Стерпится — слюбится

Чудно, непривычно все было устроено в казачьих станицах. Евгения, которая прежде не бывала дальше отцовских владений да усадьб родственников, дивилась всему, с не женской остротой подмечая совершенно иной уклад. Чего стоило немалое ее изумление, когда, проезжая по обширным, тянущимся в бескрайние дали степям, не увидела ни единой пашни, ни одного колоска, не то что огромного ржаного или пшеничного поля. Невообразимо было представить родные просторы без волнующегося, тихо шелестящего золотого моря колосьев, среди которых то и дело мелькали синие звездочки васильков — однако же здесь, в этом плодородном краю, нигде, насколько хватало глаз, не расстилалось заботливо возделанное поле. Позже Евгения узнала и про негласный казачий закон, воспрещавший пахать землю и сеять хлеб — дабы ничто не отвлекало казака от его наиглавнейшего дела. Войны! Как и далекие предки, лихие разбойники, так и нынешние казаки, обзаведясь домами, семьями и хозяйством, не забывали о своем удалом разбойничьем прошлом… Еще одним открытием казачьей жизни стало для княгини то, что ни в одной станице, ни в одном дворе не имелось крепостных. Никакого рабского труда здесь не признавали по той простой причине, что не было здесь ни господ, ни холопов. Весь двор и дом, все каждодневные дела и заботы лежали целиком и полностью на хозяйских плечах. И если казак, то и дело пропадая в походах, трудился по хозяйству от случая к случаю, то женщины не знали отдыха, таща на себе поистине непосильную ношу. Обиходить скотину, наготовить на всю семью, убрать в избе… А еще стирать, шить, воспитывать детей, ухаживать за огородом, лечить занедуживших… И еще, что поразило Евгению до глубины души — быть опорой и правой рукой для мужа. Когда княгиня увидела как-то раз, с какой легкостью и сноровкой хозяйская жена Дарина заряжает пистоль, ее изумлению не было предела. Да где ж это видано, чтоб бабу подпускали к оружию, к такому исконно мужскому занятию, как война!.. Но и сие было вполне объяснимо: невозможно, живя в постоянной готовности к вражескому вторжению, не выучиться себя защищать. Даже детишек сызмальства усаживали на лошадь, дабы они с ранних лет обучились держаться в седле — что уж тут говорить о взрослых! Да, отважен, неукротим, свободолюбив был казачий дух! И просторные донские берега все дышали этой непокорностью, этой свободой — то, чего так мало знала княгиня, запертая в родительском тереме. Прежде, еще в девушках, она была счастлива тем, сколько воли дают ей родители, позволяя бывать за пределами хором, участвовать в гуляниях, резвиться с подружками — да никакой другой княжеской дочке не было позволено столь много, разве что посиделки в светлице за рукоделием с дворовыми девками да выезды в церковь на службы… Но сейчас, глядя на вольный и бесхитростный казачий уклад, Евгения понимала, что все это время была лишена самого главного — настоящей свободы. В том числе и свободы выбрать себе любимого — то, что здесь было в порядке вещей… Когда к Настасье, старшей атамановой дочке, посватался молодой есаул, княгиня была немало удивлена, что родители не совещаются между собой, решая, отдавать ли дочь замуж. Атаман, отец Настасьи, только развернулся к дочери, коротко спросил:       — Ну, говори, пойдешь за Степана? Люб он тебе?       — Люб, батька, — отозвалась Настасья, не поднимая глаз, но хорошенькое личико так и зарделось от радости. Атаман лишь кивнул:       — Ну вот и порешили. И когда гости во главе с хозяином скрылись в горнице, княгиня еще какое-то время стояла, будто оцепенев. В горле так не к месту застрял горький комок — аж дышать стало трудно. Есть, есть, оказывается, и такое — выбирать по сердцу, идти за того, к кому душа лежит, а не за того, за кого велят отец с матерью, нимало не интересуясь чувствами дочки… Когда ночью Евгения без сна ворочалась на лавке, Настасья высунула любопытный носик из-под лоскутного одеяла, развернулась к гостье.       — Вот ты замужняя… А расскажи-ка, как оно… ну, замужем живется?       — По-разному, — коротко отозвалась Евгения.       — А что, детишек нет у тебя? — не унималась невеста. — Год уж замужем, говоришь? А что ж без детишек-то?       — Господь не дает, — сдержанно ответила княгиня, показывая, что обсуждать сие не намерена. Но Настасья не унималась. Сочувственно покачала головой, поцокала языком.       — Нехорошо, ох, нехорошо это… Баба без дитев что смоковница бесплодная. А коли Господь не дает, значит, грех какой есть… Ты молись, главное, княгиня, молись, авось сжалится. И вот еще что, к бабке нашей сходи, к бабке Авдотье, она знахарка известная, и ведунья к тому же, авось и поможет. А то как же это — с мужем, да без дитев… Настасья неумолчно стрекотала что-то еще — но княгиня уже не разбирала слов. Веки потяжелели, голова коснулась подушки, и долгожданный сон подхватил ее в теплые убаюкивающие объятия.

***

Никола вился ужом. Ничуть не стыдясь, в присутствии мужа, таращился на гостью, даже не стремясь этого скрыть. То и дело попадался Евгении на глаза там, где она меньше всего ожидала его повстречать — то у соседки Аленки, к которой наведалась за свежими ягодами, то у реки, куда вышла вечером прогуляться, то на завалинке у женской половины избы, где уселась за вышиванием…       — Э-эх, — завздыхал Никола, привалившись к беленому боку куреня, — такая краса зазря пропадает… Аж смотреть больно, ей-Богу! Евгения, заставив себя улыбнуться атаманову сыну, вновь вернулась к рукоделию.       — Отчего ж пропадает? — спросила, лишь бы он отвязался. Никола, оглядевшись, чуть наклонился над княгиней, задушевно понизил голос:       — Да как же не пропадает, когда этакая красавица за стариком замужем? Бабы наши, конечно, глазенки повылупили, но они ж хорошего-то мужика сроду не видали, да и какие им мужики, самим уж внуков нянчить пора. А ты ж как та яблонька, вся в цвету, на что тебе рядом с дряхлым дубом чахнуть?       — Эка завернул! — не удержалась Евгения, прыснув. — Яблонька, дуб… А ты сам-то кто будешь? Балда осиновая?       — Чегой-то сразу балда? — обиделся Никола. — Я, может, кровей и не княжеских, но в остальном твоему благоверному промашки не дам! Ты у любого из станицы спроси, робел Никола, атаманов сын, хоть раз перед погаными? То-то! Да и в другом деле, — подмигнул с повадкой завзятого бабника, — по молодости уж всяко лучше буду… Княгиня вскинула голову, глянула строго. Шутки кончились, а столь нескромные речи даже незамужней девушке выслушивать не пристало.       — Ты, Никола, не в том месте забаву ищешь, — сказала сурово. — Замужняя я, иди вон лучше… Девкам в уши мед лить да удалью похваляться. Казак оскалился, донельзя довольный собой. Глаза у него стали совсем масляные, и ни богатырская стать, ни смазливое лицо не могли уже сгладить неприятного впечатления.       — Да отчего же не в том месте? Очень даже в том! То-то и оно, что замужняя, стало быть, знаешь, как мужика уважить, как приласкать, да и самой… Он не договорил, издав не то хлюп, не то клекот. Евгения, сжимая в руках крынку с холодным квасом, только принесенным из ледника, фыркнула, глядя, как неугомонный женолюб утирается рукавом.       — Остынь-ка, волокита! — припечатала, красиво поведя плечом, и уже собиралась подняться, как ощутила на себе пристальный прожигающий взгляд. У самой калитки, наблюдая за развернувшимся действом, стоял князь Булатов.

***

Жарко, парно было в бане. Еще клубился от воды пар, остывали камни, но княгиня, вдоволь накупавшись, не спешила покинуть натопленную, пропитанную запахами душистых трав баньку. Наслаждалась тишиной, прячась от неумолчной суеты, и неспешно распутывала не совсем просохшие волосы, мысленно себя похвалив: хорошо все-таки, что додумалась пойти самой последней, теперь никто не потревожит и не затормошит, подгоняя свою очередь в мыльню… Словно в ответ на ее мысли, тяжело скрипнула дверь. Княгиня вздрогнула, продолжая сжимать в руках гребень. Неужто засов заложить забыла? Вот ведь растяпа, курица бестолковая!.. На пороге, перекинув через плечо полотенце, стоял князь. Евгения, как была, в одной рубахе, вскинулась с места, даже не подумав, как будет протискиваться мимо супруга, почти полностью занявшего собой низенький дверной проем. А когда князь шагнул от порога, в крошечной баньке стало и вовсе тесно. Жадно, с болезненным любопытством смотрел князь на жену, застывшую возле узкой лавки. В одной причудливо расшитой рубахе, с распущенными косами, с каким-то не то растерянным, не то испуганным лицом… И как необыкновенно мерцали в зыбком свете лучины синие-синие, поистине бездонные глаза…       — Ну что шарахаешься? — спросил хрипло, слегка придержав княгиню за плечи. — Дай хоть погляжу на тебя. Евгения, потупив глаза, даже не шелохнулась.       — А что на меня глядеть, чай, не икона, — буркнула, напрягшись от ненавязчивого прикосновения будто струна. Князь хмыкнул, чуть сильнее сжав гладкие плечи под тонкой тканью.       — Ну коли чужие молодцы глядят сколько вздумается, неужто супругу нельзя на родную жену посмотреть? Княгиня, дернувшись, вскинула голову.       — Обвинить меня в чем-то хочешь?       — Да что тут обвинять? Вся станица видела, не я один. Нехорошо это. Замужняя ведь, а кобеля молодого приваживаешь.       — Не приваживаю я никого, — зыркнула княгиня сердито. — И повода ни в чем не давала. А уж коли репей прицепился, моя в чем вина?       — В том, что Николка хвостом за тобой всюду бегает да слюной капает, будто пес голодный, а ты и рада. Ох, женушка, смотри у меня… Евгения, не дослушав, отступила назад, пытаясь выскользнуть из настойчивых рук.       — Вот с Николкой своим и разбирайся, я здесь причем? — бросила дерзко.       — А что с ним разбираться, — обманчиво спокойно отозвался князь, не разжимая стальной хватки. — Еще раз подле своей жены увижу — руки повыдергаю, чтоб не тянулся, куда не след, вот и весь сказ. А вот как нам промеж собой все порешить — это вопрос… Княгиня, судорожно сглотнув, замерла, больше не пытаясь вывернуться. Неужто проучить вздумал? Неужто поднимет на жену руку, хотя никогда прежде себе такого не позволял? Ну да, здесь дело чести, коли муж свою супругу окоротить не может, что ж он за муж тогда? Смех один! А виновата, не виновата… Это дело десятое. Как в народе издавна говорится — сучка не захочет, кобель не вскочит…       — Что, бить будешь? — фыркнула княгиня мужу в лицо, поглубже загоняя зашевелившийся внутри страх. — Ну да, на девку руку поднимать много ума не надо, это не саблей махать…       — Зачем сразу бить? — отозвался Булатов спокойно. — Тут иное средство надобно. Я ж все понимаю, кровь молодая кипит, бродит, будто вино в мехах… Это мужик без ласки жить может, только заматереет, задубеет сильнее, а женщине ну никак нельзя, увянет раньше времени, душой обледенеет… Худо в девках засидеться, а еще хуже — при живом муже себя хоронить, тут и до греха недалеко… Что мы с тобой все будто отвороженные, ведь повенчаны же… Не ладно это — друг друга сторониться, коли судьба нас соединила… Ровный, увещевающий голос князя звучал все тише и глуше, как-то сбивался, а руки совсем обнаглели — трогали, гладили, прижимая вплотную. Вот и пальцы нащупали вздежку рубахи, потянули шнурок… Губы скользили по шелковистой коже, сухие, шершавые, жадные. Евгения отвернула голову, стремясь уйти от умелых, напористых ласк — но лишь сильнее открылась, давая простор поцелуям, и князь прерывисто выдохнул, прижимаясь крепче. Жаркое — нет, раскаленное! — мужское тело буквально влилось в нее; Евгения вздрогнула, чувствуя, как что-то твердое упирается ей в живот, пока нахальные мужские руки нетерпеливо комкали ткань рубахи. Щеки вмиг опалило стыдливым румянцем. Уж насколько она на деле была несведуща в том, что бывает меж мужчиной и женщиной, и то поняла, что за первобытный безудержный жар разлит сейчас между ними. Его нестерпимое, жгучее, бешеное желание… Когда рубаха стремительно поползла вверх, обнажая ноги, княгиня опомнилась. Вспышкой сверкнуло в голове, как он опрокинет ее сейчас на лавку, навалится сверху, да и… Отпрянула, дико сверкнула глазами:       — Не трожь! Князь, надсадно дыша, замер, жадно хватая горячий, удушливый воздух, пропитанный ароматами каких-то пряных трав, тяжелым паром, запахом разгоряченных тел… Чертова девка… И настоять на своем, грубо прервать сопротивление, сломить эту строптивость не мог почему-то, и отрезветь не получалось никак — да и попробуй тут отрезветь, когда кажется, что прикоснешься к ней — и разорвет в тот же миг, будто молнией спалит…       — Да что ты все ерепенишься!.. — пробормотал, пытаясь отдышаться, прийти в себя. — Муж я твой венчанный все ж таки. Уж какой есть, другого не будет. А коли так, что упрямиться понапрасну? Что должно, все одно случится, рано ли, поздно ли…       — Не трожь! — твердо и зло повторила княгиня, наблюдая за его движениями будто загнанный зверек, готовый вцепиться во врага в разы сильнее его. Иван, не отрывая взгляда от ее бешено горящих глаз, от пылающих щек, от закушенных губ, от спутанных волос, спадающих на лицо, все равно сделал шаг. Уже зная, что не сможет, не посмеет ее сломить — но вожделея еще хоть немного этого сумасшедшего, горячего, сладостного дурмана… За дверью бани загрохали чьи-то шаги, кто-то бесцеремонно заколотил в тяжелую створку, а затем раздался взбудораженный голос Митьки:       — Барин! Барин, атаман велел тя сыскать! Народ с соседних станиц на совет съехался, тебя одного только ждут!..