Зазнобы

Госпожа Хохлакова, затаив дыхание, была занята своим любимым домашним занятием: она подслушивала. — Мама! — Недовольно одернула ее Lise. После того, как Хохлакова-старшая шикнула на нее, она продолжила с прежним возмущением, но уже шепотом. — Как вам не стыдно?! Это ведь вы рассказывали про важность частной жизни, а сами теперь!.. Либо прекратите, либо подвиньтесь, мне тоже интересно! — Только тихо. — Она уступила дочери. Из-за двери было почти ничего не разобрать, было только ясно, что Катерина Ивановна что-то долго и взволнованно рассказывала, а теперь они обменивались мнениями по этому поводу. — Они уже перешли на «ты». — Доверительно сообщила Хохлакова. — Как вы вообще что-то слышите отсюда? — Ворчливо спросила Lise. — Поживешь с мое — и не такому научишься. — Прислушавшись, она различила, как Катерина Ивановна что-то ласково говорила Ивану. — Готова спорить, что через месяц-два объявят помолвку! — А вот и не объявят. — Тише, Lise! * Катерина Ивановна была в легком смятении. — С-содомит? — Переспросила она. — И почему же ты знаешь? — Представился случай убедиться лично. — Он нехорошо оскалился. — Хочешь сказать, ты с ним… — Они обменялись недвусмысленными взглядами. — Боюсь, он меня неправильно понял, да и я… дал слабину. — Ты, конечно, извини, — деликатно начала Катерина Ивановна, — мне говорили, что он внебрачный сын Федора Павловича от какой-то юродивой. Впрочем, не знаю, насколько это верно… — О, должно быть, что так! — Воскликнул Иван злобно. — Эта собака только и могла родиться от такой твари, как мой отец! — Решив открыть Катерине свою душу, он почувствовал себя раскованным до конца. — Тогда, стало быть, он брат тебе… Судить тебя, конечно, не смею, да только дико это мне. «И правильно, и не смей» — подумал Иван. Хотелось водки, но под рукой был только противный холодный чай. — О, поверь, кровное родство это еще не самое худшее, что в нем есть! В нас обоих. Он нахмурился. К черту все, Катя была правда: нечего было этой гадости гнить у него внутри, надо было все рассказать — пусть гниет снаружи. В конце концов, этот вечер был не такой паршивый, как вечер неделю тому. * Час был поздний, но приятный. Комната тускло освещалась единственной лучиной. Прямо под ней лежал совсем новый, пахнущий еще типографской краской томик Гегеля. «Наука логики», почти новинка. Едва ли нашелся бы в Скотопригоньевске человек, успевший прочитать этот труд. Кроме Ивана, конечно же. Он, как человек прогрессивный, решил-таки поделиться знаниями с алчущим новых мыслей Смердяковым. Но и книга была отложена, и непонятные моменты из того, что прочел образованный лакей, были по возможности понятно разъяснены. Однако расходиться они не спешили: Ивана потянуло на весьма пространные речи об атеизме и к тому же — в этом он не признавался даже самому себе — ему нравилось то обожание, с которым Смердяков заглядывал в его глаза, внимательно слушая, что он говорит. И вот, только высказал он мысль о том, почему даже просвещенные в вопросах гуманизма люди совершают преступления без острой на то нужды, как Смердяков вдруг ни к месту спросил: — Так вы, станется, в Чермашню-то поедете-с? — Голосок у него был осторожный и сладкий. — Что? — Растерянно, но уже с зарождающимся раздражением переспросил Иван. — Ничего, совершенно ничего-с, — скромно пробормотал Смердяков, опуская голову. Но в одно короткое мгновение Иван успел заметить в его глазах разочарование напополам с глубочайшим непониманием, как будто он сказал нечто абсурдное и неожиданное. Это взбесило его. Что за мысли зрели в этой темной лакейской голове? Непонимание такого простого существа было для него сродни личному оскорблению. Широкими шагами он приблизился к опирающемуся на стол Смердякову. — Ты уж объясни. — Он взял его за подбородок и повернул лицом к себе. — Или, может, я дурак и не понимаю чего-то? Недомолвки, странные взгляды, какие-то двойные смыслы, которых он не понимал — всем этим Иван был сыт по горло. Нужно было поговорить напрямую, без увиливаний, пока это недопонимания не привели к какой-нибудь гадости. Но Смердяков только молчал, вытаращив на него глаза. Они стояли до того близко, что Иван чувствовал, как колотится перепуганное лакейское сердце. — Ну? Чего молчишь? — Отпускать его он не спешил. «Отступлю — думал Иван, — он успокоится, а если успокоится, сразу увильнет. Нет, надо брать сейчас.» — Или у тебя какие-то секреты? Ты, может, мне не веришь? Да не бойся же! Ничего тебе не сделаю. — Н-нет… — Дрожащим голосом ответил, наконец, Смердяков. — Я весь ваш. Он вцепился вдруг в рубашку Ивана, с силой потянул на себя, сам же подался вперед, почти до боли ударяясь в его губы своими. От него пахло приторным одеколоном, возможно, даже дамскими духами. Воспользовавшись замешательством Ивана, Смердяков решил не терять времени даром: ловко нащупав пуговицы на смятой уже рубашке, он принялся их расстегивать, однако от волнения пальцы не слушались. Одновременно с отвращением Иван почувствовал, как что-то внутри сжалось, остро обдав его жаром. В этот момент что-то в нем щелкнуло: не то осознание того, что вытворяет Смердяков, не то страх от непредсказуемости собственных реакций. Иван оттолкнул его и наотмашь ударил по лицу. Смердяков не вскрикнул и даже не отшатнулся — мешал стол. Он замер, держась за щеку, с опущенной головой. — Нравится быть на месте бьющего? — Кто здесь? — Не своим голосом вскрикнул Иван. Он бешено оглянулся: кроме их двоих в комнате не было никого. Смердяков точно молчал, да и не мог насмешливый бас принадлежать ему. Ивана забила дрожь. Он не знал, оттого ли, что он ударил жалкого беззащитного лакея, или оттого, что вспомнил, кому принадлежал голос в его голове. Сначала это были безобидные, но выбивающие слезы в уголках глаз удары линейкой по рукам, привычные во всех гимназиях лицеях. Но с каждым годом становилось все хуже. Таким было детство Ивана. Розги, стояние на горохе, плети, тычки… чаще всего это была простая безотказная оплеуха. И пока другие мальчишки получали наказание за испорченные вещи, вышедшие из-под контроля шалости и другие проступки, Иван был вынужден терпеть (и не пикнуть!) многочисленные истязания за ошибки, допущенные в задачах, с которыми справится могли не все уроки и на два-три класса старше. Ничего не поделать, к одаренным ученикам суровое отношение всегда было нормой. Зато с какой гордостью показывали его блестящие знания приезжим учителям и профессорам! И как слепы они были к синякам ребёнка. Иван ненавидел их всех. А больше всего ненавидел учителя богословия. И пусть стерлись из памяти и его имя, и его лицо, но слишком хорошо в голову врезался подлый голос: «Ну чего корчишься? Вырастешь, как я непутёвых отпрысков поучать будешь! Еще и жену начнешь лупить, хе-хе.» И он твердо решил для себя: нет. Он никогда не причинит зла тем, кто слабее его, не уподобится своим мучителям!... Но как же это было сложно. Как же разрывало его иногда желание ударить, отпинать, задушить, загрызть. Он ощущал себя омерзительным животным. * Когда Иван окончательно пришел в беспамятство, что-то отчаянно бормоча, Смердяков сообразил, что тот, по-видимому, испугался даже больше него, со светилом науки случилось что-то вроде припадка. Оправившись и прикинув что-то в голове, Смердяков аккуратно приподнял под локоть сползающего уже по стенке Ивана, и кое-как дотащил его до кровати. Дальше он действовал не хуже опытной сиделки: сняв с Ивана лишнюю одежду, он смочил тряпку холодной водой, положил ему на лоб, убедился, что судорог нет — только мелкая дрожь, перераставшая, кажется, в лихорадку. Когда Павел Федорович собирался уже спускаться, чтобы приготовить отвар с коньяком, он услышал, как с постели донеслось слабое: — Не… не надо… Каково же было его удивление, когда, вернувшись к кровати, он столкнулся с хоть и удивленным, но вполне осмысленным взглядом Ивана. — Ты… — Первое мгновение он не мог вспомнить, что произошло, и почему он лежит в кровати, но красный след на щеке Смердякова моментально вернул ему ясность ума. — Это я виноват. — Со сбившимся дыханием пробормотал он, протягивая руку, чтобы дотронуться до раны. — Больно? — Больно-с. — Бесцветно ответил Смердяков. — Что же я сделал... — Он бы ни за что не показал своих переживаний при других обстоятельствах, будь его чувство вины даже втрое сильнее, но сейчас, под действием нахлынувших только что воспоминаний, ему было все равно, как он выглядит и как себя держит. — Иди сюда. Иван взял его за запястье, потянул на себя, заставляя сесть с ним на кровать. Движения Ивана были судорожные, угадывалась начинавшаяся болезнь. Смердяков ничему не сопротивлялся, только с интересом наблюдал, будучи, тем не менее, настороже, на случай, если Иван опять сменит милость на гнев. Но вместо этого он крепко обнял его, шепча сбивчивые извинения. «А я ведь пообещал ему, что ничего не сделаю, минутой раньше это сказал! И ведь даже не пощечину дал, а со всей силы, кулаком… гадко. Гадко. И чего он только ко мне целоваться полез? Идиот, конечно, но не бить же его за это!» Он гладил Смердякова по волосам, портя прическу, над которой тот старался утром целых полчаса, однако он не расстраивался, наоборот, прильнул к Ивану, тихо устроившись в его объятиях. Вот только Иван никак не мог избавиться от мысли, что больше всего на свете ему сейчас хотелось сжать в кулак его волосы и с размаху ударить Смердякова головой об пол. Он ненавидел его за то, что был перед ним виноват. Но вместе с тем Иван испытывал к нему что-то вроде щемящей жалости, граничащей с пренебрежительной нежностью. На душе было двойственно, он предчувствовал катастрофу. * К концу своего рассказа он обнаружил, что совершенно измотан, не осталось ни злости, ни ядовитости. — После того случая я сорвался на него еще два раза. И еще два раза мы… уже не просто обнимались. — Иван устало вздохнул. — Я боюсь, что однажды случайно убью его. Катерина Ивановна с минуту молчала, а затем угрюмо произнесла: — Кажется, мы оба попали в те еще трясины.