Стерпится — слюбится

Весна мчалась им навстречу. Когда выехали из имения, повсюду еще лежал снег — белые просторы казались незыблемыми в своей извечной холодности, которая никогда не спадет. И мнилось, будто зима навсегда сковала мерзлотой и землю, и леса, и даже людей… Миновали многие и многие дни пути, прежде чем ветреная, пронизывающая стынь сменилась теплым, свежим дыханием первых дней весны. И вот уже защебетали в вышине перелетные птицы, вот уже обнажились бескрайние равнины, вот уже побежали первые ручейки… Наступила весенняя распутица. Передвигались кое-как. Приходилось выбирать окольные пути — извилистые, долгие, где посуше. Кони с трудом проходили по раскисшей земле, телеги и повозки увязали в грязи. Но, вновь и вновь вытягивая из мокрой колеи ту или иную повозку, упрямо продвигались вперед. Вперед, где неотвратимо зацветала весна… Шли к Дону. Обширные, плодовитые, слабозаселенные земли манили плодородием, обилием дичи, рыбы, лесных даров. Испокон веку на Дону искали пристанище все, кому тесно стало под царским гнетом: беглые крестьяне, бывшие каторжники, всевозможный разбойный люд, да и просто желающие попытать счастья вдали от родимой сторонушки. Служилые люди, государевым указом назначенные охранять границы от вражеских набегов, да вольные казаки — вот и вся преграда, что ограждала от хитрых, жестоких, жадных до поживы татар и ногайцев весь православный народ. Но не унимались проклятые басурмане — каждое лето, снаряжая многочисленные быстрые и неуловимые отряды, обрушивались на города и села, забирали добро, уводили скотину, а самое главное — брали в полон людей без счета. Не занимаясь торговлей и земледелием, знали татары один-единственный способ существования — продажу невольников, и потому снова и снова налетали орды на беззащитные поселения, повсюду принося с собой разруху и горе… Остановить их могли лишь леса и реки. Но поле, огромное Дикое Поле, оставаясь ничьим, давало бескрайний простор для нашествий вражеских полчищ — и не было им ни удержу, ни угомону. Единственное, одно-единственное средство могло остановить непрекращающиеся бесчинства — стены. Стены, крепости, засеки, рвы, а сильнее того — храбрые, отважные воины, коих так тщательно избегали крымчаки и ногайцы, идя с походами не ради войны, а ради добычи. Но слишком отдаленные, разобщенные, малоподвижные отряды не могли выследить, заприметить, догнать быстрых и легких наездников — и оставались бессильны. Укреплять, объединять, усиливать и строить, строить, строить — вот что было потребно, дабы прекратить эти вылазки отныне и навсегда. И князь Булатов, упорно обивавший пороги в Разрядном и прочих приказах, рьяно взялся за осуществление своих смелых замыслов, желая лишь одного: чтобы великое государство навсегда избавилось от сего эха монголо-татарского ига, на три века захомутавшего весь русский народ. Объезжать вновь строящиеся стены и крепости, смотреть за обустройством засечных черт, отбирать в воеводы лучших из служилых людей — за все это князь Булатов принялся самолично, не собираясь отсиживаться в дворцовых палатах. Не для него, после всех сражений, передряг, испытаний, было толкаться среди толстопузых надутых бояр, ищущих способы, как половчее умыкнуть золото из царской казны… Евгения напросилась ехать с ним. Не бабское это вовсе дело — мотаться по чужим краям с вояками и простолюдинами, езживать по засекам и острогам, наблюдать по-мужицки суровый и грубый полковой уклад, знатной княгине тем паче сие не пристало — но Иван и не подумал препятствовать просьбе жены. Тем более что это было ее первое желание после бесконечных, мучительно тянущихся дней, в которых не было ничего, кроме мрака и пустоты… Облетела последняя листва, отшумели холодные осенние ливни, отзвенели буйные метели, отступили трескучие морозы. Минула промозглая осень, затем и стылая, пасмурная зима — будто в полусне прожила их княгиня. Ничего не прося, не желая, не ожидая, не волнуясь, не радуясь. Слуги будто и замечать перестали молчаливую, безучастную, как тень бродившую хозяйку, муж все время пропадал на государевой службе — а изредка, бывая наездами, и не думал тревожить жену. Одна лишь верная Палашка, уже не крепостная, но по-прежнему истово преданная бывшей барыне, находилась при ней неотлучно — и, наверное, благодаря только ей еще теплился живой огонек в измученной, одинокой, застывшей душе молодой княгини… Но вот повеяло весной. Потихоньку оживала природа — и княгиня оживала вместе с нею. Спала сумрачная дремота, отхлынула невыносимая тяжесть от сердца. Да и то! Путь-дорога — дело изнурительное, суетливое, хлопотное, хочешь не хочешь, а надобно обо всем позаботиться, дабы не остаться без лошади, куска хлеба, крыши над головой. Вот и нежный румянец вернулся на похудевшие щеки, вот и голос властно зазвенел, озвучивая беспрестанные указания… В самом захудалом постоялом дворе, в самой бедной избенке умудрялась княгиня обустроить все так, чтобы и постели были мягки и удобны, чтобы и слугам нашлось где разместиться, а не ютиться в конюшнях или телегах, чтобы пища была доброй и свежей и чтобы ее хватило на всех, чтобы кони оказались накормлены, напоены, обихожены… За всем нужен был глаз да глаз, на всякое дело требовалось найти людей, чтобы исполнили все на совесть и споро. Порой, ненадолго отвлекаясь от своих служебных забот, князь с удивлением и радостью отмечал все, к чему приложила руку жена, чтобы ни самой, ни мужу, ни прислуге ни в чем не было неудобств и нужды. Верная спутница, надежная помощница, умелая хозяйка — ну разве можно было пожелать лучшей супруги, особенно когда сам денно и нощно занят совсем иными заботами… Вот кабы еще и сердцем сумела она принять законного мужа…

***

Строили засеку. Звенели топоры, скрипели деревья, обрушивались стволы. Ствол никогда не срубали — лишь подпиливали, и деревья, поваленные крест-накрест, продолжали расти, надежно препятствуя вторжению непрошенных гостей. Засечная стража, призванная следить за состоянием сих укреплений, должна была неусыпно проверять засеки — от всевозможных разрушений, бурь и пожаров, а то и от жадных людишек, готовых растащить лес на хозяйственные нужды. Но чем дальше продвигались вглубь, тем меньше обустроенных участков встречалось на пути, тем меньше людей и селений виднелось впереди. Пошаливали, пошаливали татары! И мирные крестьяне, желавшие спокойно возделывать землю, огородничать и рыбачить, совсем не спешили заселять столь беспокойные земли, рискуя вмиг потерять все, что наживали усердным трудом — а то и в полон угодить, утратив не только все добро, но и свободу… Пока повозка неспешно тащилась по неширокой дороге, княгиня с завистью наблюдала за мужем, который ловко гарцевал на своем Ветре, беспрекословно подчинявшемся умелому всаднику. Сама она ездить на лошади не умела, несмотря на то, что все старшие братья были знатными наездниками — учить Евгению держаться в седле ни они, ни отец не хотели ни в какую, полагая, что девке не пристало скакать верхом, будто какому-то служаке, лучше бы тратить время на обучение рукоделию и прочим женским умениям. Разумеется, теперь об этом желании не могло быть и речи — она и помыслить не могла, что ответит муж, выскажи она столь дерзкое пожелание…       — Ну ты и удумала, матушка! — всплеснула руками верная Пелагея, когда княгиня озвучила эту мысль. — Да где ж это видано, чтобы баба, да еще и боярыня, на лошади скакала, будто атаман разбойный! Ты еще скажи, что кистенем да пищалью надобно обзавестись!       — А не помешало бы, — пробурчал Митька, на мгновение оборотившись. — Говорят, пошаливают тута, а мы и безо всякого оружья… Татары и не спросят, баба, мужик, холоп, боярин, им все одно! Палашка уже собиралась что-то сердито ответить, окоротив разговорившегося крепостного, но тут из-за пригорка показались вдалеке новенькие аккуратные постройки, обнесенные частоколом. Казачья станица.