Призри на меня и помилуй меня, ибо я одинок и угнетен. Скорби сердца моего умножились; выведи меня из бед моих, Псалтирь 24:16-17
I. I.
Потрясающие знакомство
Так уж вышло, что этот Доктор был Нобелевским лауреатом, и быть может в средине, для недогадливых, мы изложим полностью его открытие, позабыв о желание скрыть. Все-таки, с нашей оценки, последующие события нет смысла сильно прятать. Множество газет и издательств просто шеренгами кидают своих корреспондентов на место действия, в обгон стражам порядка. Одним из таких бедолаг-статейников оказывается — Джон Ладен Вирлоу. Бывший когда-то военным журналистом, он неимоверно скучал и не мог привыкнуть к гражданской жизни. Его тело истосковалось по ласкам смерти и адреналина, а потому он почти с мольбой бежал сюда. К сожалению, не успели. Чертовы журналисты из Нью Йоркс Тайм их опередили, и потому представителям одного из старейших и влиятельных журналов Штатов, оставалось спешить опросить учеников и коллег Профессора (Доктора, неважно, как напишут). Здесь уже выиграли немного полицейские, но одного опросить все же удалось — русский эмигрант, Мистер Лучинин. Был одним из младших научных сотрудников при университетской лаборатории, где заведовал ей покойный. Подчиненный убитого, если проще. Он стоял, прислонившись к голубой плитке стены, почти больничной, и с всеобщего молчаливого позволения нервно курил дешевые сигареты. Работа младших сотрудников держалась чисто на энтузиазме, где тут быть буржуйским сигарам? — Вы журналист? — устало спросил он, оправляя свои тяжеловесные черные кудри. Марий Лучинин показался Ладену забавным. С огромными удивленными голубыми глазами, и пышными темными бровями, он напоминал бабочку. Смотревшийся так верно, как карикатурный ученый, в этом ядрено-белом халате. — Да. Из «Атлантик». Джон Вирлоу. — как в этом много гордости! Быть может только это заставило Господина Лучинина выслушать, а не отвернуться, сославшись на что угодно. Это в любом случае не стало бы проблемой. Настоящий профессионал залезет в любую голову. — «Атлантик»? Я думал вы окончательно перепрофилировались в сторону политической публицистики… — Убийства научных светил, несомненно, влияют на эту сферу жизни. Нам, американскому обществу, нельзя игнорировать подобные происшествия, даже в столь непростые времена, — тут был слабый намек на великую депрессию. — Присваиваете деяния А-ова американскому народу? Ну что же, он нас приютил, спорить право не имею. — Я могу задать Вам пару вопросов, Мистер Лучин? — Лучинин, — мягко поправил бывший русский подданный, пожимая руку. Опрос начался с уточнения должности, двух попыток правильно написать фамилию опрашиваемого, и благодарности за общую добродушность напротив. Куда торопиться? Работа и обучение сегодня уже в привычном темпе не пойдут, только и давать свое видение погибшего гения. — В каком расположение духа был перед своей смертью Доктор А-ов? — повсюду витал запах спирта и стерильности. За все годы своей работы, Вирлоу мог бы уверенно заявить, что виды госпиталей и врачей доводили его до тошноты. Слишком мало места. — Как ему свойственно, он был раздражен, чуть печален. Если не ошибусь, он поссорился со своим сыном. Тот от него скорейше съехал и отчислился с докторантуры. Отношения между ними особенно ухудшились, после того, как Доктор овдовел. Но я не думаю, что его родной сын мог быть тут замешан. Много кто недолюбливал Доктора, даже ненавидел — работать с таким правдорубом — просто невыносимо. Однако, мы с коллегами, да и студентами, в полном ужасе, и абсолютно уверены, что это кто-то «извне». — Его сына, кажется, зовут Фëдор? — Да-да. Фëдор. Много кто был удивлен тому, что он — папин сын от головы до пят — все бросил из-за малой сколки. Может, конечно, отец его в доконал окончательно. Все равно, я не верю, что он может быть как-то связан с этим. — Быть может Доктор А-ов начал исследование в какой-то новой области? — Да, мне кажется. Потому что он стал много меньше стоять над нами. Часто рано уходил. Это начало происходить пост того, как он вернулся из Нью-Йорка, уже с месяц. Никому из нас он о своих новых помышлениях не сообщал. — Он что-то говорил о своей поездке? — Совсем немного. Он дал там пару лекций, и вроде чуть погостил у своего четвероюродного племянника. О последнем ходит много слухов. Это очень состоятельный и богатый господин. Говорят, что он даже сидит в различных масонских ложах, но почти уверен, что это ложь. Если не смотреть на деньги, племянник сей очень замкнутый и домашний человек, которому не свойственны подобные авантюры. Пару раз я виделся с ним, когда был на практике. Он меценат многих больниц и клиник, ибо сам имеет медицинское образование и доброе сердце. Так что не думаю, что подле такого человека можно нажить себе врагов. — Быть может Вы назовете его имя, Мистер Лу-Лучинин? — Сдается мне, что правильно Вы его не напишите, — по-доброму пошутил «Лулу» и пожал плечами — Пифагор Лядов. — Нет, Пифагора вот я все-таки написать смогу. За сим они продолжили разговор уже подаль от университета. — Вы были близко знакомы с Доктором? — Я учился с его сыном — другим, тот Федор, а этот Роман — в аспирантуре. Я бы не сказал, что мы были друзьями, но близкими знакомыми. С самим Доктором я лишь пару раз беседовал лично, и это было давно. После смерти жены он мало был заинтересован в других людях… Впал в меланхолию. Облака опасно скапливались на небосклоне. Ладен презрительно ловил собственное отражение в одной из луж, но был рад тому, что наконец-то может дышать. Господин Лучинин с врачебной чуткостью и тактом не смог упустить бледный вид собеседника, и невзначай предложил выйти во двор. Лучше смотреть на Гарвардскую медицинскую школу со стороны, нежели мучаться в ней от тягучего запаха спирта. Памятник классицизма, насмешливо взирающий на свои пародии двадцатого века. — А где были Вы сами в тот вечер? — Я был в Даунатауне. У меня были дела в банке. Ночевал я у сводной сестры. Ничего интересного. — Ныне найти опаснее банка место сложнее и сложнее, — с горькой улыбкой произнес Вирлоу, протягивая кофейный блокнотик — Не могли бы Вы дать мне свои контакты? На всякий случай. Врачебный, абсолютно не изящный почерк, с какой-то заморской каллиграфией, но какой скоростью, лег на желтый лист и исчез на долгие пути в ящике стола. Ладен целый день тот промотался по городу, собирая материал для достопочтенных читателей, который в половину обрежут доблестные редактора — один из них — отец Ладена. Алан-Джон Вирлоу. Уважаемый человек, в тени которого приходилось жить. Они были похожи точно две капли. У одного прямой тонкий нос — у второго. У одного вьется кудря ровно слева — у второго. Ошибка — Ладена упрекают, что его отец более совершенен, удача — отцовское наследие. Когда-то давно Ладен устал, когда-то давно он все бросил и отправился на войну вместе с чуть старшим товарищем, ныне покойным. Когда даже товарищ Ладена умер, от испанского гриппа, и молодой человек вернулся домой полностью одичавший, потерянный, он уже не мог и надеяться найти себе место, даже с учетом возможностей. И бесконечное одиночество так или иначе влечет к образам ближних. Так люди влюбяются, так люди строят дружбу. И все бы сложилось совершенно иначе, если бы не война. Если бы свое тоскливое одиночество Ладен не перенес на какого-то добродушного лаборанта. Если бы. Они случайно встретились еще раз. В каком-то баре, пытаясь сделать вид, что они друг друга не заметили. Потом еще раз. Один из них понимал к чему это идет, второй упорно отрицал. Оба ссылались на тогдашнее законодательство, как и оба хотели сделать вид, что его не существует. Несчастный русский эмигрант и жертва слава отца не могли найти себе места в обществе, но нашли себе место в головах друг друга. Бесконечно избегая, и возвращаясь к этому. Оно так завертелось, так быстро пришло, что обнаружить себя всего через пару месяцев у чужих рук было самым естественным. Они были чужды всему в этом мире, и это делало их ближе. Подобная странная связь продолжалась ровно с год, лишенная явных трудностей, приправленная чистой и искренней привязанностью, честными клятвами и желанием ее сохранить, даже если вопреки. И на это желание, на это «вопреки» на улице снова появился Милош Вилюш.