***
… Княгиня была неживая. Крепостные перешептывались и переглядывались, опасливо шушукаясь по углам: забрала-де лихорадка душу, злая хвороба выжгла все живое. По-доброму бы свечки ставить, поклоны бить, в церковь к батюшке барыню отвести, чай, смилостивится Господь, вернет уснувшую, обледеневшую душу… В церковь Евгения не ходила. И молитв не читала. Когда совсем отчаявшаяся Палашка слезными уговорами затащила в дом священника, княгиня велела накрыть ему самый щедрый стол в хозяйской столовой, услужить как самому почетному гостю — но сама не спустилась даже за благословением. Впрочем, из терема княгиня не выходила и так. Не следила за хоромами и прислугой, не гуляла по совсем облетевшему саду, не бывала в гостях. Да и какие уж гости, какие разъезды — осенняя распутица вовсе разбушевалась, от нескончаемых ливней размыло дороги, в стольном граде сообщение еще худо-бедно поддерживалось, а вот меж городами связь почти прервалась. И князь, как назло, запропал где-то в отъезде, даже не подозревая, что творится с его супругой… Что с нею творилось? Да ничего. Кое-как оправившись телом, душою Евгения так и не отогрелась. Не ожила. Равнодушно позволяла Палашке себя одевать и причесывать, совсем ничего не ела, почти не спала, сидя ночами у темного окна, а после до полудня, будто нерадивая хозяйка, оставаясь в постели — впрочем, тоже без сна. Совсем не интересовалась хозяйственными делами, не гоняла дворовых, мертво молчала, даже с Палашкой не говорила по душам… — … А глаза-то у ей вовсе неживые, вот те крест! — пьяно бормотал конюх Демьян, хорошенько принявший хмельного в трактире. — У мертвяков только такие глаза и бывают! Не иначе нечистый-то, тьфу-тьфу, не к ночи будь помянут, — хорошенько кулаком побрякал по лавке, — не иначе душу-то забрал, покуда княгиня в беспамятстве провалялась! Сгинет барыня, как пить дать сгинет!..***
Медленно, неохотно падал на голую промерзшую землю первый редкий снег. До Покрова было еще далеко — и вот надо же… Колючие крупинки оседали на скатах крыш, на шапках дворовых, на гривах коней… Верного Ветра князь, ничуть не чураясь мужицкой работы, распрягал сам — и, несмотря на долгий путь по трудным раскисшим дорогам, совсем не смотрелся усталым. Видимо, сноровка, оставшаяся после извечных военных походов… Застыв в окне, княгиня бездумно наблюдала за суетой, воцарившейся во дворе. Казалось, все то сонное оцепенение, накрывшее имение с отъездом князя, рассеялось, будто тучи, гонимые ветром, — и голоса зазвучали громче, и ведра у колодца зазвенели веселей, и Дунай в будке разлаялся без удержу, приветствуя хозяина… Евгения медленно отвернулась от окна. Казалось, там, во дворе, сейчас кипит сама жизнь — шумная, хлопотливая, бестолковая… Там — жизнь. А она, неживая, здесь… Она умерла. Заснула и не проснулась. Нет больше той отчаянной княжны, безоглядно влюбленной в писаря Гришку. Есть княгиня Булатова. Жена своего мужа… — Палашка! — позвала, не сразу совладав с голосом, совсем отвыкнув не то что раздавать приказания — вообще говорить. И голос вышел тихим, хриплым, сухим. Безжизненным. — Палашка, баню вели затопить…***
… Пахло свечным воском, пергаментом, а еще каким-то горьким, дымным и терпким запахом, совсем незнакомым. Князь, сидя за небольшим столом у окна, что-то писал при свете свечи, рядом лежала стопка исписанной бумаги, здесь же стоял сосуд с неведомым ароматным напитком. Услыхав скрип двери и шаги, Иван отложил перо, убрал бумаги и лишь после поднялся навстречу жене. Княгиня, избегая смотреть на мужа, скользила взглядом вокруг, рассеяно подмечая довольно скудную обстановку опочивальни — места, что так и не удосужилась посетить, столько времени будучи законной супругой… — Ну здравствуй, жена… — сказал наконец князь с улыбкой, привлекая ее к себе. Евгения не тронулась с места, безропотно позволяя себя обнять. Да, совсем не так должен был встретиться со своей неверной женой преданный муж… Они не виделись ни разу после ее побега — а теперь он ведет себя как ни в чем не бывало, словно мирно расстались перед его отъездом, а она терпеливо ожидала его, как и подобает хорошей супруге… И будто не было ни того тяжелого расставания, ни того позорного возвращения блудной жены… Ни слова ей не сказал, ни о чем не напомнил, не упрекнул — так, словно и не было ничего… А может, и правда — не было? Все привиделось… Бесовское наваждение, дурной сон, злой морок… — Стряслось что-то? Зачем пришла? Медленно, через силу княгиня наконец заставила себя посмотреть на мужа. Излучающий спокойствие, уверенность, теплоту… Улыбчивый, чуть усталый, такой… обычный… Не богатый и властный боярин, державший в узде своих бесчисленных крепостных и имевший немалое влияние при дворе среди других не менее, а то и более знатных бояр; не грозный безжалостный воин, чье имя могло обратить в бегство немалую рать противника… Муж. Ее муж… А она — его жена… — А зачем жене к мужу своему приходить? — спросила тихо, глядя ему в глаза. Она больше его не боялась. Да и чего может бояться мертвец? Тогда, в полутемной, пропахшей ладаном церкви, стоя с ним бок о бок, она думала, что это и есть погибель — конец всего, конец всех чувств, конец ее самой… О, как же она ошибалась! И не подозревала тогда, что самая страшная, убийственная боль еще впереди… Что-то дрогнуло на мгновение в лице князя — но, как ни старалась княгиня, так и не сумела различить, что такое мелькнуло в этих спокойных стальных глазах. И даже не поняла, сколь вымученной вышла его улыбка, когда чуть подался к ней, в знакомом движении сдержанной ласки заправив за ухо мягкую русую прядь. А затем теплые шершавые пальцы осторожно скользнули по щеке, касаясь почти невесомо. — Что-то совсем ты бледна, голубушка, — произнес негромко, всматриваясь в ее осунувшееся, похудевшее лицо, утратившее девичью округлость и свежую прелесть — былая красота будто заострилась, заиндевела, покрывшись ледком. Чисто Снегурочка… Даже теплом, живым человеческим теплом не веяло от нее, когда стоял так близко… — Не прихворнула ли? На ветру не просквозило? Вели Палашке меду подать да отвар шиповниковый, вмиг оправишься… — Здорова я, — уронила княгиня в ответ, резко отстраняясь от горячей руки. Щеки предательски заалели — не от стыда или смущения, а от жгучего унижения. Он ее прогонял! Понимал ведь, зачем жена пожаловала к нему на ночь глядя в опочивальню — но сделал вид, что не разумеет, забалтывая ее, будто ребенка… С такой снисходительной лаской хозяин обращается с надоедливой собачонкой, которую жалко отшвырнуть прочь… А впрочем, кого винить? На что иное могла она рассчитывать после всех своих провинностей, после всех мук и горестей, что ему причинила? Да никто другой на его месте не был бы столь терпелив, прощая ее раз за разом — и что же тут удивительного, коли он теперь не желает принимать ее как жену… Медленно, едва не спотыкаясь в полутьме, даже не вспомнив об оставленном подсвечнике, княгиня спустилась по маленькой крутой лесенке, прошла через сени, отделявшие мужскую половину от женской. Да так и остановилась, привалившись к стене и неуверенно, неуклюже коснувшись ладонью щеки — точно в том месте, где лежала мозолистая мужская рука. Не выветрившееся, еще не остывшее тепло хранил след бережного касания. Тепло, которого она уже и не помнила…