, что выдержать было невозможно. Во-первых, Амала и Вайш. Ну как Вам такое? Оказалось, что-то такое между ними было все это время. Оказалось, они вместе. Оказалось, Вайш впервые исполнил свою главную мечту: возжелал что-то кроме, чем просто «желание желать». И мне бы порадоваться за него, не будь бы этим «чем-то» моя невеста. И не просто невеста, а невеста, в которую я, по своей неосторожности, умудрился влюбиться. Невеста, о которой думал целыми днями, по которой даже успевал соскучиться. Мрак. Можете мне не верить, но, несмотря на ревность и злость, я все же был за него рад. Вайш многое для меня сделал, он во истину был человеком, он заслужил исполнения своего самого заветного чаяния. Но чувства просто отделять друг от друга здесь: по прошествии времени и на бумаге, но тогда я был растерян, если не сказать уничтожен. - Амрит, пойми. В тебя я была влюблена – и это ошибка! – а его я люблю́! – у меня до сих пор ее слова в ушах стоят, хоть сейчас и не ранят так сильно. Л ю б л ю. А меня не любит? Говорит, что всему виною связь, о которой она не просила? Что не было бы ее, она бы и глазом в мою сторону не повела? Тут дело даже не в моем самолюбии, которое, разумеется, было уязвлено еще как… тут скорее скрывается нечто кармическое. Мне 29. Я всю жизнь ждал невесту из Англии. Разглядывал картинки, представлял какая она из себя. Я получил совершенно не то, что ждал, но… влюбился. Впервые. Мои христианские изыскания позже привели меня к строчке «нет больше той любви, как если кто положит душу свою». И знаете, я был готов положить за свою любовь душу. Только вот жертва эта была никому не нужна. Совершенно никому. Я был отвергнут, я страдал. И пусть, перефразируя классиков, счастливы все одинаково, несчастливы же по-своему, однако, в страдании своем я как никогда стал восприимчив к несчастьям других. Это во-вторых. Лалит была сама не своя в последнее время. Она, как загнанный в угол крохотный зверек, металась аляповато и по-детски так, предлагала свою помощь где не попадя, исчезала с семейных посиделок в самый разгар, возвращаясь через время с потекшей тушью. Все на тех ужинах было размерено, все шло как всегда. Убегала она, словно по этой причине: то есть по причине того, что все было как обычно. Будто бы она не поймала взгляда, которого так долго ждала. Думать об этом – богомерзко. Но, кажется, девица и впрямь была втрескана в своего братца. Здесь, в Индии, есть такое поверье: за какие-то прегрешения влюбленных наказывают, делая их в следующей жизни родственниками. Как глупо отвечать за то, о чем даже не помнишь! Разве такое перевоспитание пойдет на пользу глупому ребенку богов? Все чаще мне думалось: мы не дети им, мы ненужные игрушки. Но знаете, в голову приходило и то, что обижаться на богов – затея глупее не придумаешь. Это и впрямь напоминает поведение неразумного и глупого малыша. Но имеет смысл оно только в случае, если дитя это своим родителям нужно. Мы же для богов, судя по всему, представляем интереса не боле, чем какие-то диковинные зверушки. Мне было больно, страшно и тошнотворно каждый раз, когда я надевал фамильное трансперсональное кольцо, связывающее носителя с Кали. Это было большой честью – да. Это было правильно, это было тем, что делал мой отец, дед, прадед и проч. и проч. Но разве бывает то, что по сути своей «хорошо» так страшно? Разве всякая мать не желает своему ребенку счастья? Почему же я должен был страдать? Почему вынужден был во имя своей непутевой родительницы ебать шлюшек в храме? Убивать людей? Не думайте, что это так просто, о нет! «Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку!» - и правда, с каждым убийством во мне словно умирала часть себя. Начиная с того самого первого – в детстве. За свою собаку. Как бы не были низки убиенные в моих глазах, приговаривая их к смерти, я падал ниже. Вы слышали когда-нибудь, как каплет кровь на мрамор? О, это особенный звук! За время своей жизни я выучил его наизусть, сросся с ним: узнал бы его из тысячи. Она густеет во время полета, холодея и окисляясь на воздухе, темнея. Цок-цок. Густеет, она еще и густеет! Такие тяжелые и липкие капли, весящие так много, что воздух их практически не деформирует своим сопротивлением – брызги всегда так по-разному выглядят! Узоры крови на мраморе всегда замысловаты и необыкновенны, всегда прекрасно видны – даже если мрамор темный. Эти узоры – сами перипетии жизни. Цок-цок-хлюп. Первая капелька попала в только что образовавшуюся крохотную лужицу, края которой уже стали похожи на желе. Красные балахоны сливались с багряностью крови, с рубинами на дорогих украшениях участников, с вином в ритуальных чашах и с гранатами на статуе махадэви. Слишком много красного. Этот цвет словно воплощает собою хлюпающий звук, они становятся неразделимы, едины. Прямо как мы с Кали во время ритуалов. А запах? Запах железа: такой кислый, солоноватый запах страдания и погибели. Многим плошает от него. А я ведь – хоть и бахвалюсь – отнюдь не психопат, мне тоже становится тошно! Но никому, никому, кроме тебя, мой дорогой читатель, я не вправе об этом рассказать! Шиим-цок-хлюп! Сердце перестало биться давненько, кровь уже не струится, она слабо стекает под действием притяжения к земле-матушке, срываясь с оголенной ключицы жертвы, совершает свой последний полет и, наконец, принимается уже изрядных размеров лужицей. Красное море! В Калькутте оно не хуже, чем в Египте! Все эти воспоминания и невозможность боле убивать себя вместе с жертвами – это в-третьих. Это было последней каплей. Ха-ха, простите за каламбур. Но какая-то часть меня все же уцелела и желала тихой и мирной жизни, какую обычно дарует людям религия. Амала обмолвилась как-то, что христианство – религия любви и всепрощения. Впрочем, я и без нее что-то подобное слышал. Любовь и всепрощение. Именно это я и хотел бы видеть в своем боге. А не кровь, бесконечную кровь, льющуюся реками, наводнениями, цунами. Меня привлекало в христианском боге то, что ему и самому в какой-то момент наскучили бесконечные иудейские подношения. Он пожалел своих детей, послав своего сына на верную гибель. Многое мне оставалось непонятным с чисто человеческой точки зрения: разве могут страдания родного сына (хотя бы одна слезинка его даже!) стоить грехов каких-то вахлаков, бесцельно бродящих по земному шару в попытках найти себе применение? Но мне импонировало то, что их бог вдруг решил послать своего сына = его самого (концепция эта тоже непроста) просто потому, что меня любил. Меня не любил никто, совершенно никто. Я не был нужен не невесте, ни отцу. Мать давно умерла, бо́льшая часть Калькутты желала либо выдать за меня свою дочь, либо мне смерти. А тут… Сейчас это слабо звучит, впрочем, я и сам знаю. Но когда вокруг никого, хочется верить, что тебя любят хотя бы там, откуда мы все. Индуистские боги жестоки. Они любят жертвы и кровь, а не тех, кто эти жертвы им приносит. И я стал узнавать больше - службу сослужила выученная мною еще в университетские годы латынь. Да, знал я ее не безупречно, но со словарем вполне работать мог. Театр начинается с вешалки, а христианство с Иоанна 3,16:«Sic enim Deus dilexit mundum, ut Filium suum unigenitum daret : ut omnis qui credit in eum, non pereat, sed habeat vitam æternam.»
Dilexit, насколько мне помнилось, больше было ближе к предпочтению, нежели к любви. Я сверился со словарем – так и есть. Впрочем, так одиноко и холодно было мне наедине с собою – что даже преференции от бога я был рад. Рассчитывать на любовь и понимание – было бы чересчур нагло с моей стороны. Но я еще юн и неопытен в этом деле: нашли же два миллиарда людей в э́том боге свое утешение. Может, и я найду? Я сделал пару заметок о значении некоторых слов, перелистнув к началу евангелия. Глава за главой, постепенно я распалялся, жадно поглощая латинские словечки. Возможно, стоило начать читать на хинди или хотя бы английском, но, что уж тут говорить, я не был лишен нарциссизма. Мне хотелось быть ближе к истокам (все-таки вульгата – первая библия), да и похвалиться, хоть и перед самим собой, но знанием мертвого языка мне все-таки хотелось. «Beati pauperes spiritu». И меня как переклинило. «Beati pauperes spiritu» - я перечитывал эту строчку еще и еще. «Beati pauperes spiritu». Знаете (хотя, надеюсь, - нет) того рода помешательство, словно с глаз снимают шоры – по крайней мере, так кажется. Будто всю жизнь ходил слепым, ездил на лошади задом наперед. А теперь! Как будто просветление, как будто ты понял, как надо. В тот момент я окончательно съехал с катушек – но это я понимаю сейчас, после того, как меня привели домой, напоили отварами и на несколько дней уложили спать, крепко-накрепко зашторив все окна и прикрыв ставни. Но тогда! В тот момент мне казалось: вот оно, истинное счастье! Сидеть на паперти, прося духа. Я понял, как до́лжно! Я влетел в церквушку, снося все на своем пути – едва ли что-то могло меня остановить. На счастье, священник – старый и толстенький полячок – оказался там. Он округлил свои и без того большие карие глаза, перекрестившись двумя пальцами. Я смутно помню что было, обрывками. Поэтому, дорогой мой читатель, прошу простить за комканность повествования. - Отец, я хочу исповедаться! Примите исповедь! Полячок вытирает пот со лба обеими руками, роняя при этом какую-то кадильницу, что держал. По зале раздается невыносимый гул. Но он кивает в сторону исповедальни. - Примите здесь, я хочу, чтоб все знали. Наверное, он должен был сказать что-то в роде: «со своим уставом, да в чужой монастырь!» - но я правда не помню! Вообще, все, что было дальше даже урывками из моей головы достается сложно. Но одно, одно только я запомнил: - Я убиил! Я убил! Я всех, всех их убил! - Что Вы несете, господин Дубей, право! Вы не в себе, - то ли я уже успел представиться, то ли он и без того меня знал. Неважно. - Нет, я убил! Я в начал еще ребенком! Я убийца! Каюсь, жестока богиня, жесток и дэва, но я! Я не должен был быть так жесток! Полячок перекрестился. - Вы не в себе, Вам бы к врачу… Жалеть же потом будете. И правда раскаяться хотите? Прошу, вернитесь домой, отдохните. Вы же некрещенный даже, да как я у Вас исповедь-то приму? Бог оценит Ваш порыв в любом случае, будьте благоразумны. Но я знал, знал, ка́к было нужно. И вот уже сидел на паперти, сотрясая своей мисочкой. Ну и зрелище! Господин Дубей в пыльном и дорогом ширвани сидит на земле, прося подаяний. И счастлив. Как никогда счастлив. Впрочем, счастье это продолжалось недолго. Тем хороши помешательства, что в них будто исчезает часть тебя самого. Я не был способен к критике – своего расстройства в частности, но себя самого – как целого. Мне казалось, что вот он – ответ на все вопросы любви, дружбы, принятия, смысла жизни и проч. и проч. – чашка для подаяний! Первые сутки и пребывал в каком-то беатуме, не знаю, как иначе выразиться. Это не дхьяны Будды, это не транс, но это и не счастье как таковое. Какой-то коктейль их гормонов, похожий на ощущения надежды, всепрощения и мира. К концу вторых суток я стал чувствовать холод и жажду, а на исходе третьих уже вообще еле держал спину ровно. К слову, на третьи сутки я стал осознавать: никакое это не просветление. И не нужен я никому, христианскому богу в частности. Преференция – не любовь. Скорее его, божественный, поступок на основе собственного нарциссизма. Он бог, разве он мог поступить иначе? Я не мог понять, почему мне все еще плохо? Почему я все еще несчастлив, коль уж скоро я совершенно и безоговорочно обнищал духом? И тут ко мне подбежала Мала. Я не видел ее – но ощущал. Она суетилась что-то, бегала вокруг и махала руками. Мне показалось: я брежу. Она меня не любит, что ей было здесь делать? Но как явно это все казалось! Базилик в ее духах, пестрота ее сари, высокий игривый голос. Она трясла меня, я же окончательно выбился из сил, и был тому рад – теперь мне необязательно было совершать поступательные движения кистью, чтобы мисочка гремела. - Боже мой, как тебя сюда занесло? Я даже не поднимал на нее глаз. Все сидел в какой-то своей одному мне известной, понятной и близкой кататонии. - Ты слышишь меня, Амрит? Амрииит! - Нет, ну он не реагирует. Господин Дубей, Рэй, ну идите, идите скорее сюда, прошу. Попробуйте Вы. - Амрит, вставай. Всем посмешище, ну смотри! Пойдем домой, прошу! Странно. Такая близкая и милая моему сердцу Мала единомоментно словно бы на другой уровень реальности провалилась. Она касалась меня, и касание эти производили своей прежний эффект – словно электрическую искру пробивало. Я это видел по ней, чувствовал сам, но мне было… как бы все равно. Все это не более чем водная рябь. Все чудесатее и чудесатее! Ко мне подошел отец. И обнял. Просто обнял. Сжал в своих руках так, что мне казалось, будто бы я задыхаюсь. А я думал, ему плевать. Впрочем, может, так оно и было. Нет, нет Ему определенно не плевать. Я это понял, не знаю как, но понял. В этих объятьях крылось много чего, что на бумаге выражено не может быть никоим образом. Но я чувствовал: я все еще любимый сын. Всегда им был. Подошел и Рэйтан, нежно коснулся моего плеча, словно смахивая какую-то пылинку. Смешно, я весь в грязи. - Амрит, пойдем домой. Ты совсем забыл о Лакшми. Я ее кормил, но она скучает. И ест из чужих рук совсем мало. Ты ей нужен. Лакшми! И как я мог о ней забыть! О ней, о единственном существе, которому я необходим! Милая моя! И почему, почему мы всегда приносим столько боли тем, кого любим. И я попытался встать. Это удалось мне не без помощи отца и Рэйтана. Мы все поехали домой.