Уилтширское чудовище

      Поттер покинул поместье спустя пару дней, сдержав свое слово дать мне время еще понаблюдать за Гермионой и сделать прогресс более заметным прежде, чем рисковать и рассказывать о ней всем остальным. Уизли приходится нагрянуть в поместье. Ожидаемых истерик, агрессии в мой адрес и склок с самой Гермионой не случилось, хотя мы с Поттерами их и ожидали больше всего. Он убедился лишь в том, что я не соврал. Хотя, был ли во всей этой ситуации смысл не доверять мне или сомневаться в моих словах, я так и не понял.              Гермиона. Что касается ее самой, мне очень повезло, что всю неделю ее занимала разговорами Джинни. Это человек, у которого новости рождаются из ничего, и я был действительно рад возможности не продолжать разговор о привязанности брукс. Черт возьми, совсем не об этом я думал, а о том, что она нашла, что сказать обо мне с самых времен нашей учебы в школе. Следила за мной? Наблюдала? Чувствую себя дубовым топором, пытаясь разгадать смысл сказанных ей слов.              Ей есть с кем говорить, и кажется, будто общения со мной она избегала так же, как я старался не заводить лишних бесед с ней, всю неделю ограничиваясь вопросами о самочувствии и графике приема зелья.              Мама смотрит на меня сочувствующе, пусть и не понимая толком, что произошло. Легенда о том, что я даю ей возможность вдоволь наговориться с друзьями, кажется, больше не работает, потому что взгляд становится настолько мучительным, что я, как и во всей ситуации, не могу оценить, что же за мировая трагедия происходит на самом деле. Но происходило что-то, чему ответ знали все, кроме меня.              И вот, Поттеры ушли, оставив наше поместье в том виде, в котором оно было до его ошибки в той деревушке. И пока Уизли разбирался с последствиями ошибки в Министерстве, я подстраивался под обстоятельства, которые упали на мою голову, как снег в июле, Гермиона и мама сближались, как никогда ранее, проводя вместе все дневные часы.              Я предпочел скрыться в библиотеке, пусть и чувствовал себя шестнадцатилетним школьником. Я делал записи о том, что изменилось в ней с тех пор, как вернулась речь. Сначала я ссылался на то, что глаз замылился, но мама убедила меня в обратном. Руки стали обычной длины. Записываю сроки изменений тщательно. Отмечая каждую деталь, все, что увидел в ее настроении или движениях. Еще две недели я буду отстраненно наблюдать за тем, как тело Гермионы постепенно меняется, попутно формируя в голове ответное признание.              Признание. Именно им были ее слова, которые я крутил в голове каждый день. Находясь в библиотеке, гуляя по полю за воротами поместья, набирая на щетку мятную пасту. Что ей сказать из того, что я не успел озвучить в начале этой истории? Чего не рассказал тогда, когда пытался заставить ее вспомнить себя? Нет. Все то, что я помнил о ней со школы не может стоять в одной линии с ее словами обо мне. Я потратил несколько дней на то, чтобы вспомнить, к чему она завела речь о траве, пергаменте и библиотеке. Это была амортенция. И теперь я смеялся, насколько далеко могут зайти женщины в сокрытии своих чувств. Тот поцелуй с Уизли был чем-то из разряда прикрытия. Все решили, что эту ассоциацию вызывает он. А она лишь подыграла.              Мята, пергамент и трава — это запахи, при ощущении которых она вспоминала меня. И нет, я не имел права сказать ей в ответ очередное воспоминание о школе, потому что банально настолько мало наблюдал за ней, что не заметил самого главного — она была влюблена. В меня, черт ее дери.              Рассказать ей о том, как она дерзко ворвалась в мою жизнь и каким оригинальным сделала мой жизненный путь? — Не то.              Объясниться напрямую и сказать, что она стала мне дорога? — Как-то слащаво, пусть и уже ближе к правде.              Выглядываю из окна и вижу, как укутанные шерстяными мантиями, украшенными богатым мехом, они с мамой сидят в беседке со стаканами горячих напитков и смотрят, как снег падает на еще не заледеневший пруд. В руках мамы книга. Снова «Сказки барда Бидля». Готов отдать голову на отсечение, что снова читают «Красавицу и чудовище». Да что же она прицепилась к этой сказке, будто других книг нет вовсе. Она, конечно, все еще не может воспринимать написанный текст, но, учитывая, что ее разум работает, я надеялся, что они перейдут на что-то более сложное.              Внезапно Гермиона срывается с места, что-то говорит на ухо маме и несется ко входу. Поведение, мягко говоря, странное. Хочет сбежать? Будет требовать дать ей возможность жить с Поттерами? Будет требовать привести ей семью? Или просто решила сбежать? Ничего не остается, как рвануть прочь из библиотеке, нестись по коридорам и лестницам, чтобы наткнуться на нее в гостиной. Она набросилась на меня, чуть не сбив с ног и впилась когтями в колючий черный джемпер, надетый поверх белой водолазки.              — Там по-другому в сказке было, — запыхавшись говорила она. — Я вспомнить не могла, но чем-то мне она не нравилась. Любовь Белль растопила сердце Чудовища, и принц Адам стал хорошим человеком, усвоив урок!              — Уроки не меняют людей, Гермиона, — я крепко прижал ее к себе и уткнулся носом в ее волосы, — в какой-то момент прежние убеждения возьмут верх.              — Вот, чего ты боишься, — прошептала она в мою грудь. — Что, когда я полностью вылечусь, снова буду считать тебя не более, чем сыном одного из самых опасных волшебников.              Каждая мышца в моем теле напряглась от ужаса, пронзившего мое сердце от ее слов. Она считала меня просто сыном Люциуса Малфоя. Это рушило сказанные ей слова. Нет, это рушило мое воображение, решившее, будто они были признанием.              Мой голос стал грубее, объятия более дежурными, я отвернулся от нее в сторону, рассматривая картины на стенах:              — Значит, ты всегда считала меня только сыном Пожирателя? И все? — разочарование бьет по самым яйцам. — Отправить Гарри сову?              Гермиона отпрянула от меня, обмякнув в кресле, удачно оказавшемся прямо за ее спиной:              — Я всегда находила чертовски несправедливым, что ты оказался сыном Пожирателя, Драко. Я старалась показывать свое пренебрежение, потому что, — она остановилась, — потому что все так делали. Вы общались отдельно всегда. А я родилась среди маглов, до первого курса я вообще не знала, что была такая война. А потом ненавидела вас, потому что вас ненавидят все.              — Как душещипательно, — я отвернулся к камину и закурил сигарету, скрестив руки на груди.              — Но я не могла объяснить себе, за что я должна ненавидеть тебя. Понимала, за что можно не любить Крэбба и Гойла. Ненавидеть Паркинсон было проще простого. Обижаться на шутки Тео и Блейза тоже не составляло особого труда.              — А я попал под раздачу ваших идиотских розыгрышей только и-за того, что гордо носил свою фамилию. Так? — я посмотрел на нее через плечо.              Гермиона кротко кивнула головой, после чего глубоко вздохнула и посмотрела в мои глаза. Мысли путались. Детские сказки научили нас разному. Меня они отрезвляли. Гермионе давали надежду. Но сейчас мои мысли были заняты лишь цветом ее глаз, которые стали рубиновыми. На фоне кровавой радужки четко прорисовывался черный зрачок, движение которого наконец-то можно было без трудностей отследить. Первым впечатлением было то, что у нее появились человеческие глаза.              Не знаю, что двигало мной в тот момент. Полная ли потерянность от ее откровений, которым я все еще не нашел достойного резюме. Может быть, абсолютный шок от осознания ее еще большей человечности, которая приближала нас к неминуемому расставанию быстрее, чем наши не самые приятные разговоры.              Она — человек. И эта мысль породила во мне войну противоречий между искренним восторгом и страхом. Она уйдет. Черт возьми, теперь это было ясно — она уйдет. К Поттерам, Уизли. К кому угодно, но не захочет оставаться с сыном Пожирателя, которым она меня снисходительно перестала считать.              — Знаешь, Грейнджер. Я, конечно, манать хотел на тебя в школе. Для меня ты была не более, чем достойной ведьмой и умной девчонкой. Я не хотел набиваться тебе в друзья, ваша с Поттером троица никогда не была для меня пределом мечтаний. Моей целью было что-то поприземленнее привязанностей. Я бы душу продал за то, чтобы надо мной банально не издевались. Но я тебя люблю. Не потому, что ты полгода была беспомощной, нет. Я не стремился тебя спасать, просто не хотел идти на низкие сделки с совестью. Я тебя люблю, потому что ты борешься. Потому что половина успеха — это сила твоего характера и жажда жить. Быть человеком. Тогда я было решил, что это чувство взаимно. Видимо, я ошибся. Очень рад, что хотя бы не являюсь для тебя отребьем.              Я рывком разворачиваюсь и поднимаюсь вверх по лестнице. Останавливаюсь на середине и оглядываюсь. Она стоит посередине гостиной, сцепив перед собой пальцы, поднеся их к губам.              — Я не вызываю у тебя жалости?              — Жалости? — делаю шаг вниз. — Почему ты должна вызывать у меня жалость?              — Разве я не была жалкой все эти полгода? — делает шаг вперед, совсем маленький, оставаясь на расстоянии, которое сейчас казалось исполинским.              — Какой угодно. Бешеной, чудовищной, напуганной, непонимающей, но точно не жалкой, Грейнджер.              — Мне больше нравилось Гермиона, — делает еще шаг вперед. — Но могу быть согласна на Грейджер, как скажешь.              Она театрально всплеснула руками, уставилась на меня немного зловеще своими красными глазищами:              — Взаимно, — тихо прошептала она, делая еще один шаг.              Чертова оборона, которую я выстраивал много лет для того, чтобы никто не смог подобраться ко мне слишком близко и ранить, рухнула.              — То есть…              — Я не повторяю дважды, Драко. То, что я сказала тогда — чистая правда. Ты нравился мне в школе, но я боялась осуждения, — она пожала плечами. — У меня не было в мыслях причинять тебе боль, просто все были настроены против ваших семей.              — Обалдеть. Гермиона Грейнджер, и стадный инстинкт… — говорю со свойственной мне усмешкой, спускаясь на ступеньку вниз.              Она закатывает глаза и скрещивает руки на груди:              — Представь себе. Я могу ошибаться, — встает почти у начала лестницы.              До нее остается всего один шаг. А у меня впереди еще пять ступеней.              — Во-первых, лучше бы ошибалась на зельеварении, чем в людях, — одна ступень. — Во-вторых, ты сама знаешь, что были времена, когда о тебе могли судить по твоим родителям, и это было бы также жестко, как и твое суждение обо мне по моему отцу, не думала об этом? — делаю еще один шаг.              Она хотела было открыть рот, но я опережаю ее, прислонив палец ко рту, преодолеваю третью ступеньку:              — Я не знаю, о чем вы договорились с Джинни и Гарри, но приму, если ты решишь быть с ними, если ты чувствуешь себя рядом с этими людьми лучше. Ты с удовольствием провела с ними время, скучала, и я все пойму, — спускаюсь еще ниже. — В — четвертых, каким бы не было твое решение, я продолжу тебе помогать, следить за тобой, нравится тебе это или нет. В моих руках знания, которые есть всего у одного человека, кроме меня.              Она встает носками туфель вплотную к лестнице:              — В — пятых, я никуда не собиралась, — шагает на лестницу. — В — шестых, если я правильно помню всю твою длинную речь, я тоже тебя люблю.              Грузно ставлю ногу на ее ступеньку и прижимаю ее к себе:              — Ты остаешься? — не веря, шепчу я в ее губы.              — Только, если этот момент ты не будешь записывать в конспект, — пожимает плечами. — Давай остановимся на…              Грубее, чем рассчитывал хватаю волосы на ее затылке и притягиваю к себе, глубоко и жадно впиваясь в ее губы, отвечающие с тем же неистовством, голодные, хищные, жаркие и пластичные в напоре моих ласк. Податливые, ведомые и ненасытные. Инстинктивные и сумасшедшие.              Ее сильные руки, цепкие пальцы, острые, как лезвия, когти превращают в клочья джемпер и все, что было под ним, зависая над кожей, хватая воздух, силясь не впиться в мою плоть, находят деревянный поручень, скрежеча по нему в похотливом забвении, превращая красное дерево в обшарпанное бревно без какой либо ценности. Спустя длительные страстные секунды морщится, мельком взглянув на результат своего безумия, прерывает поцелуй, но я касаюсь ее подбородка, притягивая внимание к себе. Зарывшись в ее шею, лаская ее своими губами, сквозь рвущееся наружу чувство чудовищного возбуждения ее пряным ароматов, вновь окутавшим меня в мгновения поцелуя, хрипло шепчу в освобожденную от мантии ключицу:              — Потом исправлю, — прикусываю горячую атласную кожу, на которой не остается ни единого следа, — отпусти себя сейчас.              — Нарцисса, — рычит она.              — Все поймет, если не попадемся ей на глаза, — улыбаюсь, подхватывая ее под бедра, прижимая к себе ближе.              Поднявшись наверх, я прижимаю ее к стене, развернув спиной. Из ее приоткрытого рта вырывается утробное, но приятно резонирующее в моей грудной клетке рычание, проносящееся сладкой дрожью по всему телу.              — Ты — чудовище, Грейнджер, — вырывается у меня через хриплый стон. — Просто животное.              Мои руки скользят по ее телу, облаченному в одно из бархатных маминых платьев. Я прижат к ней так близко, что она прекрасно чувствует мое желание, которым управляют не только мои собственные чувства, но и ее природа, которая действовала на мое сознание сильнее, чем простое человеческое влечение.              — Почему мне не обидно… — сквозь рык томным, неземным тоном рычит она, снова отдавая в мое тело дрожь своего звериного тембра.              Перехватывает мои руки, выпрямляя их вдоль тела, сплетает наши пальцы, прижимаясь к паху ягодицами ближе. Резким движением, с силой, которая явно на ее стороне, поворачивается и впивается в мои губы до крови болезненно, но так, что хочется углубить эту боль, сделать ее ярче. Ее поцелуй отчаянный, похожий на пытку.              — Не сдерживайся, Грейнджер, — я ловлю неистовый азарт.              Я теряю голову, мой разум сдается перед ее сущностью, тело горит и тлеет от жестокости ее прикосновений.              — Я не хочу твоей боли, — хрипит она.              — Пиздишь, — сквозь ухмылку шепчу я, вжимая ее в стену.              Я вижу эту ложь, потому что глаза горят, как у оборотня на охоте. Она наслаждается моим страхом и полной капитуляцией перед ней.              — Ты будешь жалеть, — покрывает укусами мои плечи и грудь, оставляя едва заметные следы клыков. — Ты не отвечаешь за себя.              — Откуда ты знаешь, Грейнджер? — тянусь к ее губам, чувствуя голод до этих чудовищно пьянящих поцелуев.              — Я знаю все, — усмехается она. — Твое желание пахнет, Драко. — Дарит еще один полу-укус, полу-поцелуй. — И страх тоже.              Голова кружится так, что я боюсь потерять опору, сдавливая мускулистые тонкие руки, прижимая ее к себе все плотнее. Хватаюсь за подол ее платья, перебирая пальцами материю, пока оно не оказывается выше ее бедер. Откидываю бархат в сторону, находя ладонью край белья. В ее глазах вспыхивает огненная похоть, схожая с хищной яростью во время поедания своей добычи. Издав довольный грудной крик, она выгибается дугой, стоило мне слегка коснуться возбужденной плоти. Тянется ко мне, заставляет подойти ближе, хотя ближе уже некуда, обмякает, расслабляется в моих руках, превращаясь в нежное создание, двигается в такт моим движением, углубляя ласки, обнимает за плечи, убирая от меня руки в моменты, когда чувствует потерю контроля. Впивается когтями в деревянную отделку стен, выцарапывая глубокие борозды в лакированных панелях.              Грейнджер дышит тяжело, оседая от подкашивающихся в наслаждении ног. Ее пальцы сами разрывают верх платья, открывая мне доступ к груди, к которой я тут же прикасаюсь легкими движениями. Ее тело требует жесткости, но я дразню ее лаской, от чего ее глаза закатываются, грудная клетка вздымается от нетерпения, поясница противоестественно прогибается в попытках самой сделать мои прикосновения жарче и сильнее.              Чем больше было ее удовольствие, тем ярче ощущался тот самый пряный запах, который сейчас заполнил весь коридор, начал душить, в то время, как мои пальцы все глубже вбивались в ее содрогающееся пластичное тело, двигающееся с театральной грациозностью.              Ее голова, запрокинутая до этого назад, резко поднялась, она прижалась к моему лицу лбом, глядя похотливыми рубиновыми глазами прямо в мои:              — Теперь понял, от чего ты отказался в ту ночь? — грязно, совершенно распущенно пропела она.              — Еще пока нет, — подзадорил ее я, попытавшись остановить ласку и отстраниться.              И в это же мгновение осознание пришло — я не мог оторваться от Гермионы, не мог убрать руки, не мог заставить себя перестать касаться ее кожи, вдыхать аромат ее волос, не мог перестать целовать каждый кусок ее обнаженной кожи, которая тянула к себе, как магнитом.              — И как же мы остановимся? — спрашиваю я ее, шепча в ухо, попутно покрывая поцелуями шею.              — Никак, — сквозь рык шепчет она и целует мое тело.              Припадает к плечам и груди губами, целует нежно, но в то же время напористо, касается языком, жмется сильнее, когда мое тело подается навстречу ее касаниям.              Внизу, у лестницы слышится стук каблуков, возвращая нам небольшую крупицу потерянного рассудка, но вместо того, чтобы прибегнуть к бегству, Грейнджер начинает более яростно насаживаться на мои пальцы, истерично смеясь, скуля от удовольствия, еще пара толчков и из ее грудной клетки вырывается громкий вскрик, от которого шаги затихают и отдаляются.              Оседая в моих руках, она хватает мою ладонь, прижимая к губам. Ее взгляд становится еще более раскованным, хитрым, коварным:              — Нарцисса божественно тактичная, — шепчет она, подхватывая остатки ткани на груди.              — Какая же ты… — пытаюсь перевести дыхание от сковавшего низ тела возбуждения, сила которого могла меня убить в эту же секунду, если бы не ладонь, сжавшая пах.              — Ты нужен мне, Малфой, — хрипит она и тянет меня в свою комнату. — Добби не будет таким тактичным.              Ее фраза вызывает у меня смех, который прекращается сразу, как дверь спальни с грохотом хлопает, а я оказываюсь придавлен к двери, как она была скована мной у стены мгновения назад.              Ее руки касаются двери, когти продолжают уродовать дерево родового поместья, пока она влажными поцелуями спускается по моему торсу к поясу брюк, после чего разрезают грубую ткань вместе с боксерами.              С голодом глядя на меня снизу вверх, едва ощутимо проводит когтем по члену, не разрешая себе малейшего давления:              — Я тогда уже начала все осознавать, если тебе это интересно, — шипит она и проводит языком от основания к головке, от чего мои плечи содрогаются, заставляя тяжело вдохнуть пьянящий прохладный воздух, который с дурманом был чем-то живительным и облегчающим ее пытку.              Ее змеиный взгляд гипнотизировал, заставлял застыть на месте и не шевелиться, хватаясь руками за холодную дверную ручку, чтобы не терять равновесие. Бедра подаются вперед, навстречу ласкающим губам, заставляющим меня рычать и хрипло стонать. Ее язык сводит с ума, губы заставляют подчиняться, руки гладят ставшую оголенным нервом кожу живота, чувствующую каждую подушечку ее обжигающе горячих пальцев.              Услышав мой судорожный выдох, смотрит на меня наигранно невинно, открывая рот чуть шире, делая толчок головой глубже, рыча, снова награждая меня этой резонацией ее звериных голосовых связок. Провоцирует меня схватить ее за волосы, перехватив мою руку и поднеся к своей щеке. Отстраняется:              — Не сдерживай себя, Малфой, — хватает мои ягодицы, прижимаясь грудью к бедрам.              — К черту тебя, Грейнджер, — рычу я и зарываюсь пальцами в ее волосах.              Давлю несильно, так, чтобы удовлетворить ее желание быть покоренной, на что намекал ее взгляд, язык ее тела. Послушно берет глубже, позволяет задать темп, направлять себя. Ласки становятся невыносимыми, когда она выпускает член изо рта, двигает вдоль него рукой, рисует узоры языком. Понимаю ее замысел, которому не в силах противиться и расслабляюсь, ускорив разряд тока, заставивший меня громко протяжно просипеть:              — Блядь, Гермиона…              Глядя на ее удовольствие, с которым она вытирает рот о сгиб руки, приходят ассоциации с ее обедами, которые в обычное время показались бы мне отвратительными, но только не сейчас, не под действием ее чудовищных чар, которые лишают меня здравого смысла полностью. И, что распаляет меня еще сильнее, лишают рассудка ее, заставляя любить меня всего. Целиком и полностью, без давления приличия, без давления ее норма поведения. Любить меня так, как хочет.              Рывком поднимаю ее с колен, подхватывая под бедра, чувствуя вновь и вновь накатывающее желание быть с ней, не разъединяться, не прекращать этот театр животной похоти и желания. Опускаю ее на кровать, полностью освобождая от порванного платья, скидываю с себя остатки брюк. Впиваюсь в ее припухшие, покрасневшие губы, вторгаюсь в ее рот языком, получая ответную реакцию.              — Хочу, чтобы я была твоей работой, Драко. Хочу, чтобы тебе ни до чего не было дела, кроме меня.              Усмехаюсь, зная наставление Гарри следить за ней:              — Пока что твои мечты сбываются, Гермиона, — вдавливаю ее своим весом в простыни.              Наконец-то, когда ее силы начали отступать под натиском страсти, я по-настоящему взял лидирующую роль, сгребая тело под собой, кусая кожу, провожу по ней языком и изучающе спускаюсь поцелуями к напряженной точки, которой стоит только коснуться языком, чтобы ее тело начало извиваться, голос перестал сдерживаться. Оказавшись подо мной, под натиском моих движений, она полностью отпустила контроль. Ее когти находили не только простыни, превращая шелк в лохмотья. Они скользили по моей шее, оставляя тонкие царапины и красные дорожки, пока мой язык двигался так, что ей не оставалось ничего больше, как полностью расслабиться и забыться по-настоящему.              — Хочу, — хрипит она, хватая меня за длинные волосы на макушке. — Не так, Драко.              Я отстраняюсь, целую ее бедро, замирая над ней, издевательски выжидая озвучивания ее желания. Вместо слов она толкает меня чуть назад так, чтобы я сел на кровати, подогнув под себя ноги. Рывком приближается ко мне, впившись в мои губы своими. Не успеваю съязвить на тему того, чего же она хочет, как она садится сверху, крепко прижавшись грудью к моей и грузно опускается вниз, вызывая синхронный стон, поглощенный болезненным поцелуем, во время которого она прикусывает мою губу.              Двигается яростно, подаюсь вперед, делая проникновение глубже и ярче. Смотрю в глаза, рассматриваю ее лицо, ловлю дыхание, дарю поцелуи, сжимаю ее кожу, получаю все то же самое с большей отдачей, с более сильным желанием.              Опускаю ее спиной на кровать, не в силах оторвать взгляд от ее лица. Она не закрывает глаза тоже, что превращает все происходящее в нечто более интимное. Дает ощущение обряда.              Тянется за очередным поцелуем, а я отстраняюсь, дразня, но вторгаясь в ее тело более отчаянно и яростно, после чего замираю, наблюдая за ее реакцией. И вместо возмущения она начинает сама активнее двигать бедрами, прячет лицо в моем плече, дышит тяжело, после чего тоже замедляется и действо начинает быть нежным, пронизанным чувственностью и лаской.              — Все в порядке? — решаюсь спросить, когда вместо хищных укусов мое плечо чувствует упоительно нежные поцелуи, а движения ее бедер становятся тягучими и еле ощутимыми.              Кивает головой, вдыхая запах моей кожи:              — Теперь я понимаю, почему именно ты, — шепчет она, чуть отстраняя меня от себя.              Хватается руками за изголовье кровати, потягивается сквозь мои медленные толчки, словно кошка, трется лицом о сбитые подушки и простыни, а я любуюсь этим зрелищем, оттягивая это мгновение. Задыхаясь от неги, она прикрыла глаза, завершив это завораживающе восхитительное представление касанием своей рукой возбужденного клитора. Еле ощутимо скользит пальцами по своей и моей коже и содрогается, выстанывая мое имя, после чего я осмеливаюсь сделать несколько рваных глубоких толчков, от которых меня накрывает лавина, от которых я падаю с обрыва, но мне это определенно нравится. Глухо простонав в ее ключицу, чувствую, как ее пальцы перебирают пряди моих волос.              Отстранившись от нее замечаю, как она блаженно рассматривает потолок, улыбаясь своим мыслям. Валюсь рядом, подперев голову рукой. Наблюдаю за ней, похожей еще больше сейчас на удовлетворенную мартовскую кошку:              — Что? — спрашиваю я ее и получаю легкий поцелуй в висок.              — Ты можешь не вылечивать меня до конца? — наматывает мою челку на коготь. — Мне нравится быть такой.              Притягиваю ее к себе за талию, зацеловывая каждый сантиметр лица:              — Даже, если я вылечу тебя до конца, все, что происходит в этой комнате останется нашей большой тайной, Гермиона. Можешь быть, какой захочешь.              — Думаю, Добби и Нарцисса сойдут от меня с ума.              Падаю головой на подушки, устраивая ее на своей руке:              — Ты давно никого не оставила равнодушными. Но Силенцио лучше, конечно, использовать, — смеюсь своим мыслям. — В следующий раз напомни мне использовать волшебную палочку.              Гермиона поднимает голову и смотрит на меня слишком загадочно и туманно:              — Используй сейчас.