Дневник Амрита Дубея.

Глава VI. Порой, столько всего с тобой происходит единомоментно, что всего и не упомнишь, садясь за бумаги и листы. А произошло многое, и продолжает происходить. Я отчего-то не писал здесь долго, очень долго. Хотя марание бумаги меня всегда расслабляло. Во дни отчаяния, скуки или тоски я всегда обращался именно к этому методу самоуспокоения. Впрочем, как бы я не оттягивал, к сути дела все равно перейти придется. *** В пошлый раз я остановился на двух весьма курьезных моментах: госпоже Басу и отце с Лалит. И как бы я не старался делать вид, что меня не беспокоит ни первое обстоятельство, ни второе – себя самого убедить в том я не смог. Я был (и по сей час остаюсь в какой-то мере) уничтожен. Есть ли смысл писать о том, как много для меня значил родной отец? Его одобрение? Его моральный облик, черт возьми? Он, блять, left-handed priest, он перед богами отвечает за всю Западную Бенгалию и Калькутту в частности. За меня отвечает… И тут дело даже не в том, что она ему племянница и не в ее возрасте. Я не понимал теперь, как я вообще мог верить отцу хоть в чем-то? Не мог отличить своих собственных над собою усилий от привитого мне им в детстве. Что я собой представляю, если половина меня трахает дочь собственного брата, при этом шантажируя ее? И много же я да наш культ, которому я глава, стоят? Я перестал с ним говорить. Вообще. Нет, это глупо – в высшей степени иррационально даже – обижаться на отца, да и потом, делал он вещи в своей жизни и похуже. Черт возьми, он нашим фамильным клинком столько людей перерезал, что точное их количество только Дэви известно. Но в мое мировоззрение ритуальные жертвоприношения внедрялись с детства. Все ложилось ладно и постепенно (но об этом чуть позже). А тут? Сколько раз батюшка мне говорил: «Амрит, дождись своей нареченной, дождись! Нет в мире большего счастья, чем брак с тем, кто тебе предназначен судьбой. Как нет и большего горя, чем потерять его». И я верил, верил в то, что он говорит! Думал, все его шлюхи – способ не думать о смерти мамы, думал…да какая разница, что? Сейчас он ебал предназначенную господину Шарме Лалит так, словно и не было никаких слов. Словно он похотливый ишак какой-то. Словно вообще никогда в своей жизни никого не любил. Словно совершенно не боялся, что о том узнает его сын… в противном случае, она бы не кричала так сильно, верно? Я во истину был готов расцеловать Вайша, когда тот, заведя немного душноватую тираду о богочеловеке или человекобоге, предложил поговорить с Девдасом вместо меня. Я был разбит и измотан бессонными ночами, я не знал, ка́к начинать этот диалог. Да и как продолжать. И как заканчивать, к слову, тоже. Я не говорил с отцом не потому, что держал обиды, нет. Я просто не знал, что могу сказать. Правильно Рэйтан подметил: яйца курицу не учат. В конце концов, отец дал мне жизнь. Однако, причина моей опустошенности заключалась не только в сластолюбивом батюшке. Амала Басу здесь тоже сыграла важную роль. Я бы даже сказал: решающую. Все свои 29 лет я ждал прекрасную госпожу Басу как пятилетний ребенок своего дня рождения. С детства мне твердили: «какая прекрасная невеста тебя поджидает, Амрит!». И пока все мои товарищи во дворе водили дружек, звонко крича вдогонку таким же, как и они, парочкам «тили-тили-тесто, жених да невеста!», я же твердо был убежден: никакая соседская, скажем, Дия все равно мое счастье составить не сумеет, ведь где-то там, далеко-далеко, за несколькими океанами, живет уже моя будущая жена. И не то что я много бы нашел в какой-то смуглявой Дии, просто… словно какая-то большая и важная часть моей жизни просто пропала бесследно. Оказалась незаписанной в книгу моего бытия. А в школе? Когда в третьем классе самая красивая девочка этого незамысловатого учебного заведения втрескалась в меня по самые свои слегка оттопыренные уши? Настолько сильно, что даже сама пригласила на свидание? Я боялся ей ответить «да» - ведь у меня уже была невеста. Все, что мне оставалось – перечитывать отцовские книжки с иллюстрациями, на которых были изображены дюженцы – там и Басу были тоже! Смуглые дамы с чернеными бровями, величественные такие. Впрочем, фотография там была лишь одна – да и на той мало что рассмотришь, все остальное – портреты. А художник, чтобы заказчику угодить, и не такое нарисует. Есть у моего дядьки такая работа – по сравнению с ней, сам Аполлон показался бы Вам безобразным уродом. И хоть отец с Вималом, сами видевшие некоторых Басу, и подтвердили, что сходство практически фотографическое, сомнения все же оставались. Отец Амалы индийцем не был, кто знает, какую мордашку да и характер даст английская кровь. Хотя как там писал Красный Барон? «Я предпочитаю англичан. Нередко их дерзость граничит с глупостью. Но с их точки зрения она, видимо, считается проявлением отваги»*. Вполне в характере и самих Басу. Не удивительно, что Индира выбрала именно эту страну для переезда. Но я отвлекся. Основной посыл таков: я все ждал, ждал и ждал, представляя как счастливо мы заживем с моей новой красавицей, умницей женой с безупречными манерами и умением себя подать, а тут… А тут передо мной явилось это. Красивая, конечно, но разве что только на личико. Ее стиль, ее манеры, ее показная напыщенность! И с этой мадемуазель мне предстоит провести остаток своих дней? Я совершенно, абсолютно не так ее себе представлял! Но виноват только я сам – немного чувственного упрямства мне бы не повредило. Но я решил: к чему перечить родителям, вдруг невеста и правда хороша? Высказал бы свое решительное «против» я в свои четырнадцать, может, и была бы у меня уже как 11 лет красавица жена. Да и, кто знает, может, и мать бы жива осталась. И отец бы не… Так или иначе, свое решительное «против» я не высказал. И теперь весь предмет моих мечтаний и чаяний заключался в облепленной полиэстером груди мисс Басу, и ее ключицах, на которых бестолково играли едва заметные отблески стекляшек. Вряд ли она когда-либо видела, как сверкают настоящие камни. Что ж, представится возможность – непременно преподнесу ей подарок. Но тот сон выбил меня из колеи: пусть сознание и твердило мне, что не по Дубеям мадемуазель, однако, очевидно было, раз уж она мне приснилась – в душу госпожа Басу мне запала. Отрицать сие – бессмысленно. Странно это как-то все было. Голова твердит одно, а сердце стучит все быстрее. Может, Вы смеяться будете – но никогда такого не было, честно! Все свои чувства я всегда мог себе объяснить. Все свои чувства я всегда должен был поначалу позволить себе ощущать. Я даже Вайшу боялся сказать «да» тогда. А тут… Логика твердила мне: так или иначе, Вы все равно поженитесь, Амрит! Только вот любить ее бессмысленно, не по тебе дама. А подсознание ночью тако́е вытворяло! Я был растерян, не понимал ни отца, ни себя, ни Амалу. И снова я готов был кинуться Вайшу на шею, покрывая его щеки поцелуями радости, когда он предложил присмотреть за Амалой заместо меня. Для того, чтобы доставить мисс Кхан в Калькутту, Рэйтан работал. Много работал. Старательно. Он не спал ночами (не до конца уверен, конечно, что богам сон вообще нужен), постоянно колесил из одной страны в другую (а в Англии он неизменно чувствовал себя плохо), подолгу корпел над бумагами в кабинете. С прибытием Амалы Вайш (я буквально прочесть это в его мыслях мог!) надеялся, что де теперь сможет вздохнуть с облегчением. Но занятий ему мое подвешенное состояние принесло вдвое больше. И все же, он их на себя взял. Просто так. Обязанность аватара, скажете Вы? Возможно. Но к остальным членам дюжины Махадэва не был так благосклонен. И мне это льстило. Может, довериться ему не было ошибкой?! Через призму всего произошедшего могу сказать следующее: может, и не было. А может, было самой величайшей, какую я только мог совершить. Так, Вайш, устроившись проводником в следственную группу, стал моими глазками да ушками. Он пересказывал мне все: об их индюке-руководителе я слушал отвлеченно, меня интересовал лишь один предмет разговоров – юная Басу. - Ты и представить не можешь, Амрит, как ладно на твоей невесте сидят сари! Как ее прекрасные черненные брови и яркие глаза оттеняют золотые узоры на варанасских тканях! Тебе невероятно повезло, а ты до сих пор из головы выкинуть не можешь, что к ней платье прилипло при первой вашей встрече. Неудивительно: не кшатрийке носить лондонский масс-маркет. - Не кшатрийке… - задумчиво пролепетал я. - Не знаю, к слову, с чего ты решил, что она как котенок глупа – ничего подобного, ей-богу! Она языки схватывает, как младенец рвет из рук продавца леденцы! На бенгальском уже почти как на своем родном говорит, хотя по приезде едва ли что знала. - Занятно… - Она невероятная девушка! Уже видения видеть начала, давно начала, представляешь? А я только об этом узнал, только-только буквально! Она всем молчок: ни слова, ни полслова. Бедняжка решила, что с ума сходит, как Индира, ты можешь вообразить? Мне стыдно неимоверно: я раньше должен был узнать. Сколько красавица твоя пережила, сколького натерпелась! Потому что молчала как пепел в погребальных кострах, гордая потому что. Ты не смотри, что в ней и Английская кровь есть – все вздор. Амала истинная Басу, иначе и быть не могло! Она и училась хорошо, о Темной Матери столько знает! Не удивлюсь, если и тебя научит! Думаю, она скоро в храм придет – посмотреть, расспросить служителей. Может, повстречаетесь там, а? - В храм придет, говоришь? Занятно. - Амрит, она твоя невеста! Не моя! Ну выйди ты уже скорей из своего склепа. Душно тут до невозможности, ты хоть ставни отворяешь? - Отворяю, разумеется. Лакшми иногда во двор летает. Она уже сама охотится, веришь, нет? Плохо, конечно, с надломленным крылом-то получается, я все равно кормлю ее сверчками. Но она и сама прокормиться может! Хорошая моя! А ветеринар сказал: не сможет! Ба! Даром что из Гадвасу, хоть мне и говорили, что там лучшие. Впрочем, я даже рад, что так. Не получилось бы мне ее отпустить – уж больно я к ней сердцем прикипел. Ласкучая такая! Словно котенок или щенок – головой своей о мои щеки трется! После того, как Бондху умер, я боялся животных брать в дом. Так всегда: привяжешься к ним сильно, а их жизнь люди совсем ни во что не ставят, когда захотят оборвать могут. А быть может, жизнь ласточки в пять раз человеческой дороже! А собаки … Брови Рэйтана моментально вздернулись вверх, оставляя между собой тревожные морщинки, а темные глаза округлились, занимая теперь большую часть лица – он напрягся. И вот почему: Мое первое убийство я совершил, когда мне было чуть больше семи. Это звучит дико, но все было более чем сознательно, отнюдь не по детской несмышлености. И до сих пор я не жалею об этом. И никогда жалеть не стану. Я уже упоминал о Бондху – моем первом настоящем друге, щеночке, которого мне подарила мама на мое семилетие, норвежская овчарка! Ушастый такой, добрый до ужаса. Не должна ни одна живая сущность обладать такой добротой – иначе ее неизбежно ее прикончат, растерзают, распнут. Мама, преподнося мне такой подарок, верно, ожидала, что особняк Дубеев обзаведется надежным защитником. Как она прогадала! Бондху был концентратом нежности и обожания. Чувство собственности было ему незнакомо совсем – маленький коммуняка! – он, даже будучи совсем еще крохотным, таскал из своей миски мне кусочки мяса, когда мама лишала меня сладостей за какие-то проступки. Любую вещь, принадлежащую ему, он был готов разделить с кем бы то ни было – стоило этому человеку только улыбнуться моему дружочку. Хотя, признаться, не хочу вспоминать Бондху сейчас. Вообще вспоминать не хочу. Без подробностей: соседские мальчики – когда тому было чуть больше года – забили Бондху, силой принудив меня за данной бесчеловечностью наблюдать. Весь ревущий и перемазанный в попытках спасти своего любимца его же кровью, я прибежал домой, не в силах и слова произнести (я потом еще долго не говорил). Мама, увидев меня в аляповато-красных брызгах, упала без чувств, а отец… он, не испугавшись нисколько криков матери, спокойно подошел ко мне, убедился, что на мне – ни царапины, и спокойным тоном попросил объяснить, что случилось. Я потянул его за руку туда, где все произошло. На следующее новолуние отец в первый раз взял меня с собой на собрание культа. Оно было в каком-то пролеске что ли – я плохо помню. Но отчетливо помню запуганные и побелевшие от ужаса лица малолетних живодеров. И пусть они и был старше меня на целую мою тогдашнюю жизнь, этот малыш с легкостью занесет над ними свой семейный клинок. - Господин Дубей, Вы уверены? – спросил отца бархатистый и нежный голос. – Не думаю, что ему стоит видеть, он кроха еще. - Это, кажется, мой сын. Мне его и воспитывать. Помню еще, какая теплая и липкая была их кровь, брызнувшая мне на лицо. У Бондху она была такая холодная и безжизненная… Вспоминать об этом мне было до невозможности больно, посему никто об том не знал – кроме, естественно, тех, кто был на этом собрании. Рэйтан знал, кажется, тоже. Может, и он был. А может, догадался как-то. С тех пор я боялся привязываться, к животным в особенности. Но не оставлять же было ласточку с перебитым крылом у дверей калигхата? - Ты о ласточке говоришь больше, чем о своей невесте, так не пойдет, право! – Рэйтан решил сменить тему, чтобы я ненароком не погрузился в нее глубже. - Если б можно было, я бы лучше на ласточке женился, чем на этой молодой Басу. - Амрит, полно! Амала же такая… - Вот тебе нравится, ты и женись. Вайш как-то поник, погрузив свой взгляд в узор иранских ковров. Амрит, ты идиот! Sala-Kuttaa**! Почему ты, блять, просто не можешь следить за своим языком? Это худшее, что только можно было сказать человеку («человеку»), чья идентичность построена на желании желать. Вайш не заслужил такого к себе отношения. - Извини, я не хотел… - Ладно, ты прав. Действительно, что это я. На калигхоре ее увидишь еще. Куда спешить? Я, к слову, зашел тебе о ритуале напомнить. Не забудь, через два дня. Мне пора, до свидания, Амрит. Я кивнул, проводив его взглядом. Какой же все-таки я свин. Рэйтан догадался и о том, что я непременно забуду о своих брахманских обязанностях. Ритуал действительно через пару дней. А, значит, мне предстояло встретиться с Яшви. Опять. И пусть для себя во всем я разобрался, однако, ее настойчивое проявления чувств начинало раздражать. Девадаси, видно, решила, что влюблена – что за глупости! В том, что между нами было – никаких чувств, ни намека, ни тени. Каждый просто потешал свое самолюбие: я хотел научиться от нее любви к Дэви, она от меня – уж не знаю, что. Видно, ей льстило внимание («Самолюбие... Когда действительно есть полет ума, оно всегда должно присутствовать» - Дж.Остин) красивого, знатного и весьма обеспеченного молодого человека. Разве ж это любовь? Это глупости и вздор! Но слушать меня Яшви не хотела. Хотела она только бегать за мной хвостиком, трогательно отводить глаза и громко-громко подо мной стонать (так громко, что уж даже мне неловко было). Видеться с ней не хотелось, но, делать нечего. Как говаривал еще мой отец (фу, блять): «обременительная необходимость». *** Наверное, читатель в недоумении: давненько что-то г-н Дубей ничего не говорил о своем Романе? (Хотя я все еще склоняюсь к тому, что это все-таки повесть). Неужто совершенно и окончательно бросил? Или все же отложил до лучших времен? До недавних событий так оно и было. Хоть я и решил: мне пора возобновлять работу, однако слова в строчки складываться никак не хотели. Они разбегались, прятались; мысли витали где угодно, только не около романа. И даже сядь я за пустой листок: на нем не появлялось ничего, кроме причудливых каракуль. Я был словно парализован. Все изменилось с недавних пор. Я проснулся рано. Утро было смурым и прохладным, дул сильный ветер, принося в стекла разного рода мусор: листья, веточки, небольшие камни да песок. В такие моменты отлично осознаешь: еще один день жизни будет потерян в декадансе и служении Майе. Но в тот раз все оказалось иначе. Приличия ради – скорее в качестве привычки, чем обдуманного какого-то действия – каждое утро я садился за стол, выжидая несколько минут. Технику эту мне подсказали мои соратники по университетской скамье: мол, планы на день составить, записать какие-то обрывки «гениальных», пришедших тебе во сне, идей, и проч. и проч. И я бы не обратил на нее ни малейшего внимания, если бы не одно но: несколько минут после пробуждения мозг еще как бы распаляется, не работает на полную катушку. А значит – не думать в таком состоянии многим проще, чем, скажем, часов по шести вечера. Блаженное небытие! Хотя бы несколько минут я мог чувствовать себя хорошо. Точнее - не плохо. Точнее – не чувствовать. Но и здесь все пошло не так, как проходило обыкновенно: из блаженного небытия меня вынул словно голос. Не то что бы я совершенно ополоумел, нет. Голос этот – скорее метафорический концепт; это было сродни тому, как верующие воспринимают ответы на свои молитвы. Иными словами: я понимал, что голоса этого на самом деле то нет (впрочем, а кто из нас есть?), но реальность его от этого не меркла. И голос стал диктовать. О Деви! Я впервые писал так легко, беззаботно и быстро! Бумага моментально покрывалась тонкими струйками моего аляповатого почерка, вмещая в себя столько доброго и светлого! Н. (да, я все еще не выбрал имя для своего героя, остановившись покамест на «Н.» - «неизвестный») влюбился! Страстно и пылко. Любовь его эта как будто даже не к определенному человеку была, она словно посылалась всему миру, который человека этого содержал! Чувства делали существование осмысленней, позволяли на другом уровне взглянуть на мироздание. Ощущать это сродни тому, как прозревал от чудес Христа слепец, на глаза которого наложили брение. Он видел, видел! «Из ничего не выйдет ничего» писал Шекспир. И это всегда меня беспокоило. Осознание закономерности чего бы то ни было дарует облегчение только на первый взгляд. Чем дальше в лес – тем толще партизаны. Присмотревшись чуть внимательней, понимаешь – причинность есть не только у твоего существования здесь (в чем начинаешь уже сомневаться; можно ли назвать «ничем» то «ничто», что было (если к «ничто» вообще применим термин «быть») до того, как появился тот, кто «ничто» это своим мозгом назвал «ничем» - отдельный вопрос.), но и у всего того, что с тобой происходит. Это вносит толику предопределенности в жизнь, заставляя считать себя рабом, осознающим свое собственное рабство. Ладно, довольно псевдофилософских предисловий и измышлений, они здесь потому только, что некий г-н Дубей себя самого убедить пытается, что он не животное, а способен питать нежные и высокие чувства. И что он не просто переспал с молоденькой Басу, а страстно и пылко (герои повестей ведь не влюбляются без ведома автора, так?) влюбился. Она так красиво тогда танцевала! В своей лазурной парче, развевающейся на шаловливом ветерке, она была поистине великолепной, она была такой живой! До того момента, признаться, я воспринимал ее как некую диковинную зверушку, даже скептически относился (как вспомню ее полиэстровое платье – меня передергивает сразу, хотя сейчас я даже вижу в этом какую-то свою собственную прелесть). Я позволял себе что хотел, не страшась вовсе ее спугнуть – в конце концов, все дорожки приведут ее ко мне, а что она́ обо мне подумает – дело последнее. Я резко поцеловал ее в саду тогда – мне этого хотелось. Не сдерживался и тогда, когда госпоже Басу пришлось заночевать в поместье Дубеев. Для себя я все объяснял не прошенной мною связью, ничем иным как влечением. Но тогда, когда она плясала вместе с девадаси, меня словно пронзило божественное откровение – с судьбой бороться бесполезно. Все, что было со мной до того как бы подводило меня к тому самому моменту. Она так глупо ревновала тогда, в храме! К Яшви! Ха-а! Вся жизнь Яшви была посвящена храмовым пляскам (и я этим восхищаюсь!), однако, то капля в море против того, как хороша собой и жива была Амала! Она пришла со своими ни гроша в базарный день не стоящими товарищами на пуджу. Выскользнула из толпы неуверенно так, ведомая невесть чем, принялась выплясывать у статуи Дэви. Ох! Как наивно это было. Наивно, но так в своей непосредственности прекрасно! А эта молния! Во вспышках ее личико было еще прекрасней! Распаленный, я вытянул ее в храм. И много чего сказал тогда того, что сейчас кажется чушью. Но это не чушь! Это биение сердца, то, что хотела донести душа! Каждое слово тогда значило много больше, чем можно прочесть в обычном словаре. Я ощущал под тяжестью своего тела ее пульс, который вторил тому, что хотел произнести я. Нет-нет, возможно, я и пытаюсь придать возвышенности своему поведению, но это было не бестолковое соитие! В нем было столько, мм… не сказать даже и чувственности, не сказать и страсти – слова не могут передать этого. Словно время и пространство слились воедино, снося нас своим потоком, а мы продолжали, готовые быть унесенными им в любой момент. Стоит ли говорить о всем том, что там было? Кажется, это никакого значения не имеет. Как она нежно шептала мне на ухо «мне тебя мало»? Как она, лишь малость не получив то, чего хотела, брала инициативу в свои руки? Как она дразнилась, бесчеловечно подкидывая в огонь моего желания дров? Чертовка! Как стонала подо мной? Я все еще не говорил с отцом, но тогда, признаюсь, мое сердце чутка оттаяло. Так или иначе, я был благодарен ему за то, что он связал мои нити судьбы с тако́й девушкой! Роман-Повесть рос как на дрожжах, а сердце мое трепетало как птица, предвкушая встречу с мисс-полиэстр-1980. К слову о птицах: Лакшми тоже чувствовала себя замечательно, прилетая в дом скорее по привычке, нежели по необходимости в прокормке. Омрачало идиллию только то, что я давно не виделся с Вайшем (и мне ОЧЕНЬ тяжело в том признаться) – он все был занят какими-то своими делами. Я не мог высказать ему благодарность за его читательский дневник. А благодарен я ой как был! Вот, к примеру, строчка оттуда, которая заставила меня зардеться:       

«Если любовь хотя бы в треть так прекрасна, как пишет об этом Амрит, то я готов умереть за то, чтоб влюбиться».

      

Рэйтан не мог мне льстить – он не думал, что я когда-либо прочту эти строки. Все было искренне! И этот человек говорит, что у него нет души? Глупости! Но это еще что, описывая влюбленность будущей пассии моего Н., я еще не знал, каково это. Теперь знал. Полагаемые мною для Н. чувства не шли ни в какое сравнение с тем, что было на самом деле.