We'll meet again...

Когда приходит осознание того, что ты давно не наивный ребенок, который хочет гулять ночи напролет, лежать в поле, смотря на звезды, любить так, как не любил никто, становится как-то тяжело на душе. Ты больше не тот сорванец, которого помнишь в своих воспоминаниях, ты уже не тот, кто покорял самые высокие деревья в лесу. Ты - больше не тот, кто может выражать эмоции так, как было в детстве. Иногда Рейх задумывается об этом, когда они с Союзом спят в разных комнатах. Так ли это должно было быть? Где они совершили ошибку? Что произошло? Они стали отдаляться. Сначала сократилась близость в виде поцелуев и объятий, дальше они стали меньше говорить, а сейчас спят в разных частях квартиры. Но немец всë ещë любил его, любил тот взгляд, теплый и полный любви и нежности, любил все аккуратные касания плеч, когда у того вновь случается паническая атака или нервный срыв. Иронично, что за несколько лет жизни вместе СССР так и не запомнил, что делать при таких ситуациях, поэтому лишь тараторил что-то невнятное, но невероятно милое и успокаивающее, а его касания были как бальзам на душу. Сейчас же панических атак уже нет, нет и слов, нет прикосновений. Нет любви. Она прошла. Рейху было уже не так больно от этого, лишь обида и злость на Совета бушевала по ночам в душе его. Он не хотел верить, не хотел чувствовать, что снова остался один, хоть кто-то всë же и был рядом, но уже не так, как раньше. Слов больше не было, не было ничего. Теперь в их доме царило молчание, иногда нарушающееся шумом на кухне или музыкой из тик-тока Тройки. Всë сошло на "нет". Вначале были слезы и истерика в подушку. Он не пытался их скрывать, даже напротив, он старался всхлипывать как можно громче, что бы его услышали и пожалели. Но никто не пришел. И в следующий раз не пришел. Нацист будто и вправду остался один. Один не только в квартире, но и в мире в целом. Ему был никто не нужен кроме Союза, он им дышал, видел только его во снах, грезил и воображал о том, как они съедутся и будут жить как настоящая пара. Но розовые очки порой умеют с треском разбиваться. Несколько раз Рейх всë же пытался поговорить об этом, но получал лишь «Ну и что? Брось меня, раз что-то не нравится.» И в один момент он ушел. Собрал вещи, некоторые деньги и ушел. Не зная, куда и к кому. Ему нужен был отдых. Нужно было отвлечься. Он искал себя в шумных барах и холодных улицах, теплых подъездах и тесных однушках, но его дом - это только Союз. Третий правда очень очень его любил, поэтому спустя три дня полного отсутствия дома, сел около собственной двери. Хотелось плакать, но слез уже не хватало, хотелось кричать, но голос сел и горло адски болело, хотелось бить, бить до потери пульса, но он ослаб. Ослаб настолько, что мог лишь опустив голову на колени, тихо мурлыкать себе одну из любимых песен. Чьих? Мне кажется, и говорить не нужно. Было уже давно заполночь. Осень. Холодно и сыро, где-то за стенами дома, там, на улице, слышится, как тяжелые капли воды с громким шлепком раздаются о землю. Такую холодную и озябшую. Слабую. Так чувствовал себя сейчас немец. Голова намокла, не успел добежать до подъезда, он весь грязный, и не только в физическом плане. Ему мерзко, мерзко от самого себя, от того, что Рейх предал того, кого любит больше себя, больше, чем кого-либо. К горлу подкатывает ком, а глаза начинает пощипывать. Видимо, всë же что-то осталось. Шумный щелчок замка, затем дверь отворяется и из дверного проема выглядывает недовольная русая кудрявая голова. Это Союз. — И че ты тут сидишь, дома своего нет что ли? – он вышел на лестничную площадку, но присаживаться не спешил. — У меня больше нет дома. — Мы ещë аренду не заплатили, давай поднимайся и дуй домой, обиженный ты мой. «Мой»? Да, твой.