История Т или ха-ха-ха ну охуеть смешная шутка поменяй ты его блядь

*** Между той секундой, когда Тим вручает Джону макетный нож, и той секундой, когда Джон кончает, хныкая, такой жуткий и чужой, когда он сжимается на члене Тима, между этими секундами происходит кое-что еще, ведь именно тогда Джон расписывает грудь Тима густой алой сетью порезов и царапин. [колбаска потоньше] [быстрее высыхает] [и поэтому реже портится] [перед копчением] — А почему не медиатор? — спрашивает Джон, когда Тим показывает ему недавно приобретенный нож. — Медиатор — это круто, но все же непрактично, — объясняет Тим, размахивая своей покупкой. — Нож — круто и практично. — Где? — спрашивает Джон, когда Тим укладывается на матрас в самом начале сатанинского ритуала, руки его привязаны к спинке кровати, а Джон сидит на нем верхом, сидит у него на члене, тесный, горячий и нетерпеливый, Тим растянул его дырку языком, а Джон ему помог, Джон засунул туда свои пальцы, которые он потом не разрешил ему, блядь, облизать. Ухмылка раскалывает Тиму лицо и выглядит, пожалуй, тоже как порез, ведь он уже отвечал на этот вопрос, ведь неважно, что именно Джон держит своей восхитительной рукой, будь это факел или меч, дело лишь в том, что держит он и Тима, и он ему может хоть сонную артерию перерезать, Тим не будет возражать. Тим запрокидывает голову, выгибая шею. — Иди нахуй, — говорит Джон и плюет в его ухмыляющееся лицо, и Тим ощущает, как огромный шар пламени распирает ему грудь, и думает, что если это завязка ритуала, то что же его дальше ждет, он облизывает губы. Он ощущает вкус крови языком. Затем, когда Джон начинает двигаться, минутой, может, позже, так как ублюдок отвлекается на его злой член, который, по всей видимости, умеет гневаться даже тогда, когда сам Тим полностью расслаблен и не дергается, так как ублюдок сказал ему лежать спокойно, и Тим резонно рассудил, что ему стоит прислушаться к указаниям вооруженного ножом ублюдка, затем, когда все это происходит, кровь появляется и на его восторженной груди, так как вооруженный ножом ублюдок режет его этим самым ножом. И это не так чтобы сильно больно, лезвие пронзает его кожу, жалит, но Тим привык к гораздо более ярко выраженным мучениям, а лезвие лишь жалит его, пока на груди его вместо отдельных, редких линий не образуется густая алая сеть порезов и царапин, так что это не так чтобы сильно больно, но Тим не против, совсем нет, у него на члене сидит, покачиваясь вверх и вниз, вооруженный ножом ублюдок, и Тим смотрит на лицо ублюдка, и лицо ублюдка выглядит… Ну, это не так чтобы сильно больно, Джон же не всаживает ему макетный нож прямо в печень, не вспарывает ему кишки, он просто катается на его члене, как на дилдо, не обращая на него самого ни малейшего внимания, как будто он только и есть, что фаллический предмет, он просто режет его, как вооруженный ножом ублюдок мог бы нарезать колбаску, которой Тим почти является, и пока он режет Тима, он выглядит… Ну, не сразу, разумеется, потому что сначала он делает один порез, и этого точно недостаточно, Джон же не какой-то сосунок, Джон подрос, но чуть позже, когда порезы и царапины начинают собираться в густую сеть на ходящей вверх и вниз груди Тима, ведь в возможности совершать дыхательные движения ему пока не отказали, тогда, чуть позже, Джон выглядит… Ну, так, как будто он на самом деле хочет ему нож в печень всадить. А потом и так, как будто он только этим и занимается. Как будто вспарывать кишки Тиму — это его призвание. Джон выглядит великолепно. Джон задыхается, задыхается все больше с каждым порезом, который он оставляет на коже Тима, с каждой линией, которую он рисует под его ключицами, с каждым движением его безупречного тела, сжимающего член Тима, словно железная дева, казнящего его, так что Тим тоже задыхается, трясется, дрожит как акула, пойманная в сеть, и крючья, ногти Джона, впиваются в царапины и ссадины, впиваются в более глубокие порезы. Кровь пятнает Джона, пятнает его все больше по мере совершения ритуала, кровь покрывает его губы, так как он облизывает пальцы, покрывает его прекрасное, уродливое, совершенное лицо, так как он измазывается, покрывает его член, так как он принимается дрочить, кровь заливает ему и глаза, так как он личное чудовище Тима, это в его крови он плещется, и кровь Тима пятнает и его самого, пятнает ему грудь, так как именно на ней Джон оставляет порезы, пятнает ему губы, так как Джон подносит к его рту свои божественные пальцы, чтобы он их облизал, кровь пульсирует у него в члене, так как Джон трахает себя на нем, использует его так, как ему угодно, кровь заливает ему рот, глаза, разум, внутренности, облученное сердце, она плещется внутри него, так как он боеголовка, заряд, несущий смерть, так как плутоний тает, плавится у него в груди, и Джон тоже плавится, Джон становится текучей лавой. Джон кончает. Джон кончает, запрокидывая голову назад, выгибая шею, и кровь Тима сочится по его молодым клыкам, она стекает с губ на мраморную грудь, он кончает, задыхаясь так, будто он бежит, как будто это гонка, спринт, ухватившись обеими руками за свой алый член, сжимаясь на члене Тима, и Тим воет для него, потому что ублюдок не бросает на него даже взгляда, нет, он смотрит в мрак потолка, в поперечное сечение сонной артерии Тима, которое теперь занимает все его воображение, он заглядывает в гостеприимную бездну ада, а Тим всегда любил организовывать переживания с глубоким погружением, поэтому он воет, пишет саундтрек, он делает это еще и потому, что ублюдок превратил его грудь в карту кровавого побоища, превратил его в кусок вырезки, потому что теперь ему больно, восхитительно больно, и боли добавляют ногти Джона, которыми тот расцарапывает самые глубокие порезы, хныкая и кончая, сидя верхом на нем, такой чужой и жуткий, такой невероятный. — Господи, блядь, боже мой, — произносит кто-то, может быть, это Тим, а может, Джон, может, они оба произносят это, что точно, так это то, что голос сказавшего эти слова звучит неровно, слоги рассыпаются, затем же Тима сворачивают в ебаный мясной рулет, и алый сок растекается по его груди и бедрам, которые теперь тесно прижаты друг к другу, затем Джон плюет на собственные пальцы и всаживает их Тиму в задницу, которая торчит на всеобщем обозрении, и Джон таращится, вместе с его собственным членом, в его ошалелое лицо, Джон захлебывается слюной, а затем в его руке появляется стильный и практичный макетный нож, затем его лезвие прижимается прямо к истекающему смазкой члену Тима своей металлической поверхностью, затем Тим обнажает перепачканные кровью зубы, затем он воет, потому что жуткий и чужой, потрясающий ублюдок не проявляет жадности, когда приходит время украшать финишную ленту, когда приходит время подводить итог сатанинских ритуалов, о нет, он щедр, он ебаное чудо, он раздирает Тиму дырку и водит лезвием ножа по его члену, вверх и вниз, и почти, блядь, почти задевает им головку, почти вспарывает и ее из-за дрожи и толчков, так как к этому моменту Тим стал землетрясением, да и Джон все еще возбужден и воодушевлен, несмотря на недавний оргазм, так что Тим воет, поет рождественские гимны, потому что Господь решил родиться в его личном аду, потому что ему кажется, почти на самом деле кажется, что ебучие подарки сейчас начнут падать на него с небес, расписанных всполохами, вспышками, что они свалятся прямо на его бешеную акулью морду, ведь то, что он переживает, так похоже, как две капли воды, на то, что он и заслужил, то, что он проигрывал у себя в разуме годами, ведь к тому же он кончает. Тим кончает, трясясь, он сложен пополам и привязан к спинке кровати, весь перенапряжен и вывернут, тело его стало кровоточащим камнем, он кончает, таращась на собственный член и на лезвие прямо рядом с ним, и на лицо Джона прямо рядом с ним, кончает, подвывая, на свое собственное подвывающее лицо, кончает скоро, как ненормальный, как филе для сашими, ожидающее, что его сейчас нарежут… Ну, если бы филе могло кончать. После того, как Тим развязывают, после того, как он вытирает сперму со своей блаженной рожи и выкуривает сигарету, пока Джон оказывает медицинскую помощь его изрезанной груди, а затем проглатывает разом целую пачку арахиса, которую оставил под подушкой Джинджер, после этого они лежат вместе на кровати двумя покойниками, и Тим рассматривает обсидиановую бездну потолка, почти не вдыхая дыма, которой он и производит, а Джон озвучивает все свои требования и пожелания до самого начала следующего тысячелетия, болтая в воздухе ногами, и Тим говорит ага, он говорит конечно, говорит и разумеется, говорит и без проблем, он говорит это в ответ на каждую фразу Джона, и Джон смеется ему в лицо и говорит, что он только что согласился стать его уборщицей и играть на банджо на его концертах, и водить автобус для группы, которую он сколотит с Джинджером, и быть пиар-менеджером для его личной группы, и посещать родственников Джинджера вместе с ним, и отписать Джону все свое имущество в завещании, все свое творческое наследие и свои старые, переломанные кости заодно, и свою гнилую душу, Джон ржет и говорит, что Тим согласился ему все это отдать. И после этого Тим поворачивает голову, чтобы глянуть на него, и мерцающий плутоний, заливший его с ног до головы, отражается в его глазах. — Ага, — отвечает он. Между секундой, когда Тим находит ярко-розовый пластмассовый таз посреди уборной Джона, и теми долгими минутами, которые он проводит, стоя на расцарапанных коленях на полу и вытирая с него воду, как ебучая уборщица, между этими моментами во времени Джон его топит. Ну, почти, почти на самом деле топит. А ярко-розовый пластмассовый таз, в котором Джон его почти на самом деле топит, Тим находит в лабиринте. Он стоит в дверном проходе рано утром, всматриваясь в темноту комнаты и напрягая глаза, он проводит хуй знает сколько геологических эпох на входе в свою келью, прежде чем слышит сонные шаги Джинджера и сонное дыхание Джинджера и сонный голос Джинджера у себя за спиной. — Тим, — произносит этот голос. Тим не поворачивается. — Тим, — повторяет этот голос. Тим вздыхает. — Блядь, — говорит Тим. — Я… Лучше бы ему рта не раскрывать. Он лез на рожон, сатанея, несколько последних дней. В ебаную петлю он лез. — Я не… — снова заговаривает он. — Слушай, я попытаюсь туда не попадать, я правда попытаюсь. Он не то чтобы страстно желал там быть, не так ли. — Но… — продолжает он. — Я все это время… Блядь, ты и сам знаешь, как я себя вел все это время. Джинджер сонно мычит у него за спиной. Сонно и мягко. Как убогий студень. Лучше бы ему сейчас съебаться отсюда куда подальше. — Так что… — все же добавляет он. — Я пока просто пойду покатаюсь по округе, ладно? Но если это не поможет… Он в силах потерпеть. Пока в силах. — Ладно, — шепчет Джинджер. Тим слышит его тихий голос, его тихое дыхание, его тихие шаги. Он уходит прочь. Он уходить прочь, а Тим уезжает куда глаза глядят. Его захлестывает ярость. Ярость вскипает в нем, гнев, презрение, жалость к самому себе, и это совсем уж оскорбительно, постыдно, в его груди возвышается свалка мусора, она забита остовами погибших кораблей и мертвыми телами ржавых механизмов, там холодно, ничего не источает ни капельки тепла, ну, почти ничего, пока ему все-таки не настолько плохо и, кто знает, может, настолько плохо ему не станет и он сможет это вынести, поэтому он катается по округе, положив руки на руль, часами таращась на дорогу, бесконечными часами, он тратит один или даже два из них на бег, он останавливается и выходит из машины, и бежит, а потом поворачивает назад и опять бежит, и еще, еще, еще раз, до тех пор, пока совсем не выматывается — и не то чтобы рано утром, стоя в дверном проходе, он чувствовал себя невероятно свежим — он часами двигается в неизвестном направлении и часами же надеется. Он проводит ночь, сидя на асфальте проклятой, несчастной улицы, населенной призраками, на которой он в итоге и паркуется, он сидит там, замерзая и гадая, не стоит ли ему просто, блядь, купить здесь каждый, сука, дом — и не возвести себе тюрьму попросторней. Он стучит в дверь дома Джона рано утром. — Я… — говорит он, ему лучше, правда лучше, но это все-таки опасно, не до бровей, но он плещется в дерьме, и оно невкусное, он погружен в свое дерьмо по горло, и если он сейчас случайно накренится не в ту сторону, оно прольется. Кому он тут пиздит-то, а. Оно зальет все вокруг. Джон изучает темноту кругов под его опустевшими глазами. — Мне просто надо лечь на койку, — говорит Тим. — Я могу в отель съебаться. Я просто неподалеку был. Джон вслушивается в темноту его пустого сердца. — Я себя не очень… Ну, ты в курсе. — Ага, в курсе, — шипит Джон, вздыхает. — Проходи. Оказывается, что он там сидел всю ночь, задрачивая гитару. Как ебаный… Или нет? Пожалуйста, пусть будет нет, думает Тим. И это правда почти так. Тим вырубается в спальне для гостей и падает в темноту собственного сна без сновидений. Утром, которое наступает после полудня, Тим вваливается в уборную в доме Джона и врезается в ебучий таз. Все не настолько плохо. Потому что сначала он соскребает себя с кровати и выкуривает две сигареты, стоя снаружи, на пороге, и чувствует он себя нормально, ну, не полностью нормально, но терпимо, и ярость, презрение, эта поганая жалость к себе, они больше не закипают в нем, внутри него побулькивает лишь раздражение, нервозность из-за всяких мелочей, ничего больше, несмотря на то, что ему пришлось все перевернуть на кухне в доме Джона, что ему там пятнадцать минут пришлось копаться, чтобы найти кофе. Он все равно его находит, и кофе этот немыслимо паршивый, но он его пьет и чувствует себя почти нормально, он шатается по комнате, касаясь то и дело струн гитар Джона, а когда Джон тоже входит в комнату, Тим смотрит на него без того, чтобы заодно вглядеться в бездну, и кивает, и дергает плечами, и сам дергается там, как эпилептик, когда Джон спрашивает у него, нормально ли он себя чувствует, потому что да, наверное, нормально… Он только наверное нормально себя чувствует, вообще не точно. — Ладно, — говорит Джон и они садятся на диван с гитарами в руках, Джон — потому, что он и так этим постоянно занимается, Тим — потому, что делать ему особо нечего, а потом все же есть, потом проходят полтора часа, и ему хочется отлить, так что он поднимается с дивана и уходит, он вваливается в уборную. — Блядский… — выругивается он, врезавшись в ярко-розовый пластмассовый таз, и не только потому, что это было больно — и нихуя не сексуально, так как он споткнулся, а еще и потому, что этот жизнерадостный, блядь, цвет выводит его из себя. — Джон! — Чего? — спрашивает Джон, немного недовольно, он заходит в ванную без всякой спешки. — Что это, блядь, за хуйня? — Таз. Этот его ебучий, ебучий, ебучий гнусавый голос, почти думает Тим. — Я это, блядь, вижу, — говорит он. — Какого хуя он тут делает? Джон пожимает плечами. — Не знаю. — Это твоя ванная. [Верверсграхт, Ян Бланкен, Гойсе-Мерен (Наарден)] Джон вздыхает и закатывает глаза. — Да не знаю я. Наверное, моя уборщица его тут оставила. Тим отворачивается от него. Он чувствует, как крошечные насекомые тысячами ползают по коже, когда он смотрит на него. Он почти это чувствует. — И как долго он тут с тех пор торчит? Джон, наверное, опять пожимает плечами. — Не знаю. Недели две. — Твою мать, — говорит Тим, поворачиваясь к нему. — Знаешь, а ты ведь мог его куда-нибудь убрать. Куда-нибудь, где мне бы не пришлось, блядь, спотыкаться об него. У тебя ебаные руки есть. Они к твоему тупому телу прикреплены не только для того, чтобы ты дрочил блядские гитары и показывал мне средний палец. Вот так. Ну, он ведь накренился. Он врезался в этот ебучий таз. Но к счастью, к их удаче, Джон привередливая скотина, Джон его дерьмо не будет есть, Джон не собирается его выходки терпеть. — Заткнись, — говорит Джон, прищуриваясь. — Заткнись, или я сейчас твою припизднутую башку в этот таз засуну и этими своими руками тебя в нем утоплю. И Тим, конечно, мог бы выказать сомнения в его авторитете, мог бы спросить, кто он блядь такой, чтобы ему приказывать, но ответ Джона задевает что-то внутри него, ответ Джона разжигает что-то глубоко в его груди, нажимает эту кнопку, еще не красную, наоборот, какую-то тусклую и незаметную, возможно, это кнопка, которая включает и выключает свет в подсобке около ядерного реактора, возможно уборщица наведывается на давно заброшенную атомную электростанцию, заглядывает в этот покинутый всеми радиоактивный склад, но все же ответ Джона задевает что-то в нем, все же он дает ему надежду. — Это… — произносит Тим хриплым голосом. — Это пошло бы мне на пользу. Джон рассматривает его обшарпанную физиономию, и Тим выдавливает из себя кривоватую улыбку под таким пристальным вниманием, Тим дерает плечами. Он сразу же съебется, если ему скажут нет. Он может принять и пожизненное заключение вместо мучительной казни. — Ладно, — выплевывает Джон, разжимая губы и мотая головой. — Ладно уж, ты, урод. Он, урод затем быстро раздевается, пока маленький огонек еще горит, он раздевается, стараясь ни на что особо не смотреть и ничего не слышать, ничего не чувствовать, он отливает и стаскивает с себя одежду, занимает свою презренную позицию возле жизнерадостного таза, опускаясь на колени перед ним после того, как сам наполняет его холодной водой и ставит обратно на пол, потому что руки Джона для этого не… Ну, он старается не думать о том, для чего там предназначены блядские руки Джона. Он старается не думать о них таким образом. Он ссаживает себе колени. Его колени становятся открытой раной. Синяк красуется на его обшарпанной физиономии, а спина у него болит, болит и задница, колени у него стерлись в труху, а его плечи и руки тянет так, будто он вывихнул каждый сустав, а голос у него теперь не хриплый, голос у него теперь почти не существует, он пропал, так много он кашлял. Он чувствует себя… счастливым, на самом-то деле. Искренне счастливым. Руки Джона очень скоро приземляются на его согбенную обнаженную спину и на его пульсирующую припизднутую башку, меч ложится ему на шею, а перчатка палача обжигает его кожу электричеством, руки Джона приземляются на тело Тима через несколько секунд после того, как руки Тима крепко обхватывают таз, а затем Джон толкает его, Джон окунает его головой в воду. Ха, думаешь, все так просто будет, тупица, почти думает Тим, пытаясь вывернуться из хватки Джона. Тогда вот Джон и заезжает ему коленом, прямо по его поломанной спине. Секунды проносятся мимо него быстрым вихрем, не мимо, то есть, он их замечает, и Джон выкручивает ему руки так, будто хочет оторвать их, а Тим пинает его ногой, разливая воду, мотает головой, тогда вот он и зарабатывает синяк, цветущий теперь на его роже, Джон пихает его, прижимает его к полу, ко дну таза, Тим врезается мордой в пластик, падает прям на него, и вода снова вырывается из сосуда, подчиняясь ударной силе, Тим рычит и захлебывается ей, Тим кашляет, а Джон задирает ему голову — только для того, чтобы залить ему уши оскорблениями, только для того, чтобы сообщить ему, что он за тварь. Немного позже, когда Тим опять погружается на глубину, немного позже его разум поглощает пустота, беспримесная пустота и ясность, и после этого нет больше ничего, кроме реакций его тела, его реактора, который теперь точно завелся и вовсю пыхтит, он начинает играть в поддавки, загоняя себя в угол, что он еще может сделать, это его врожденный дефект, и это Джон, Джон его хватает, изо всех сил стараясь удержать, он мог бы вывернуться, конечно, мог бы, но только, блядь, зачем это ему, серьезно, ну зачем, зачем бы ему вместо этого просто не поддаться и не уступить, почему бы ему не пасть на землю побежденным. Так что он падает ниц. И, разумеется, на самом деле он сваливается в смехотворно яркий, розовый таз, из которого уже пролилась добрая половина всей воды, но его все устраивает, у него все получается, он переживает чудо. — Еще разок, пожалуйста, — выговаривает он, закашливаясь, когда Джон снова вытягивает его из-под воды, за волосы, он выговаривает это, так как не хочет же он, чтобы дело кончилось ничьей, нет, он желает безоговорочного поражения, и через несколько секунд он ощущает, что Джон хочет того же, он задыхается, чувствуя острую нужду сделать вдох, и сознание постепенно вытекает из него, он растерял высшие психические функции, все до единой, и его кардиограмма становится прямой, ровной линией, тогда как сам он приобретает чрезвычайно изломанную форму, и эта геометрия помогает ему все понять, его затруднительное положение, его стесненная поза, из-за нее он прижимается спиной к Джону — и узнает, что у того стоит, его горячий, твердый, крепкий член вонзается в его плоть, так что он притирается к нему еще поближе. Разумеется, он это делает. Поэтому у него потом задница и болит. Поэтому — а еще потому, что смазки у Джона в ванной не водится, не водится ее и в голове у Джона, а у Тима так тем более, он до краев наполнен расплавленной радиоактивной массой, и места там, внутри него, ни для чего не остается, поэтому Джон трахает его, промокшего до нитки, Джон трахает его чуть ли не насухую. Ну, слюна где-то там присутствует, конечно, но. Они оба не то чтобы проявляют острожность. Тим восхитительно покорен. Джон взбешен. Они оба торопят друг друга. И, наверное, в итоге не только анальный раструб Тима переживает мучительную боль. Впрочем, никто не жалуется. Никто не жалуется и не слышит жалоб, только шлепки кожи об кожу и кряхтенье, а еще Тим с удовольствием бы начал выть и сейчас, почему нет, но все звуки, которые он производит, остаются под водой, тонут в ярко-розовом пластмассовом тазу, Джон окунает его припизднутую башку в него и заталкивает в него свой припизднутый член, он трахает его и топит, ну, почти на самом деле топит, ведь он все еще дышит, когда они заканчивают, но все было близко к тому, чтобы он и правда задохнулся, а пока Тим близок к оргазму, не прошло и двадцати секунд, лишь стремительно пролетел обратный отсчет, который начался чуть ранее в его груди, красная кнопка была нажата, Тим близок к оргазму и к смерти от нехватки кислорода, к божественному вознесению на небеса верхом на отравленных боеголовках, близок к Джону, а Джон за ним не поспевает, Джон сзади и трахает его, перед тем, как он кончает, и тогда, когда он кончает, и после этого, Тим из-за Джона и кончает, и сжимается, и трясется, и вдыхает воду, проглатывает ее и кашляет, пытаясь ее выплюнуть, и корчится, ощущая резкие сокращения желудка, извивается у него на члене, Джон наполняет его, набивает до отказа, он заменяет его внутреннее дерьмо живой плотью, спермой, Джон кончает в него, так глубоко в него, и держит его под водой, которой не так чтобы было много, но все-таки ее достаточно, достаточно для того, чтобы Тим чуть не потерял сознание, чуть не отключился, потому что он настолько, настолько, настолько… Ну, он счастлив. Он падает на пол, как только Джон выходит из него, врезаясь в таз своей припизднутой башкой, так что тот переворачивается, и остатки воды расплескиваются из него, растекаются во все стороны, пока Тим корчится в луже воды, в блаженстве и в присутствии ангела, который нависает над ним, словно башня, Тим рассыпается элементарными частицами восторга и поклонения перед ним, сражаясь с собственным жалким, извивающимся телом, пытаясь высвободить их. Мой жестокий возлюбленный и мое мраморное божество, такую вот словесную дань он пытается поднести ему, но в основном проваливается, потому что производит он на свет неразборчивое лаянье туберкулезной, блядь, акулы, а не слова английского или какого-либо другого языка. — Убери, блядь, за собой, — выплевывает Джон, и говорит он внятно, пусть он еще и задыхается, уставившись на Тима на полу, он произносит это и уходит, и Тим хохочет, как ненормальный, как больной, потому что он сошел с ума от счастья, он весь сияет, он воодушевленный демон, он вернулся. Он испытывает эйфорию, валяясь на мокром, ледяном полу в руинах. — Ты выходить вообще собираешься? — спрашивает его Джон полчаса спустя, когда Тим уже все убрал и теперь отдыхает, растянувшись на плитке. — Мне надо покурить, — отвечает Тим, для нормального функционирования ему требуется яд, так что Джон оставляет его еще на минутку, а потом возвращается и садится рядом с ним на корточки, запихивает сигарету ему в зубы и встает, и стоит возле него, занимая более высокий план существования и разглядывая его. Джон не выкидывает его с глаз долой. — Спасибо, — говорит Тим. — Я в долгу не останусь. Через две недели он возвращает Джону занятое, платит ему той же монетой, так как через две недели ярко-розовый таз все еще торчит у Джона в ванной, застрял он и у него в мозгу, теперь он не делает Тиму одолжения, он приказывает, заявляет свои безграничные права, и Тим говорит ага, конечно, разумеется и без проблем, Джон же говорит, что трахать насухую его в этот раз не станет, нет, они воспользуются смазкой и будут осторожны, осмотрительны, потому что занятие их несет слишком много рисков, он требует, чтобы Тим вел себя послушно, чтобы он прекратил ерзать и пытаться вывернуться, и только на это Тим подписывается, но полностью он все-таки не перестанет, он честный гладиатор и бой их тоже не проплачен, он бросает вызов, он сообразительная жертва, иначе это просто скучно, ты же, блядь, пообещал, что будешь меня слушаться, перебивает его Джон. — О, я тебя лучше всех буду слушаться, — заверяет его Тим, ухмыляясь. Я самым нежным мясом, какое ты только вкушал, для тебя буду, думает Тим. И на ветер он не бросает даже мыслей. Он сопротивляется ровно столько, сколько нужно, он настроен очень тонко, отменно смазан и растянут, он сговорчив и резонирует с амплитудой, создаваемой Джоном, он не упорствует, отнюдь нет, он податлив, в высшей степени податлив, он превратился из дикой акулы в плюшевую и бьет теперь своими плавничками в пластмассовом аквариуме, он ровно то, что нужно Джону, и даже больше, всегда больше, он впускает в себя Джона, впускает в себя воду, и Джон его фитиль, вода же — его охлаждающая жидкость, так как ядерный реактор у него в груди пышет невоздержанной энергией, а сдержанность может им пригодиться, так как, ну, занятие их правда несет риски, а руки Джона ни за что не станут разрубать на части его окоченевший труп, если он им станет, руки Джона, без сомнений, были созданы для совсем других вещей, Джон даже не трогает ими его твердый как камень член, лишь держит его самого, крепко перехватывает его тело и управляет им, окуная его голову в воду в идеальном ритме. Джон лишь трахает его, так, как ему только вздумается, пользуется им, эксплуатирует, ну, если совсем уж откровенно, когда Тим возвращает Джону долг, он получает сдачу — и это слитки золота, разве он когда-либо получал меньше, хоть раз в жизни, нет, такого не случалось, он всегда, всегда получает больше, чем отдал, сохраняет все свои сокровища, так что на самом деле Джон делает кое-что иное. Джон приводит его в действие. Ведь он боеголовка, он военное сооружение, он хищник, но он влюблен, Джон делает кое-что иное, он трахает Тима, пока Тим его слушается, трахает и стонет и кончает в него так, как будто трахает он не Тима, как будто это уродливый торт размером с человека с начинкой из гитар, поющих восхваления, как будто он что-то такое трахает, заодно топя его в тазу, и это, господи, от этого у Тима перехватывает дыхание в груди. И получает Тим не только золотую сдачу, дают ему и чаевые, чуть позже он лежит головой у Джона на коленях, своей припизднутой башкой, а Джон заливает воду в его припизднутую глотку, пока он отдрачивает себе, пока он так кончает, ощущая, как бешено колотится его огромный смертоносный арсенал, ощущая смертельную агонию, почти смертельную агонию, он видит звезды, видит термоядерные реакции в самом их сердце, не видит ни одной черты, ни одной детали лица Джона над собой, ведь между ними больше нет расстояния, между ними осталась лишь пара фермионов. В тот момент, когда… Неважно. [1: 44, 1: 44, 1: 53, 2: 15] Важно лишь то, что это происходит. И еще то, что происходит это у Тима дома, но только потому, что будь они у Джона, завершающая ария могла бы прозвучать фальшиво. Как бы то ни было, однажды Джон укладывает его на спину и складывает его пополам, однажды он лупит ему дырку, пока Тим подается навстречу обжигающим ударам, пока он бежит навстречу свистящему в воздухе ремню, задыхаясь, и день этот достоин упоминания потому, что дела идут очень, очень хорошо. Вдобавок к этому член Тима в тот день наслаждается свободой, хотя обычно, когда он оказывается в этой или в иной позиции, подходящей для их цели, обычно он заточает его в клетку, обычно он отказывает себе в оргазме, отказывает себе в эрекции, он дает себя использовать, он становится флешджеком, которым Джон может помыкать, потому что блядь, как же этому садистскому ублюдку по вкусу кем-то помыкать — как же эта его склонность по вкусу Тиму — но в тот день они нигде не могут отыскать клетку, не могут ее отыскать в течение разумного периода времени, так что Тим говорит нахуй, она, наверное, у тебя валяется, и он, скорее всего, прав, так как такое оборудование — ебаные клетки — это вообще не то, что ему нужно с Джинджером, а когда ему они все-таки нужны, что иногда случается, иногда так происходит, что клетка нужна ему персонально, ну, для тех случаев у него есть комната, ведь не в его же бестолковом члене там проблема. Что еще довольно примечательно, так это то, что и рот у Тима пуст, в нем нет грязных трусов Джона, чистых трусов Джона в нем тоже нет, потому что происходит это в один из дней тех месяцев, когда Джон носит тесные лосины, настаивая, что носить их можно только без белья, и все то время Тим всецело одобряет эту моду, однако в тот конкретный день он переживает, что опять прикусит себе язык, что он делать просто ненавидит, но не так чтобы сильно он волнуется — он нихуя ситуацию исправить не пытается, разве нет. Вместо этого он воет. Дела идут очень, очень, очень хорошо. Джон перестает считать удары. Джон перестает считать удары, поэтому ни один из них не знает, сколько раз он лупит ремнем его отменно смазанную, растянутую, идеально подготовленную дырку, так как для Тима количество никогда не имело ни малейшего значения, будь это двадцать ударов, нанести которые желает Джон, или же четырнадать миллиардов, числа не важны, важны лишь его порывы, устремления, важны лишь исполненные мечты и удовлетворенные страсти, а для Джона… Для Джона это всегда было стремительным падением вниз, провалом настолько глубоким, что он разом терял все чувства, бездной такой черноты, что видел и считал он только взрывающиеся звезды, поэтому именно их он и видит. Для Джинджера число, пожалуй, могло бы иметь значение, может, не число, а безопасность и вменяемость, может, и не это, так как его волнения никогда на самом деле не были связаны с этими абстракциями, может, иметь значение мог бы Тим, как Тим всегда имеет значение, Тим всегда — центр его внимания, а еще это Джинджер у них занимается рассчетами и решает уравнения, но его там с ними нет, он проводит время с родственниками — или с пиар-менеджером, или с уборщицей Джона, или с толпой чуваков, играющих на банджо, он где-то в другом месте, а не с ними, и иногда Тим правда думает, что, может быть, клетка — это не такая уж паршивая идея, но не в этот раз, в этот раз он почти, на самом деле почти не думает совсем. Так хорошо идут дела. Итак, Джон перестает считать удары, перестает беспокоиться об этом, перестает и ныть, он забывает обо всем, о своих условно испанских мелодиях, уродливых тортах Тима, он забывает о… благополучии Тима, пожалуй, да, Тим мог бы назвать это так, не самого же Тима Джон забывает, вовсе нет, наоборот, он настолько о нем осведомлен, что полностью погружается в него, так что, возможно, забывает он о том, что Тим — это живое существо, способное испытывать острую боль, что Тим — человек, возможно, он думает, что Тим — это кусок мяса, но нет, это тоже ведь не правда, не совсем она, Тим никогда не был человеком, а вот куском мяса — вполне да, он и есть кусок мяса, тонко нарезанное сашими из акулы, но никакого противоречия здесь нет, каким бы существом он ни был, быть заодно и сашими из акулы он великолепно может, а боль, блядь, боже, боль, острая боль, испытываемая Тимом, о которой Джон прекрасно знает, как раз она и лишает его памяти, вынуждая забывать о том, что он забывает. Он точно забывает что-то очень, очень хорошее. Чем меньше хорошего остается в мире, тем лучше идут дела. Сам Тим расслаблен. Однако, он вовсе не скучает, он сложен пополам, а его смазанную, растянутую, нетерпеливо ожидающую этого дырку лупят с большим энтузиазмом, яростно — но это далеко не наказание, час расплаты отнюдь не наступил, и не потому, что он невиновен, не потому, что преступлений он не совершал, нет, это потому, что Джон — золотая рыбка, которая ни о чем не помнит, и парочка спокойных, безмятежных месяцев все еще приводят его к выводу, что играет, забавляясь, он тут не с хтоническим чудовищем, а с безобидной золотой рыбкой, Тим же, разумеется, Тим в курсе, что это вообще не так, но не в тот день, во-первых, в тот день он абсолютно безрассуден, во-вторых, он сам слишком увлекается забавами, переживая мучительные пытки. Он воет, заталкивая себе пальцы в рот. Он их кусает, чтобы не откусить себе язык, кусает со всей силы и тявкает, брызгаясь слезами, и визжит в жизнерадностной, приподнятой тональности, в ля мажоре, дает концерты на кларнете, и ему кажется, что он истекает кровью, или же что его подожгли, конкретно эту часть его искалеченного тела, конкретно дырку, ему кажется, что она разодрана на мелкие клочки, и это ему кажется, он ошибается, однако, ее действительно саднит — и ощутимо, однако, ему больно, его рубят в щепки топором, косят, как колосья в поле, он превращается в труху, в мешанину плоти, он почти становится ебаной тефтелькой, плескающейся в подливе, да, почти — но все же. Он правда заливается слезами и визжит, заталкивая себе в рот пальцы. И как же это обстоятельство заводит Джона. Джон нависает над ним, нагнувшись, с ремнем в руке, и лупит его, его дырку, задыхаясь, как будто он сначала вынужден был за ним гнаться — а он не был, Тим, блядь, за ним заехал и отвез к себе — и у него стоит, в его глазах стелется туман, марево крови Тима, в его глазах Тим видит отражение себя, ясно видит даже сквозь слезы, видит свою собственную морду, вдребезги разбитую и жалкую, однако Джона сейчас никто не трогает, раньше — да, Тим обхаживал его, вился перед ним, перед мраморной статуей его тела, но когда он опустился на колени, расстегивая ему ремень, тогда Джон остановил его приказом, боеголовка сменила направление полета, отправилась взрывать носом другую область ни в чем не виноватой, доброкачественной земли, так что сейчас Джон просто старается над ним, как трудоголик, строящий карьеру, он увлечен, един с используемым инструментом, с тем существом, на котором он играет, и поэтому Джон выглядит так, словно ему потакают. Потому что так и есть. И да, голова у него не запрокинута назад, это неудобно, но будь Тим проклят, если он не исполняет все его прихоти. Если Тим не прислуживает ему. Впрочем, разницы между ними нет. Между ними нет различий, просто Джон — это божество, а Тим — амброзия, которую он пьет, но нимфы не подносят ему бокал, нимф рядом с ними нет, поэтому Джон сам отбрасывает в сторону ремень — Тим не противится ему, Тим приводит его в движение — поэтому Джон сам — и только Джон — решает, когда он возьмет в руки чашу, Тим может лишь стараться выглядеть более аппетитно, и он старается, он выглядит, так как несмотря на то, что нимфы между ними не снуют, не помогают небожителям удовлетворить низменные порывы, несмотря на то, что небожитель разбалован, отравлен ядом в кубке, несмотря на все это Джон не только отбрасывает в сторону ремень, он еще и подтягивает сложенное пополам тело Тима ближе, в место, более выгодное ему самому, он вбивается в него, забрасывая куски мяса в рот, кусая и его, и свои губы, ему не требуется помощь, и поэтому Тим просто продолжает грызть пальцы, подвывая — даже громче, чем до этого, ведь теперь Джон не бьет, Джон трахает его избитую, изрубленную, исполосованную дырку, трахает его с большим энтузиазмом, но это не день казни, нет, в этот день он отдыхает, предается праздности, за ним никто не гнался, а еще, еще, пойман ведь тоже вообще не он, это Джон болтается в петле, Джон зажат зубьями его капкана, Джон таращится на его избитую, изрубленную, исполосованную дырку и на его расколотую, жалкую, ошалелую акулью морду попеременно, и на свой член, пронзающий открытую рану его задницы, и на Тима, грызущего теперь, если судить по ощущениям, сами фаланги, на Тима, содравшего кожу и плоть с костей своими же зубами. Джону не требуется помощь, он сам впивается в него клыками, поэтому Тим, ощериваясь, демонстрирует свои. И это не все, что он хочет сделать, еще он хочет заливаться, исполняя панегирики, будто он та гитара, спрятанная внутри уродливого торта, с которой Джон вновь совокупляется, он хочет обратиться к Джону, взмолиться, употребляя все его божественные имена, он хочет возносить его, признаться в своих грешных чувствах, но он не может, рот у него набит костяной крошкой, кровью и слезами, дела идут так хорошо, все это для него немного чересчур, это было бы немного чересчур, будь он в своем уме, заботься он о безопасности, но он ведь не таков, ему все мало — и никогда не хватит, дела идут так хорошо, что так ему в самый раз, он на вершине, почти на ней, он вот-вот окажется на пике — и он хочет кричать о своей безудержной любви с него. — Я, блядь, сейчас кончу, — неразборчиво произносит он, прибегая к словам океанического языка и дополняя их радиоактивными отходами, снарядами, оставшимися покоиться в земле напоминанием о войне, таящимися там, но все-таки готовыми чуть что взорваться, и есть еще одна последовательность фраз, которую он хочет произнести, очередная часть уравнения, но он не может, он не проявляет аскетизма, выражая предсмертные желания, он хочет сказать ты убедись, что вышиб мне мозги, до того, как закопаешь в землю, ты убедись, что высадил ты в меня столько пуль, сколько у тебя есть гитар, ты убедись, что я так полон дырок, что превратился в решето, когда ты со мной закончишь, ты убедись, что я стал пылью, или же я выползу из своей могилы, я выползу и просочусь в тебя, ты убедись, что я уничтожен, полностью, бесповоротно, блядь, уничтожь меня, сделай же это, прямо сейчас, если пожелаешь, когда ты пожелаешь, все, что пожелаешь, но это слишком долго, сложно, длинно, а он в данный момент — не то чтобы Цицерон, поэтому он просто воет, как не то чтобы Цицерон. — Блядь, ладно, — говорит Джон, Джон тоже почти забрался на самый верх, он не настолько опытен в вопросе альпинизма, пока нет, он отстает, ему нужен лишь рывок, ему нужна рука помощи. — Кончай, блядь, — говорит Джон, приказывает и позволяет, и Тим кладет свои руки помощи на собственное сложенное пополам тело, обхватывая ягодицы ладонями и растягивая дырку, впиваясь в плоть ногтями, он тянет, дергает, раздирает иссеченную, растерзанную кожу, раскрываясь и насаживаясь еще глубже на член Джона, он делает это и верещит, кончая. И блядь, каким фонатном из-за этого кончает Джон. Из-за него, из-за его вопиющего пренебрежения правилами безопасности и его отсутствующего разума, из-за него Джон заливает его истерзанную дырку спермой, да и другую жидкость, другой тип отходов, он сбрасывает в него из-за него же, из-за Тима, из-за него сейчас — и из-за него несколько дней назад. — Отлей, блядь, на меня, — говорит Тим Джону, когда Джон кончает и отпускает его, и пялится на картину, которую он представляет собой, на кровавую баню его задницы, на то, как из нее вытекает сперма, и Тим держит ее раскрытой, схватив себя за ягодицы, чтобы Джон мог жрать его и любоваться, чем Джон и занимается, Джон и его просьбу выполняет, отливает на него, потому что они у Тима дома, Тим лежит на своих простынях, а Джон сможет пережить, если перепачканными окажутся они, и еще потому, что он до сих пор не смирился с тем, что и пасть у Тима грязная, так как пару дней назад Тим был у него в гостях с утра, Джон же убеждал его почистить зубы, Тим не подчинился, нахуй, сказал он, нихуя они не желтые, сказал он, ты же мне ночью в рот не ссал, в конце концов, сказал он, и так, спустя еще несколько высказанных фраз, Джон нассал ему в рот утром, и если Тиму пришлось прикладывать некоторые усилия, чтобы проникнуться чувствами к моче, Джону ничего такого делать не понадобилось, потому как осквернять Тима и его поганый рот, пусть святынями они никогда и не были, потому как делать это и есть основная фишка Джона, потому как он может считать процесс производства слишком жестоким и уродливым, он может морщить нос и кривиться, возражая против использования некоторых ингредиентов, но ведь в результате он вкушает Тима, Тима на коленях, униженного, попранного, олицетворяющего позор, покорность, и это как раз то, что распаляет в нем страсть и похоть, и это не первый раз, то утро в доме Джона, в его ванной, тот спор об оральной гигиене и его неизбежное разрешение, оно произошло не в первый раз, и не во второй раз после первого, когда Тим, заручившись поддержкой Джинджера, познакомил Джона с этим сверкающим концептом, не второй раз, после того первого Джон лишал рот Тима чести и достоинства много раз, почти так же долго, как отказывался носить белье, и Тим все эти месяцы его дразнил, изобретая бесчисленные синонимы к словам твой личный писсуар для обозначения себя. — Отлей, блядь, на меня, — говорит Тим Джону после того, как Джон говорит ему кончай, блядь, он просит Джона, умоляет, и так же, как внутренний демон Джона рос в последнее время, пока его старательно кормили, росли, увеличиваясь в размере, и милости Джона, росла, презирая шкалу измерений, и скорость Джона, пока сам он стремительно обрушивался вниз, пока он летел в бездну, притягиваемый к ее центру серьезностью намерений Тима, Тим умоляет его — и Джон так и делает, мочится на него, в него, ладно, говорит он, да, говорит он, и Тим растягивает пальцами кровавую баню своей дырки, подцепляя рваные края, трясясь всем телом и скуля, задыхаясь от каждого резкого укуса боли, а укусов этих много, боль давно стала фундаментальной физической константой, ему уже почти не кажется, что он истекает кровью и горит, Джон разжигает тот огонь, Джон его и тушит, льет кислоту прямо в пламя, из-за чего оно становится лишь ярче, горячее, Джон благосклонно затапливает его изнывающую, саднящую канаву, оба ее конца, ведь та часть мочи Джона, которая не попадает ему в задницу, оказывается радушно принятой его верещащей глоткой, скрученная, вывернутая форма Тима позволяет ему провести эксперимент сообщающихся сосудов, и Джон нависает над ним с тяжестью гидравлическго пресса, неумолимо опускаясь на него, а Тим растекается под ним мелкой, идущей рябью лужей, Джон падает на него могильным камнем, а Тим ждет его на дне бездны, лежит на дне дурно пахнущей, гниющей тиной и заливается слезами, он так растаял, что превратился в радиоактивный ил, и если бы он мог кончить, пока Джон мочится в его иссеченную, растерзанную дырку, он бы так, блядь, и сделал, если бы он только мог так кончить, если бы он только мог так попрощаться с жизнью, если бы он только мог так встретить свой конец. Если бы он только мог — ведь именно об этом, именно о том, чтобы Джон с ним расправился, он и умолял. Ведь именно в саму смерть он Джона и превращал. После того, как Джон совершает ошибку, планируя стратегию охоты, после того, как он забывает, что преследует он добычу, которая сама желает, чтобы ее нашли, поймали, застрелили, обезглавили, чтобы с нее заживо сняли кожу, после того, как он говорит Тиму мы пойдем танцевать, говорит ему и ты наденешь это и показывает ему шмотье, сшитое из блестящей мишуры, запихивает ему в руки кучу мейка и, пусть восторжествуют древние божества, пояс верности, говорит ему ее тоже, хихикая и кидая ему сверкающую анальную пробку, оглашая приговор, к которому он пришел без участия присяжных, единолично, будучи и прокурором, и судьей, после того, как Джон все это вытворяет и с позором проваливается в обеих связанных с законами профессиях, после того, как он с еще большим позором проваливается в том, чтобы быть хитрым и изобретательным, словно черт, вот ровно после этого Тим его выручает, протягивает ему свою беспринципную руку помощи, всаживая клинок себе в сердце, ровно после того, как Джон проигрывает в сражении, Тим помогает ему выиграть войну. Джон, положим, разбирается в модных тряпках, но он же, блядь, не архитектор бытия, архитектор бытия — вовсе не он. Итак, Джон говорит Тиму, что они пойдут танцевать и что Тим в клубе будет выглядеть как новогодняя елка с ярмарки, аляповатая, лубочная, и что вдобавок он будет сидеть на пике — и за решеткой, Джон не осознает, что если вычесть поверхностные элементы, которые Тим бы с радостью с себя стянул, что если сделать это, то его распоряжение будет каждодневной жизнью Тима, или, может, его праздником, что оно будет именно тем весельем, которое обычно устраивает сам Тим, и да, Тим еще не ходил плясать, запихав хуй в клетку одновременно с тем, чтобы забить себе дырку пробкой, но он бы это вполне сделал, еще как, он много раз подобные приколы учинял, забивание чего-нибудь себе в дырку и издевательства над членом — это то, зачем он вообще ходит в клубы, это его обычные порядки, разве что в них добавляются интересные химические вещества, когда он сам командует, так что что конкретно-то Джон принуждает его делать? Беззаботно кайфовать, блядь? Ага, конечно. Джон с позором проваливается. То есть, не то чтобы ни с кем не случается оргазма, совсем наоборот, Тим послушно украшает себя и снаружи, и внутри, и танцует с ним, похлопывая плавничками, танцует, как экзотическая, переливающаяся всеми цветами радуги, тропическая акула на поводке, ведь пушистый шарф Джона обернут вокруг его шеи, пока в заднице у него торчит скользкая пробка, а клетка сдавливает ему стояк, и без того теснящийся в облегающих штанах, Джон крутит его там, как юлу, в приступе жадности и хвастовства, он бахвалится своими несметными богатствами, он трахает его в машине, когда Тим окончательно теряет разум, когда он растворяется в тропической жаре, когда его движения уже совсем не выглядят так, будто он танцует, когда выглядят они скорее так, что он пытается посреди танцпола выебать себя на пробке, торчащей у него в заднице, чем он, разумеется, и занимается, пока толпа, которой Джон показывал язык, пялится на него, вывалив свой от похоти, отчего Тим думает, что он этим точно еще раз займется, Тим думает, что только так он теперь и будет по клубам шляться, до самой смерти, Тим думает, что у него уже достаточно харизмы для того, чтобы весь этот сброд хотел выебать его, но если он выглядит так, как будто его уже ебут, это только повышает шансы на успех, Джон выводит его за руку из клуба, когда Тим становится совсем уж непристойным в глазах нетрезвых незнакомцев, и трахает его в машине, зажимая ему его подвывающий, восторженный рот и не давая ему бормотать, не давая ему неразборчиво просить натянуть его на хуй скорее, Джон говорит ему заткнуться и вбивается в него, говорит ему терпеть, получай, говорит он, заталкивая в него член, которого он так хотел, и это фатальная ошибка, потому что когда Тим начинает получать свое, его уже не остановишь, он становится разверстой, ненасытной бездной, набитой до краев зубами, Джон расстрелял его, изрешетил его, и теперь от него остались одни дырки, и каждую его дырку трахают, именно в такой сценарий он проваливается, именно в такой фантазии он витает, пока Джон ебет его, Джон крепко зажимает ему рот рукой, но Тим вылизывает ему ладонь, вздергивая бедра, он бежит навстречу яростным, карающим, по-настоящему жестоким толчкам Джона внутрь, и оргазмы с ними еще как происходят, например, Джон спускает в самую глубину услужливого заднего прохода Тима, пытаясь выкрутить его челюсти с их законного места пребывания, пытаясь лишить их права быть частью раскаленного, клокочущего от жара черепа Тима и производя на свет звуки, которые мясник мог бы издавать, шинкуя в мелкий фарш все человечество, мог бы, если бы мясники обожали свою работу до оргазма. Так что оргазмы еще как происходят, и Джон спускает Тиму в задницу, но перед этим спускает сам Тим, заливая золотую клетку и ерзая на золотом мече, и как раз его оргазм и является проблемой. Часом позже Тим предлагает разрешение проблемы, которую он собой и представлял. К тому времени они уже сидят за столиком в Макдональдсе, и Джон угрюмо посасывает молочный коктейль через трубочку, и это чудо местного значения, что объем его в стакане уменьшается, потому что губы Джона сжаты в такую тонкую, раздосадованную, обиженную линию, что никакая жидкость не может проскользнуть между них. Но Тим-то может. Тим не жидкость, Тим — радиация, а Джон никогда не был сделан из свинца. — Эй, что с тобой такое? — спрашивает Тим, разглядывая недовольное лицо Джона, которое Джон уперто прячет от него, отворачиваясь. — Ты чего дуешься? Тебе что, скучно было? Джон прищуривается, искоса поглядывая на него, и не удостаивает его вербального ответа. — Эй, ну хватит, — напирает Тим. — Расскажи мне, почему у тебя болит животик. Разве я не сделал все, как ты мне сказал? Разве я что-то пропустил? Разве я что-нибудь испортил? Он ведь только затем и существует, чтобы приносить ему радость и удовлетворение, разве нет. Джон наконец переводит взгляд на него, рассматривает белый флаг его виноватой морды, читает надпись, гласящую накажи меня, как ты считаешь нужным жирным шрифтом. — Ты… — начинает Джон. А животик у него болит из-за сосущей пустоты. Животик у него болит из-за того, что брюхо Тима слишком сытое. — Ну? — понукает его Тим. — Тебе, блядь, это все чересчур понравилось, — отвечает Джон. Ухмылка Тима достигает противоположных стен зала и вырывается наружу, пробивая окна. А ты только представь, думает Тим. Ты только представь, насколько мне нравится вот это. — О, — говорит Тим. — Ну прости? — фыркает Тим. — Ты же знаешь, что я обожаю, когда меня ебут, — поясняет Тим. — А это неважно, что ты обожаешь, — возражает Джон. — Это вообще все не для тебя, блядь, было. Тим усмехается. — Ты мой жадный, маленький садист, — говорит Тим, хотя Джон уже не настолько мал, а жадность Джона… Жадность Джона давно заняла собой всю вселенную Тима. — Ладно уж. Если это все не для меня было, то твой хитроумный план включал в себя твой же огромнейший проеб. — Правда, что ли? — Правда, — кивает Тим. — Пробку надо было в твою милую задницу пихать. Так что в следующий раз… Джон хмурится. — Зачем? — спрашивает он. — Как это-то мне лучше сделает? Я хочу, чтобы ты… О, я знаю, чего ты хочешь, думает Тим. Ты хочешь, чтобы я пластался у тебя в ногах, хочешь держать меня за горло, хочешь, чтобы весь мир знал, что я всецело твой, что я просто ничтожество, ничто в сравнении с тобой, ты хочешь, чтобы я это признал, склонил перед тобой мою ебанутую башку, ты хочешь, чтобы я был лишен всего твоей рукой, думает Тим. — Я хочу, чтобы ты ее в себя засунул, — говорит Джон. Ты хочешь то, что у тебя уже есть, думает Тим. — Я хочу, чтобы ты страдал, — говорит Джон. Придурок, думает Тим. — О, а я еще как буду страдать, — заверяет его Тим. — Я ее, конечно, тоже в себя суну. Мы оба будем плясать с пробкой в жопе. И будет круто, ты не сомневайся. В следующую субботу Джон видит шмотки, сшитые из блестящей мишуры, и ебаную кучу мейка, который Тим купил для него, и прыгает, хлопая в ладоши. Своими настоящими, блядь, частями тела. Затем, когда они уже зашли в клуб, и Тим зашел в него во вменяемой одежде, которая давно потеряла свою принадлежность кому бы то ни было, кто был ее первым обладателем, и теперь живет в коммуне его с Джинджером дома, Джон же зашел в него, весь увешанный бахромой и перьями и вымазанный помадой и тушью для ресниц, и эти вещи не то чтобы как-то скрывали его тело, совсем нет, ведь шмотки, которые Тим тоже для него купил, для скромников не предназначались, оба они зашли в клуб с пробками в задницах, как озабоченные анальным удовольствием отражения друг друга, и затем, теперь, теперь они танцуют, ну, пытаются хоть как-то танцевать, и Джон уже не прыгает. Джон использует свои настоящие, блядь, части тела для вещей получше, он вытворяет ими похабные, распутные непотребства, он двигается словно змей, проникший в рай, колеблется горячей, вибрирующей лавой прямо рядом с Тимом, облизывает ему шею, челюсть, уши и тянет за шарф, лишая его кислорода, и за стиснутый прутьями, тщетно пытающийся встать член, тщетно, потому что член у Тима опять торчит в клетке, и Тим думает, что если тогда, когда он сам был на месте Джона, если тогда это выглядело хотя бы немного похожим на то, как это выглядит теперь, благодарить за то, что их вечер в клубе не закончился самой многолюдной оргией в истории человечества, можно лишь сверхъестественный феномен всемирного значения, потому что сегодня он уверен, что только так их вечер в клубе и кончится, потому что он не может оторвать взгляд от Джона — и он такой там не один, потому что таращатся на него просто все, потому что Джон выглядит пьянящим и одновременно опьяненным, хотя на самом деле он, пожалуй, единственное трезвое существо в том клубе, но все-таки, выглядит он как раз так, он насквозь пропитан ядом плоти Тима, его страданиями, которые он там глотает, и блядь, Тим еще как страдает, Тим пихает пальцы в порочный, перемазанный помадой рот Джона, а пальцы Джона трахают его гнусную пасть, они сосут друг другу, но не хуи, а пальцы, отплясывая там, и Джон время от времени проверяет его заточенный за решеткой член, и каждый раз от этого прикосновения у Тима закатываются глаза, Тиму кажется, что он сейчас обкончается в их общих с Джинджером штанах, хотя он и знает, что ничего такого не произойдет, ему хорошо известно, что именно, какие пытки, ждет его в будущем, и это не предсказание, он архитектор бытия, он создает то, что случится с ними, строит священный храм, хочу, чтобы ты меня трахнул, выдыхает Джон прямо ему в ухо, которое он только что лизал, и выглядит он так, как будто его уже вовсю ебут, как будто его ебет тот торт с гитарами внутри, если бы торты могли ебать кого-то, да и Тим так же выглядит, как будто его ебут и ему пришел конец, у него в заднице торчит ебучая, ебучая, ебучая, блядь, пробка, и он так выглядит, так, будто его ебут и ему пришел конец — и он пришел, Тим кончился. Тим всего лишился, спасибо жадной, блядь, дырке Джона. Джон выводит его из клуба как раз вовремя, чтобы толпа на танцполе не стала толпой уголовников в тюрьме, заталкивает его в машину и освобождает его член из заключения, его член, который никак не мог встать в тесной клетке, но теперь еще как может — и встает, Джон вынимает пробку из своей дырки — но не из дырки Тима — и забирается на него верхом. — Ты сегодня кончать не будешь, — уведомляет его Джон, а он-то уже в курсе. Разве он мог ожидать чего-то меньшего, когда все, чего он хочет, это больше, еще больше. Джон опускается на член Тима с протяжным стоном и начинает двигаться, запрокидывая голову через несколько секунд, он обхватывает горло Тима обеими руками и качает бедрами и блядь. Блядь. Это вот вообще не помогает. Но, конечно, Тим и не ищет помощи, он желает, чтобы его расстреляли, чтобы ему отрубили голову, чтобы с него кожу сняли заживо, и ему в любом случае ничего не поможет, он, блядь, безнадежен, и он в любом случае не может больше этого выносить, почти, блядь, не может, не выдерживает, но, конечно, все он выдержит, с ним так всегда, дай мне все, что у тебя только есть, или не давай мне ничего, так что он все снесет, положит себе на плечи это тяжелое ничего и пойдет дальше, он ничего другого от Джона и не хочет, только чтобы Джон считал, что он — пустое место, только этого Тим и хочет, и именно это Тиму и вручают, пока Джон наслаждается тем, как он валяется у него в ногах, как он стоит перед ним на коленях. И еще тем, как он торчит, словно дилдо, у него в заднице, и так же, как дилдо, не кончает. — Блядь, Джон, — говорит Тим, когда Джон уведомляет его, что кончать ему сегодня не позволено, это все, что он говорит, он мог бы добавить, разумеется, что он еще не купил эрекционное кольцо, которое облегчило бы ему участь, он мог бы добавить, разумеется, что в дырке у него елозит ебаная пробка, что дырка Джона елозит прямо у него на члене, но зачем бы ему это добавлять, он смирился со своей судьбой, он знал, всю дорогу знал, что только так и будет, поэтому он ничего больше не говорит, только выдавливает из себя блядь, Джон и безропотно сдается, а Джон ухмыляется ему, сверкая новенькими, острыми, сверкающими свежестью и юностью, маленькими чудовищными зубками, и сжимает ему горло — и его несчастный член — и говорит двигайся и блядь. Блядь. Всегда все мало, да? Так что они оба двигаются, Джон дергает бедрами, и Тим тоже, Тим трахает его, этого Джон хотел, Тим вскидывает собственное тело вверх и переживает великолепные страдания каждый раз, как приземляется обратно, ведь пробка сверлит дыры в его дырке, а Джон сжимается на нем, сжимает он и руку у него на горле, и Тим думает… блядь, Тим думает, что он сейчас просто обкончается, он начинает складывать в уме большие числа, но это тоже ему пользы не приносит, ведь где есть математика, там есть и Джинджер, и это, сука, от этого он точно спустит, все вокруг него теперь невероятно сексуально, все возбуждает и раззадоривает его, ебучая дверная ручка, в которую он вцепился, и скрипучий звук, с которым его собственная задница ерзает по сиденью, блядские молекулы кислорода вокруг них, которых ему лично не хватает, и затуманенные края его поля зрения, просто все его заводит, что уж говорить о Джоне, не стоит о нем, блядь, говорить, потому что он так кончит, Джон держит его рукой за горло, и если бы весь мир решил за ними пошпионить через окно машины, эти ебаные разведчики бы, без сомнения, увидели, что Тим ему полностью принадлежит, что он — ничто по сравнению с ним, что дырка Джона лишила его всего, что он сейчас закончится, прямо сейчас. Вселенная состаривается перед тем, как Джон кончает, или нет, наоборот молодеет, Тим подсчетов не ведет, ему не стоит думать о подсчетах и нельзя кончать, но затем кончает Джон, восхитительно кончает, прекрасный, как и всегда, он впивается ногтями в кожу Тима, сжимает ему горло, а его собственная глотка залита ядом Тима, он запрокидывает голову, выгибая шею, он даже не удостоивает взглядом то пустое место, которое он сам и опустошил, это взгляд Тима прикован к нему, от чего ему, впрочем, тоже стоило бы отказаться, Джон выглядит невероятно соблазнительно, и соблазняет он его спустить прямо там, ну да ладно, Джон кончает, а Тим нет, и он бы кончил, он бы, блядь, прямо там спустил, если бы он только мог. Но ему нельзя. В этом вся и суть. Что еще важно, так это то, что Джон не останавливается, получает еще одно очко в свою пользу и выигрывает, Джон не останавливается, он счастлив и доволен, не дуется, не ноет, он только отвозит домой подвергнутое пыткам тело Тима и окоченевший, словно труп, член Тима, который, так Тиму кажется, теперь никогда не упадет, так и останется всегда стоять, и ученые назовут это горемычное заболевание в честь него, Джон отвозит Тима домой и сообщает ему, пока Тим выбирается, покачиваясь на нетвердых ногах, из машины, что Тиму не позволено кончать. — Чего? — переспрашивает Тим. — Ага, — повторяет Джон. — Тебе нельзя кончать. И дрочить тоже нельзя. И трахаться. И клетку обратно надень. — О, — выдыхает Тим. — И как долго мне это все нельзя? Как долго мне это все нельзя, спрашивает Тим, а Джон ничего не отвечает. Джон пожимает плечами, Джон наклоняет голову и улыбается ему своей кокетливой улыбкой. И ладно, так уж долго это не протянется, Джинджер, допустим, сейчас не дома, он уехал, но ведь он вернется, он опять приблизится к нему со своими мягкими, перепуганными руками и со своими мягкими, теплыми, такими вкусными губами, со своими поцелуями, объятьями, своим я по тебе скучал, с этим огромным, блядь, плакатом, на котором написано СОЖРИ МЕНЯ большими буквами, с этим плакатом, который он всегда показывает Тиму, это неизбежно — и Тим неизбежно кончит, в подергивающуюся глотку Джинджера или ему в дырку, или же в свой кулак, смотря на то, как два стонущих целующихся придурка сосут друг другу, или же на члене Джинджера, или, может, себе в штаны, это вот стоя в ванной и рассматривая Джинджера на унитазе, потому что он точно доберется и туда, он всегда туда приходит и там с ним торчит, почему бы нет, Джинджер его приглашает, просит его к нему присоединиться, это всего лишь еще одна вещь, которую они теперь вместе делают, в общем, так уж долго это не протянется, никак у него не выйдет годами не кончать, даже если он нарочно попробует оттянуть время обеда, это никак вечно не протянется, но черт его побери, если он перестанет мечтать об этом, мечтать-то ему никто не запрещал, и это вот заболевание, о, это определенно принадлежит только и исключительно ему, хуй у него не останется стоять до самой его смерти, да и в принципе он знает античного бога или даже двух, заслуживших религиозное признание как раз этим сексуальным отклонением, нет, хуй у него наоборот не встанет, вообще не встанет, так как ему не хватит места, так как клетка будет тесной, так как он сам будет сидеть на поводке, в капкане, его расстреляют, отрубят ему голову и снимут с него кожу заживо, он встретит свой конец и благодарить за смерть он будет руку Джона, такова его судьба, он сам ее себе устроил, это его промысел, он создал этот мир своей собственной не знающей жалости рукой. Целует он, впрочем, руку Джона, усмехаясь и опустившись перед ним на колени, прям на бетон возле машины. — Отвали, — отпихивает его Джон, и так он и делает. День первый наступает на следующий же день, и Тим не кончает. Тим надевает клетку, запирая член на замок, сразу же, как только умудряется затолкать его в нее, когда член его снова начинает гнуться и черт побери, как же долго ему приходится этого ждать, Тим надевает клетку, а Джон стягивает ее с него, Джон наносит ему визит, проверяет, примерно ли он и его заточенный член себя ведут, и забирается на него верхом, разумеется, блядь, он на него забирается, он только поэтому и прикатил, чтобы, сука, обкончаться там, обкончаться — и не дать Тиму тоже пережить оргазм, как будто Тим тупой и считает, что может как-нибудь извернуться, не послушаться его, как будто Тим не знает, что он должен подчиняться каждому капризу Джона, как будто такой расклад сил не придумал сам Тим, в любом случае, Джон наносит ему визит, взгромождается ему на член и ерзает на нем, хныкает, кончает. А Тим нет. Затем наступает второй день, а Тим… Ну, Тим, блядь, так и стоит колом. Только теперь у него в дырке еще и пробка торчит, и это самый настоящим садизм со стороны Джона, это должно быть противозаконно, за это полагается казнить, это так невероятно безжалостно, жестоко, что Тим искренне желает хлопать в ладоши для него. И еще он желает кончить. Затем приходит третий день, а пробка из дырки Тима исчезает, теперь его дырку занимает ебучий дилдо, да не просто там какой-то дилдо, нет, это отрубленное щупальце Джинджера, ах ты изворотливый ублюдок, приветствует Тим Джона, открывая ему дверь, открывая ее Джону, мишуре и дилдо, я же, блядь, спущу, сидя на этом, говорит Тим, нет, возражает Джон, не спустишь, и это невероятно, уму непостижимо, но Тим правда не спускает. Тим получает дырку Джона на свой член и символического Джинджера себе в дырку, он скучает по обоим, и по отрубленному щупальцу, и по реальному кальмару, вдохновившему его когда-то на приобретение этой эмблемы, по Джону же он не скучает, его он умоляет. Недолго, тихо, но ведь да. А кончать он так и не кончает. На четвертый день Тим рыдает. Аранжировку Джон выбирает ту же самую, клетка — ее он снимает, дилдо и его собственная ебаная жопа, без всяких приятных дополнений, да, но наступил уже четвертый день, четвертый день торжества самого настоящего садизма, так что Тим скоро кончится, если не кончит, Тим скоро сдохнет, блядь, поэтому он рыдает, умоляя, и все же не кончает. Он говорит Джон, пожалуйста, но ни разу не кончает. Что его вообще не удивляет, так как когда соплями можно было хоть чего-нибудь добиться. Сопли — это поощрение насилия. На пятый день Тим чуть ли не спрашивает Джона у тебя что, какие-то проблемы со взрывчатыми веществами, у тебя что, зуб на ядерные боеголовки, приносящие массовые разрушения, он чуть ли не спрашивает его, не отрывал ли он крылышки и хвостики и хоботки ебаным хлопушкам в детстве, потому что ведь не просто так он такая дрянь, что-то должно было причинить ему эту травму, он чуть ли не спрашивает его, но все же нет, он знает, что травму причинил ему он сам, он просто рыдает, умоляя, и давится — Джон сжимает ему горло — и выжимает из себя имя Джона и заливает что-то о любви, как будто он превратился в гремучий студень, и, по правде говоря, именно в студень он и превратился, он выброшенная на песок желе из акулы с раскрошившимися зубами, ты, блядь, понимаешь вообще, что я дрочу на то, что ты меня когда-нибудь задушишь, спрашивает он Джона, отчаянно пыхтя и задыхаясь, растеряв добрую половину фонем в процессе, ага, кивает Джон, покачивая своими возмутительными бедрами, Джон катается на нем, сжимая ему горло, что будет, если я спущу, спрашивает Тим, он правда хочет знать, очень интересно, он готов, более чем готов, он хочет знать, что же там эдакое виднеется на другой стороне ебаного белого тоннеля, в который он таращится абсолютно ясными глазами, он таращится на сияющее существо, переливающееся всеми цветами радуги верхом на нем, на этого чудовищного ангела, который говорит ему ты не спустишь. Поэтому Тим не кончает. Тим почти, на самом деле почти кончает, но все же нет. День шестой знаменует окончательный триумф Джона. Джон заставляет его ползти к нему, выйти из своего дома и приехать к нему, зайти и растянуть себя, затолкать отрубленное щупальце себе в задницу и снять клетку, и обмазать освобожденного невольника смазкой, подготовить его для Джона, который тоже растянул себя, подготовить себя для дальнейшего использования, что Тим и делает, конечно, он сидит на диване с дилдо в заднице и теряет последние остатки разума, он не кончал с самого Средневековья, а Джон опускается на его негнущийся член, Джон обхватывает руками его шею, обвивает ее ими, как питон, и сжимает, Джон двигается, покачивает бедрами, он тесный, жаркий и великолепно жадный на члене Тима, он растягивает губы Тима, надавливает на его зубы, разносит ему рот и душит его, насаживаясь на него и запрокинув голову, и он не смотрит на него, он вообще не думает о нем, есть только его не знающие пощады пальцы, стискивающие горло Тима, его не знающие пощады пальцы у Тима во рту, захватывающие все, что находится внутри, надавливающие на язык, собирающие кровь и жалкие вырывающиеся из глотки Тима выдохи, ведь вдохов ему делать Джон не позволяет, есть только тесная и жаркая, великолепная задница Джона, сжимающаяся у него на члене, есть только Джон, скользящий по его стволу вверх и вниз в безупречном ритме, есть только Тим, который ему полностью принадлежит, которого на самом деле нет, который все же рыдает, что тут говорить, конечно, он рыдает, он бы и умолял, если бы Джон не сеял хаос в его ротовой полости, он бы кончал, если бы только мог, но он не может, он ничего не может, и тут Джон бьет его, лупит его наотмашь по лицу, прямо по его ебучему лицу, Тим отхватывает знатную пощечину, но не оргазм, он не получает права кончить. — Джон, блядь, Джон, — невнятно произносит он, шевеля языком между беспощадных пальцев Джона, которыми тот проталкивается глубже, трахая его в рот, он хочет сказать пожалуйста, дай мне кончить, он невнятно произносит то, что у него получается произнести, и Джон смотрит на него затуманившимися глазами, непристойно, ненасытно, избалованно, смеясь, Джон смеется в его горящее лицо и отвешивает ему еще одну пощечину. Тим умоляет Джона разрешить ему спустить, а Джон просто бьет его по морде в ответ. Это значит нет. Тим снова умоляет. И это самое настоящее самоубийство, но Тим рад подохнуть, Тим рад умолять и рад познать очередной отказ, рад подохнуть у ног Джона, Джон говорит ему заткнись, Джон отвечает нет, Джон насаживается на него, и его дырка кажется Тиму кольцом раскаленной лавы, опаляющей ему член, Джон бьет его по морде, каждый раз, как Тим пытается что-то пробормотать, а Тим пытается, он не величайший оратор всего Рима, но он должен говорить, обязан, он твердит не только имя Джона и не только слово блядь, хотя их он производит так же часто, как и выдыхает, он говорит и другие вещи, он самовыражается, выворачиваясь наизнанку, говорит я пустое место, я принадлежу тебе, я ничто в сравнении с тобой, пожалуйста, убей меня, задуши меня, сними с меня кожу заживо и уничтожь меня, я пластаюсь у тебя в ногах, я грязь, липнущая к твоим ботинкам, он выталкивает из себя признания, признания в грехах и признания в любви, делай со мной все, что только хочешь, говорит он, что угодно, я твое пустое место, говорит Тим Джону, а Джон смеется над ним, вздрагивая, рассыпаясь, смеется над ним чем-то жутким и чужим, чем-то обсидианово-черным из открытого космоса, заткнись, говорит он и бьет его по морде, каждый раз, тебе не позволено кончать, говорит он и бьет его по морде, и это даже не отказ помочь, это строительство преград, препятствий, это хладнокровное убийство, заткнись и бей себя, шипит Джон, обхватив обеими руками горло Тима, сдавливая его словно петлей, пока его тело погребает Тима под собой, растирая в пыль каждую элементарную частицу, и ядра атомов бесконтрольно делятся в груди Тима, сам Тим закрывает рот и бьет себя, Тим плачет, воет и превращает собственную морду в винегрет из крови, слез и синяков, Джон бил его прекрасно, восхитительно, он мог бы кончить от каждого удара, любого из них было бы достаточно, если бы ему было позволено кончать, сам же он бьет подло, грязно и бесчестно, его рука летит ему в лицо боеголовкой, и ее система навигации сошла с ума, он бы не смог остановиться или притормозить, даже если бы хотел, но он не хочет, он разрушает себя до основания для Джона, а Джон таращится на него, Джон смотрит, Джон его видит, теперь он его видит, хотя теперь видеть нечего, ведь он пустое место, он прекратил существовать. Джон тоже распадается на куски, его пальцы стискивают воющую глотку Тима и дрожат, вибрируют и колебаются, поток заряженных частиц врывается в него, принося с собой мутации, и он кончает, сжимаясь у Тима на члене, ухватившись за него и уставившись ему в мокрые глаза, он пожирает его нечастный, пораженный вид с восторгом, он его видит, видит бездну, знает его со всеми потрохами и одерживает над ним победу, он забирает все, что Тим дает ему, и Тим дает ему все, все и ничего. Тим не может остановиться. Его останавливает Джон, сначала он кончает, такой жуткий и такой прекрасный, а затем встает, слезает с члена Тима, он покачивается, нависая над ним, словно башня с накренившимся фундаментом, и перехватывает руку, которую Тим продолжает запускать в направлении своего разбитого лица, Джон останавливает его, чтобы насладиться результатом. А результаты позорно содрогаются под ним, все еще воют, истерически, их конечности дрожат, а член истерзан, а дырка набита по самые края и разодрана, из глаз же текут, сочатся слезы, а горло наливается темно-фиолетовым, лицо погрузилось в хаос, лицо разбито вдребезги, на мелкие осколки, они осыпаются с простреленного черепа, а ядерный реактор выгорел и почернел, он взлетел в небо пеплом, радиоактивным дымом, беспомощно повис и растворился в воздухе, потеряв рассудок, сознание и имя, лишившись сущности, развеявшись пылью на ветру. Джон оставляет эти результаты с самими собой наедине. Джон выходит из абсолютно пустой комнаты. Затем он возвращается, держа в правой руке свернутый ремень, он кладет ладонь на раскаленный череп, тянет за волосы, наклоняясь, и смотрит прямо в око пустоты. — Кончай, — говорит он и бьет ремнем по истерзанному члену, крепко сжав кулак, другой рукой он снимает скальп, задирая голову, и две другие, отдельные от него конечности воскресают, возвращаясь к жизни, или нет, лишь приходят в послушное движение, одна рука ложится на фиолетовое горло и старается раздавить, сломать его, другая попадает в окровавленный рот, растягивает его, раскрывает, обнажая зубы и язык, и все внутренности, звуки, вой и стоны, выдохи, молекулы воздуха и бесполезные фонемы, незащищенный, обнаженный газ, который улетает ввысь, преодолевая атмосферу, клубясь над погибнувшим реактором, а бедра, трясущиеся, потные бедра тоже двигаются, и шершавый шкворень погружается все глубже в неровную дыру, резко дергаясь, а член, который Джон бьет ремнем, тает, словно снег весной, и плавится, растекаясь липкой жижей, и глаза, глаза тоже превратились в жидкость, глаза стали слезами и ничего не видят, глаза закатываются назад, не в силах вынести того величия, что возвышается на ними. Джон говорит кончай и бьет осыпающуюся плоть, приводя ее разобранные части в движение, и она расщепляется при взрыве, и затем она возносится. Джон снова покидает комнату. Позже, много, много позже, когда Тим опять присутствует, когда Тим стоит на балконе, облокачиваясь на косяк, свесив с губы сигарету и переводя взгляд с одной суетной, незначительной вещи на другую, только тогда Джон возвращается. Джон кладет руку на плечо Тима, и стоит он исключительно близко к нему. — Эй, — говорит он. — Я поиграю, ладно? — Ага, — выдыхает Тим вместе с дымом. — Ты можешь что-нибудь приготовить? — спрашивает Джон. — Я готов целый дом сожрать. Скорее целую вселенную. — Конечно, — отвечает Тим, Тим добивает сигарету и подносит руку Джона к губам, целует божественные кончики пальцев один за другим и тащится на оскорбительную кухню Джона, и готовит там, пока Джон домогается до струн. — Ешь, — говорит Тим, Тим приготовил ужин и теперь смотрит, как Джон садится, как он берет вилку и подносит ее к губам, как он жует и стонет с набитым ртом, весь сияя, Тим смотрит на него, и абсолютно черная, отравленная, смертоносная пустота в его груди хохочет и хохочет и хохочет. Они едины. [И что же именно такое] [в этом единстве ты], [Тим?] Это случается после того, как Тим делает то, что он умеет делать лучше всего. Это случается после того, как Тим целую неделю ведет себя, как настоящее чудовище. Это случается после того, как Тим причиняет боль Джинджеру, опять причиняет ему боль — и не сталкивается с печальными последствиями, не получает за свои преступления запрет приближаться к океану. Это случается после того, как Тим перекидывается с Джоном парой слов. Ага, теперь и они тоже разговаривают. Фантастика. Тим стоит возле окна и смотрит на улицу, на будничную суету спального района, но видит он кое-что совсем другое, он видит потрескавшееся отражение своего собственного лица, он замечает холодную, гнилую дрянь, мерзко извивающуюся в груди, он смотрит сквозь стекло, но в итоге видит лишь себя, видит, что он такое есть. Периферическое нахуй зрение. А Джон, Джон сидит на кровати. И гитары в его божественных руках в кои-то веки нет. В его позе, впрочем, кроется смысл, все части его тела болтают, что-то говорят, его шея, его плечи, его губы, которые он не может перестать кусать, его сердитый подбородок и его нахмуренный лоб. Он сидит на кровати как само разочарование. Он ненавидит его. Джон ненавидит его. Джон мотает головой. Тим и это замечает в отражающей свет поверхности, которую он вечно будет изучать. Джон вздыхает. — Знаешь, я тебя пиздец как ненавижу, Тим, — затем говорит он. — Я тебя ненавижу. Тим издает тихий, умиротворенный звук. Ебаная безмятежность. — Ага, — кивает он. Что тут удивительного. Он Джону с самого начала не очень нравился. А потом он еще и дал ему огромное количество причин презирать его всей душой. Джон кусает губы. — Что ты с ним сделал… — говорит он. Беседа у них как раз такого сорта. Ну, сначала им было не до бесед, сначала были лишь угрозы его на месте задушить, была лишь ярость и негодование, сузившиеся глаза и сжатые кулаки, эмоциональная усталость и апатия, Тим курил, а Джон мерил шагами комнату, и они оба плакали, они начали говорить, Джон задавал ему вопросы, слушал, а Тим признался, и они оба плакали. Осознание идентично боли. — Я… — говорит Джон. — Я понимаю это. О, теперь он правда понимает. — Я понимаю, почему ты это сделал, — говорит Джон. — Правда понимаю. Но. Тим видит краем глаза края своих же глаз. — Ты не имел такого права, Тим, — выплевывает Джон. О, он в курсе. — Ты не имел ебаного права это делать. Тим видит, как шевелятся его собственные губы, чужие, посторонние, незнакомые ему, они немного раскрываются, на мгновение обнажая зубы, он видит, как работают мимические мышцы. Декадентская картина из черт его лица, наложенных на мамочку троих детей и ее кроссовер, который она наспех паркует возле дома чуть поодаль. — Не имел, — произносит Тим. Они сохраняют свое положение в пространстве все то время, пока длится пауза. — И что ты со мной сделал… — снова заговаривает Джон. Шипящая, подкрадывающаяся перед броском гадина с подведенными ресницами. Тим одержал над ним победу в его же собственной игре. — Да, — подтверждает Тим. Глухим, хриплым и спокойным, чуть ли не сонным голосом. Это поражение должно было его задеть прямо за живое. Кровать скрипит под весом Джона, и звуковые волны, пронзая воздух, достигают ушей Тима. Джон отворачивается от него еще сильнее. Как будто теперь в этом есть хоть какой-то смысл. — Я тебя, блядь, ненавижу, — говорит он. — Я хочу, чтобы ты сдох. Тим смотрит на свое отражение, прямо себе в глаза. Чужие, незнакомые глаза, кроссовер, высохшее пятно воды на поверхности стекла, само стекло. Так много слоев на глубине. Он ничего не говорит. — Я хочу сделать тебе больно, — говорит Джон, он говорит вместо него. Тим не видит, как двигаются его собственные глазные яблоки, когда он переводит взгляд. Вниз и влево. Он внимает. — Сделать тебе очень больно, — говорит Джон. Тим разворачивается и оглядывает фигуру Джона, переживающего внутренний конфликт, сидя к нему спиной на кровати. — Правда? — спрашивает он. Джон оглядывается на него через плечо и смотрит, смотрит на него, не отрываясь. — Правда, — отвечает он. Это вызов. — Да, я хочу, — говорит он. А это старый шрам. — Сильнее, чем тебе нравится, — говорит он. Он сглатывает с усилием, перед тем как выговаривает это. А это правосудие. Тим улыбается, отпускает короткий, тихий, горький смешок, сухая кровь осыпается со стенок его глотки. — Наконец-то, — говорит он. Тим старательно оборачивает изящную руку Джона полосой ткани, которую он оторвал от своей рубашки, бинтует ему костяшки, не дыша, ведь сверхъестественная природа возникновения этих пальцев ему хорошо известна. Джон грызет губы. Джону явно не по себе, Тим ощущает внутренние колебания, исходящие то него, едва заметный холод, пробегающий по его коже от прикосновений Тима. Он разрушается. — Готово, — говорит Тим, заканчивая с поставленной перед ним задачей, и похлопывает бронированную руку Джона, улыбаясь, бросая взгляд на его беспокойное лицо. — Давай я тебе теперь преподам урок анатомии. Он берет свободную руку Джона в свою и кладет ее на атлас своей кожи. — Поприветствуй селезенку, — говорит он, немного вдавливая пальцы Джона в плоть. — Печень. — Перемещая их. — Почки. — Как фигуры на шахматной доске. — Мои набитые доверху кишки. — Как облученные осколки минералов, потому что нахуй игры. — А с ребрами ты уже знаком. Когда он снова смотрит на Джона, хотя он всегда на него смотрит, картина перед ним начинает выламываться из рамы. Конечно, Джон не выглядит сейчас так, как он выглядит, когда Тим, Джинджер или еще какой-нибудь поклонник из многочисленной толпы кладет к его ногам сверкающие, как бриллиант, дары. Тим если и сверкает, то только потому, что он начинен взрывчаткой. Он нихуя не подарок на день рождения. Но Джон его принимает, берет его, и на его лице написано какое-то неуверенное чувство, он не отрицает происходящего, не отказывается верить, над этим они работали достаточно долго, Джон теперь знает, что хочет он не только подарков на день рождения, он хочет и того, что есть Тим, чем бы он там ни был, он хочет сделать ему больно, очень больно, хочет, чтобы он подох, и он не боится, это не идиотский страх потаенных демонов, которые устраивают дикий шабаш внутри, за мраморными стенами, это не безмозглый страх, не самообман, не негодование при виде смертоносной лавы, не попытка очиститься от скверны таким образом, уже нет, теперь Джон знает своих демонов по именам, и они давно не прячутся, это и не порыв сбежать, хотя этот импульс еще где-то гнездится в нем, где-то рядом со здравым смыслом, но это все-таки не он, ему некуда бежать, теперь уже совсем некуда, это забавно, правда забавно, но что-то, похожее на взволнованное восхищение, написано на его лице, ну, может, не прямо-таки восхищение, это будет перебор, может, уважение, понимание, признание, Джон смотрит на него, тоже смотрит на него и очевидно дергается от того, что вот-вот произойдет, но все равно выражает свое согласие кивком. Джон знает, что он сейчас сделает, знает, что это значит, что это значит про них двоих, и отвечает ему да. Они соединяются, несмотря на колебания, которые Тим слышит в коротком слоге, которым отвечает ему Джон. — Если тебе захочется меня пинать, голени для этого подойдут лучше всего, — продолжает Тим. — Ну, это если я на ногах стою, конечно. — Он же тут не ограничения, блядь, перечисляет. — И будь осторожнее с головой. Типа, целься в кости покрупнее и придерживай ее, перед тем как мне врезать, потому что шея у меня не заслуживает большого доверия. — Это указания, стрелки, нарисованные на карте. — Я не эксперт в заезжании поддых коленом, так что здесь можешь поступать так, как сам считаешь нужным. — Ладно, — сдавленно произносит Джон. Вероятно, его такая подготовка развлекает сильно меньше, чем Тима. Но скоро ведь все поменяется в любом случае. Проходят четыре секунды, и Тим начинает экзекуцию, он подумывает было раскинуть руки в стороны, но быстро отказывается от этой вопиюще наигранной идеи, потому что театральные жесты тут ни к чему, пусть он бы с удовольствием так и сделал при других обстоятельствах, не теперь, теперь он расставляет ноги шире, крепко упираясь ступнями в пол, принимает более устойчивую позу и закладывает руки за спину, приподнимая подборок в знак того, что он готов. Костяшки Джона вписываются ему прямо в селезенку. Так вот, Тима вполне могли бы посетить сомнения и беспокойство во время этих упражнений, ведь заглянули же они на огонек до их начала, не к нему, все они были гостями Джона, но ведь это Тим обязан их развеивать, однако, никаких сомнений и никакого беспокойства он не испытывает — и не то чтобы о чем-то может думать в течение тех десяти или пятнадцати, или пятисот двадцати пяти тысяч шестисот минут, которые Джон проводит, избивая его до полусмерти. Он не то чтобы может о чем-то думать, почти как тогда, когда он умудрился таки вытянуть из Джона немного изумительного вотербординга, тогда, когда ему еще приходилось лезть из кожи вон и изворачиваться, чтобы обнять демонов Джона, тогда, когда Джону еще были нужны правила, чтобы править им, как тогда, так и сейчас в его голове нет никаких сюжетов, нет их и в других частях его тела, он весь мотается туда-сюда и не в состоянии их удержать в себе, а те осколки мыслей, которые все же мелькают в его разуме, моментально вылетают из него под ударами. Изо рта у Тима начинает течь слюна, перемешиваясь с кровью, с самой настоящей кровью, разумеется, она пачкает ему лицо, ведь Джон целится в кости покрупнее, Джон лупит его по мягкой плоти, ладонью, кулаком, он вообще не жадничает сейчас в том, что касается замахов, и Тим вскрикивает и шипит, лает, словно безумная акула, и не потому, что хуки Джона недостаточно мощные для того, чтобы он во весь голос заорал, а потому, что они сваливаются в пропасть по стремительной спирали, потому, что Джон пинает и колотит его с такой частотой, что ему не хватает времени даже вдохнуть, он давится воздухом и кашляет, как будто его душат, а так бы он орал, срывая глотку, с превеликим удовольствием, однако, он не может, тело его не находит покоя, а дыхание сбивается, так что он лишь тявкает, взвизгивая, не в силах выть, он лишь пытается сглотнуть кровавую слюну. И ему больно. И ему это вообще не нравится. Джон избивает его до полусмерти, спуская с него десять шкур, и делает он это быстро, но и медленно, будто вечно, будто целый год, и каждая секунда — это пытка, каждая секунда тянется, как будто изящные костяшки Джона, плотно обмотанные мягкой тканью погибнувшей рубашки Тима — или, вероятно, Джинджера — как будто они тонут в его плоти, как будто он превратился в зыбучие пески, но в такие, которые яростно топчет взбешенный путник, топчет сапогами, которые он у них же и украл, Тиму кажется, что кулаки Джона остаются в его мясе навсегда, и в его костях, как будто нанесенные им удары рассеиваются согласно законам радиоактивного распада, следуя спонтанным изменениям, ему кажется, что боль стала фундаментальной постоянной, он барахтается в ней, и воды эти не спокойны, нет, он пойман бурей и волны швыряют его тело вверх и вниз, его жалкое, незначительное, беспомощное тело, Джон размалывает его тело кулаком, сминает его в труху, заводя издевательскую дружбу со всеми его внутренними органами, тыкая и пиная их, тыкая и пиная набитые до отказа кишки Тима так, что Тиму кажется, что не только боеголовки взрываются внутри него, так, что это действительно, блядь, больно, так, что это почти, почти на самом деле ломает его, Джон дает волю кулакам и это не подарок на день рождения, разумеется, Тим подарков и не любит, скорее, это последний ужин Тима перед казнью, он ведь питается страданиями, боль — это его хлеб насущный, и хлеба этого сейчас так много, что он им давится. Ни у него, ни у Джона не стоит. Это, конечно же, не означает, что упражнения эти не из приятных, хотя они и правда таковы для Тима — в каком-то смысле, ведь каждый атом его тела пульсирует от боли, а для Джона, ну, на самом деле, для Джона это их занятие тоже не похоже на моменты вручения ему торта с начинкой из гитары, который он обычно требует ему вручить, сейчас он получает то, что хочет — а Тим то, что заслужил — а исполнение желаний не всегда приносит радость, исполнение желаний вообще довольно сомнительный процесс, и он, избивая Тима, должен ощущать, что это правильно, так же, как Тим ощущает это, так же, как его задело, когда Тим одерживал над ним победу в каждой игре, то, что он делает сейчас, настолько же правильно, насколько то было нарушением законов. Так что, возможно, никто из них не развлекается, отлично проводя время, но и останавливаться они не собираются. Они не останавливаются, и Тим не перестает смотреть на Джона, не перестает пытаться на него взглянуть и не перестает проваливаться с позором, ведь Джон ломает его, словно сухую ветку, он бьет его в лицо коленом, и в живот, кулак его летит ему прямо в челюсть — и не раз, так, что теперь ему кажется, что у него там сплошной синяк, Джон не ломает ему ребер и как-то умудряется не разбить нос, но разбивает губы, так что он глотает кровь, Джон выбивает воздух из его груди с каждым тычком, пронзая селезенку, печень, почки, он толкает его на пол, ускоряя падение градом ударов по спине, плечам, проявляя таким образом инициативу, он пинает его ботинками, которые у него и спер, вышибая из него кишки, пинает он и его член, и бедра, все, что попадается ему на его разгневанном пути, он не оставляет Тиму шанса подняться, разогнуться, быть смиренной статуей, стоящей на коленях и смотрящей на него, но Тим все равно пытается. Ему некуда бежать, но рядом с ним есть существо, к которому он может попробовать приблизиться еще сильнее. Он падает на пол через целый год побоев, он кашляет, и желудок его сокращается, а кожа его покрыта узором крови, синяков и ссадин, он полностью разгромлен, и каждая частица его тела кричит вместо него, ведь он сам только булькает, выплескивая из себя рваные выдохи и со свистом втягивая воздух, он почти, на самом деле почти сломан, ему именно настолько сейчас паршиво, ему больно, он чувствует, как на него накатывает истерика, он готов звать на помощь — он не станет — и умолять о быстрой смерти — этим он, вообще говоря, и занимался всю дорогу, этим да тем, что был отвратительным чудовищем — и глаза у него на мокром месте, он сам весь промок, трясется, подвывает приглушенным голосом, сокрушенный, и Джон сметает его с лица земли стремительной последовательностью взмахов меча, кулак его врезается в и без того расколотую морду Тима, а затем он нагибает его, толкает его вниз резким ударом промеж лопаток, прямо поперек его одеревеневшей, не заслуживающей доверия спины, он пинает его носком тяжелого ботинка по животу, один раз, два, а потом третий, а потом отпихивает его от себя, и Тим приземляется на локоть и ладонь, ссаживая кожу, ссаживая кожу и с колен, хотя они и так уже стали открытой раной, он содрогается всем телом от силы рвотного позыва, корчится, рыдает, Тим оказывается на полу. Он собирает те ошметки, которые остались от него, и тянет свое тело вверх, медленно, мучительно, перебарывая дрожь, он поднимается на колени, задирая подбородок, и смотрит на Джона. Это не конец. Это еще не может быть конец, почему бы это был конец, когда Джон нависает на ним, словно башня, задыхаясь, и дрожит, тоже дрожит, как будто он провел целый год, нападая на зыбучие пески, как будто он вот-вот продолжит это делать — и он продолжит, потому что года было мало, ему нужно повысить ставки, пусть это и не ебаная игра, ему нужно причинить больше страданий, чтобы ярость вышла из него, ведь в нем ее чуть ли не бесконечный запас, ведь Тим предоставлял ему многочисленные причины презирать его в течение семи долгих лет, даже дольше, все это время Тим подносил ему подарки на день рождения, живые, влюбленные в него подарки, которые не могут отказать, не знают слова нет, и все это время Тим был мукой, пыткой и для подарка, и для именинника, так что сломать его, избить его до полусмерти будет недостаточно, нет, Джон изобьет его до смерти. Ну, почти, почти на самом деле до нее. Тим собирает всю свою волю в кулак, чтобы поднять на него взгляд, и Джон плюет ему в лицо. Трудно поверить, но это тоже его ранит. — Дрянь поганая, — произносит Джон. — Ты не человек, ты просто ебаные отбросы. Это тоже. Тим коротко прикрывает глаза, медленно дыша и впитывая сказанное, впуская эти слова внутрь, в каждый расщепляющийся атом, и снова открывает их. Он знает, что Джон получит больше. Он берет его за руку. Джону всегда надо было верное направление указывать. Тим выпрямляется, стоя на коленях, и берет Джона за руку, открывая кровоточащий рот, и запихивает его пальцы внутрь, глубоко, прямо в глотку, надавливает на них, вынуждая и Джона надавить. Он ненавидит, блядь, блевать. И Джон делает это, нажимает пальцами на корень языка, уставившись на него, и глаза у Тима наполняются слезами, а желудок сокращается, ебучий черный кофе, который он пил в обед, смешавшийся с еще какой-то хуйней, которую он сумел затолкать в себя, поднимается вверх по пищеводу, распирая его, и он давится, он сопротивляется, не может перестать, это ебаная рвота, его самый страшный враг, он ненавидит блевать, это просто, блядь, невыносимо, так что он сопротивляется, борется с тошнотой — и проигрывает эту схватку, проигрывает Джону, запихивающему пальцы ему в глотку с силой, и его выворачивает, выворачивает черным кофе и той хуйней, из которой он состоит, какими-то склизкими комками и жгучей кислотой, его выворачивает собственными кишками, и все это оставляет мерзкий вкус у него на языке, сокращающемся под давлением жестоких пальцев Джона, Тим болтается на них, повисая, пытаясь сделать выдох, вдох, он пока не окончательно сломался. Нужно больше. — Еще раз, — говорит он, и Джон заталкивает пальцы еще глубже ему в глотку, растягивая его разодранные губы, прокладывая себе путь, и ебаная желчь находит дорожку на свободу, торопится пройти через врата, пока Тим конвульсирует в припадке, выворачиваясь наизнанку, и внутри него почти не осталось ничего, что имеет физическое воплощение, кислый, жгучий кофе давно стек по подбородку ему на грудь, и открытые раны на ней теперь шипят, дымятся, а выходит из него лишь желчь с шершавыми, острыми крошками чего-то, будто каких-то микроскопических камней, и они царапают плоть мягкого неба, выкатываясь наружу, и это больно, это ебаное истязание. Нужно больше. — Еще раз, — говорит он, и Джон повторяет движение, выкручивая ему весь пищеварительный тракт, вбиваясь внутрь так же беспощадно, как Тим жрал его живьем, Тим давится, проглатывая последние куски, и в то же время Джон его опустошает, его желудок теперь полностью необитаем, он сокращается, и внутренние его стенки схлопываются, слипаются друг с другом, так что Тим издает беззвучный вой, выражая боль, разрывающую его на части, и это агония, это предсмертные корчи. Нужно больше. — Еще раз, — не произносит он, он уже не может производить на свет фонемы, он испускает лишь слабый, жалкий звук, звук мольбы, и Джон поворачивает пальцы у него в глотке, насаживая его на них, надавливая ему на голову рукой, обернутой рубашкой Джинджера, шевелясь внутри него, разрывая плоть шипами из обсидиана, нанося ему настолько много увечий, насколько он только может, выбираясь из него, покидая его, и сознание Тима тоже его оставляет, целое полушарие его мозга отключается, он превращается в чистое, беспримесное страдание, и это его загробная жизнь, это то, что ждет его после смерти. Нужно больше. — Еще раз, — не произносит он, теперь он не может даже выть — и дышать, не может ничего, он более не существует, не присутствует, он пустое место, безвольно свисающее с пальцев Джона, ножны для его меча, вывернутые наизнанку, пустая оболочка того, кто и человеком не был, он ничего не говорит, а Джон вырывает из него все, из чего он когда-то состоял, Джон еще раз заталкивает пальцы ему в глотку, сам, он стирает его в мелкий порошок, в пыль, в невесомую муку, он наконец-то, наконец-то, наконец-то, блядь, он его ломает. Джону наконец его хватило. Джон пинает его в живот, когда Тим перестает трепыхаться на его пальцах в бесконечных спазмах, пинает его резко и безжалостно, безразлично, ему плевать на чувства Тима и на его судьбу, Джон впечатывает его в пол последовательностью из нескольких особо грубых толчков, и Тим остается на нем лежать и скулит, икая и дрожа, съежившись в комок, он ждет только лишь конца, ждет, что его бросят в воду, словно ненужный мусор, и вода утянет его вниз, он знает, что это случится с секунды на секунду, это не то чтобы незнакомое ему развитие событий, он стал един с Джоном, и он много раз бывал в ботинках Джона, которые тот у него увел, он был на его месте, исполнял эту роль, а теперь он просто переживает противолежащий опыт, тот самый, который он заставил пережить другое живое существо, пусть и несколько иными методами, он не выворачивал его наизнанку, пиная его ногами, пока тот стоял на коленях перед ним, хотя он мог и это сделать, он вывернул его наизнанку, задав ему вопрос, спросив, чего он хочет от него, и ему известно, как его жертва себя чувствовала, сейчас он чувствует себя точно так же, он чувствует себя рыдающей, трясущейся, мерзкой слизью, которая достойна ждать только того, что ее с отвращением сотрут. — Блядь, — выдыхает Джон и садится рядом с ним. Джон кладет его голову себе на колени. Джон держит его в своих руках. — Ты ебаное чудовище, Тим, — говорит Джон, и голос у него прерывается. — Я… — говорит Джон. — Блядь. Я тебя прощаю. Тим смотрит на него. — Я все равно, блядь, тебя прощаю, — говорит Джон, и он плачет. — Я знаю, — выдавливает из себя Тим. Слезы Джона текут и по его лицу. — Спасибо, — говорит Тим. — Я… Мне… Спасибо. Джон крепко захлопывает глаза. — Ага, — говорит он, и звук его голоса быстро оборачивается тишиной. Оборачивается плачем. — Иди сюда, — говорит Тим, и Джон ложится на пол рядом с ним, ложится рядом с ним на дне морской пучины и цепляется за него всем своим потным, дрожащим, заведенным телом, пусть нужды в том вовсе нет. Тим притягивает его ближе. Тим держит его в своих руках. — Ты вообще в порядке? — едва слышно спрашивает Джон какое-то время спустя, утыкаясь лицом в шею Тима, и голос его звучит мягко, глухо. — Да, — говорит Тим, обнимая его изо всех своих скудных сил. — Наверное. Не знаю. Кажется, мне надо будет больницу посетить. — Ладно, — говорит Джон и переплетается с ним еще теснее. Тим справляется с выживанием и без посещения больниц, и между эпизодами, которые случаются и до, и после некоторых других событий, разыгрываются дополнительные акты, история не разворачивается перед глазами зрителя вся сразу, целиком, ведь нет же, так что в этот раз, когда Тим лежит, сломанный, на полу, обнимаясь с Джоном, он выживает и без посещения больниц, он преодолевает это, но сколько же еще всего ждет его впереди. --------------------------------------------------------------------------------------------------------------