Осень этого года оказалась сплошным ночным кошмаром. Череда из дежурств и облав свела бы меня с ума, не будь в моей голове благородной идеи откачать Грейнджер, которая помогала мне сохранять рассудок трезвым. Не взирая на остатки чернеющей плоти упырей, которые попадали на мою одежду после взрывов, смердящей черной крови на моих руках и первородного страха от того, какими сильными стаями, нет, отрядами, стали сборища брукс, каждую ночь открывающих охоту и ведущих теперь уже битву за еду между кланами, я должен был возвращаться домой полным сил для очередного рассказа для Гермионы.
Зелье помогало. Выражение ее лица становилось все более очеловеченным, взгляд, пусть и был затуманен темно-бордовой пеленой, становился яснее. В омутах просматривался уже постоянно тонкий очерк ее глазных яблок и зрачков.
В течение месяца произошли изменения в ее повадках — угловатые, дерганные движения сменились почти человеческой плавностью, она перестала по-животному обнюхивать меня, маму и Добби. Если бы не ее детское поведение создания, которое не понимает, что происходит вокруг, и молчаливость, прерываемая изредка грудными хрипами и мычанием, которое пришло на смену хищному рыку, ее можно было бы вполне принять за обычного человека. Но очень больного человека.
Я возвращался домой в ночи, и она ждала меня. Как и в тот раз, когда я уже с порога начал скидывать пропитанную насквозь ядреным запахом чудовищной крови куртку, чтобы не вызывать у нее чувства тревоги. Войдя в холл, я бросил куртку у порога и успел сделать лишь шаг внутрь, когда на меня накинулась Грейнджер, обхватив руками за талию.
— Тише, Гермиона, — из столовой показалась мама. — Дай ему переодеться.
Но Грейнджер была увлечена мыслями в своей голове. Я стал уверенным в том, что они там есть и представляют собой сложный процесс, возможно, мучительный. Этот поток сложнее, чем у людей, потому что представляет собой гибрид человеческих дум с инстинктами и звериной любознательностью, сравнимой, может быть, с маленькими обезьянами, которые балансируют между агрессивной шкодливостью и банальным желанием прокормиться.
Ее обоняние, определенно, притупилось с начала приема зелья. Раньше она бы еще от ворот учуяла, что я с «охоты», забралась бы в дальний угол чердака и смиренно ждала, пока я не смою с себя запахи убийства ее сородичей, но сейчас ей будто не было дела.
Мама объясняла это по-другому. Я ей нравился, она считала меня своей стаей, но, кроме примитивного чувства родства здесь играла роль привычка. Она привыкла к тому, что я — убийца, и успела понять, что она при этом всем в полной безопасности. Мне доверились.
— Ты спешишь? — я взял ее за плечи, глядя в глаза, которыми она восторженно смотрела на меня.
Грейнджер закивала головой, показывая пальцем на камин, схватила меня за руку и потащила внутрь. Она двигалась почти в припрыжку, волоча мое уставшее тело за собой. Подойдя к креслам, она обежала несколько раз одно из них, на котором лежала книга со сказками, схватила книгу и дала ее в мои руки.
— Ты сегодня хочешь читать? — я сипло усмехнулся.
Мотает головой, чуть подпрыгивает, приспосабливается рядом со мной, чтобы смотреть на том с моего ракурса, после чего спешно листает страницы черными когтями и останавливается на одной из гравюр в середине книги. Вглядывается в изображение и ставит ноготь на одной из фигур — рисунке Чудовища из ее любимой сказки. Держит палец на ней и, глубоко вздохнув, переводит на себя, тыча в свою грудь. Поднимает на меня глаза и смотрит вопросительно.
— Ты — чудовище, — констатирую я, и этот факт ее вполне ощутимо расстраивает.
Дальше она выхватывает из моих рук книгу, садится на корточки и снова ищет нужную ей страницу, но не находит подходящий рисунок. Листает несколько раз туда-обратно, вглядывается в изображения, ненадолго отвлекается на пламя камина, после чего открывает страницы с текстом, прожигает его глазами, будто понимает написанное, но швыряет книгу в сторону, насупившись, садится в кресло и обхватывает колени руками.
Грейнджер смотрит перед собой и раскачивается, невидящим взглядом смотря прямо перед собой. Сделав глубокий вдох, я подбираю раскрывшуюся книгу и сажусь перед ней на пол, открываю и касаюсь горячей грубоватой кожи на предплечье рукой.
— Давай поищем вместе, Гермиона, — я перелистываю страницы, но не убираю от нее своего взгляда. — Что ты хочешь мне сказать?
Она садится прямо, спускает ноги вниз и показывает свою пантомиму: указывает пальцем в свою грудь и поднимает вверх скрюченные руки, навострив когти, ее лицо корчится в гримасе.
Поглаживаю ее колено:
— Ты поняла, что ты — чудовище? — осторожно спрашиваю я.
Гермиона просветлела и закивала головой, разметав по плечам тщательно уложенные мамой кудри. Вытягивает руку вперед, требуя еще немного внимания, а потом касается пальцем моей груди и вскидывает руки в немом вопросе.
— Ты хочешь сказать, что я другой?
Она задумывается, мешкается.
— Я — человек?
И она радостно кивает головой, вскочив на ноги, и начала раз за разом повторять свое представление, то показывая на себя и изображая чудовище, то показывая на меня, пытаясь сложить губы в слово «человек». После этого происходит то, чего я не ожидал. Гермиона касается ладонью моей груди, изображает, будто разрывает что-то на куски, а потом снова показывает чудовище.
— Да, Гермиона. Я — человек, и я убиваю таких, как ты.
Она все время понимала все, что я ей говорил, запоминала, анализировала, а сегодня сложила в одну цельную картину то, что казалось лично ей главным. Плечи Грейнджер обессиленно, но довольно опустились, и она взяла «Сказки» из моих рук, спокойно пройдя к креслу и устроившись с книгой, будто и впрямь читала ее. Проследив за перелистыванием страниц, я остановил ее на нужном месте и показал пальцем на слово «человек», в которое она вдумчиво всматривалась, после чего снова попыталась изложить свою мысль.
Проведя вдоль слова пальцем, она отпрянула, изобразив монстра. И мне начало казаться, что я понимаю ее.
— Тебя интересует, являются ли такие, как ты людьми?
Она кротко кивнула.
— Да, — я взял ее руки в свои ладони. — Ты тоже была человеком, а сейчас я помогаю тебе стать им снова. Ты делаешь успехи, Гермиона.
Ее глаза засияли, и мне показалось, что в уголках появились слезы, хотя я и знал, что бруксы не плачут. Она вновь поднялась с кресла и медленно подошла ко мне, осторожно, совсем по-людски, оставив книгу на подлокотнике. Внимательно посмотрев в мое лицо, она очертила скулу когтем и крепко сжала мои руки, подтянув костяшки моих пальцев к своим губам.
— Ты хочешь меня поблагодарить?
Мама очень часто употребляла слово «растрогать». Растрогать ее мог сюжет книги, пожелания и визиты миссис Забини, трогательные письма Снейпа с поддержкой. До этого момента я не понимал, как это, когда что-то трогает тебя в глубине души. Но этот жест и кивок Грейнджер в ответ на мой вопрос меня именно растрогали. Я бы произнес это слово с уверенностью, и все мои чувства, которые бурлили внутри от таких странных действий опасного существа, будто отражались на лице мамы, когда по ее щеке скатилась скупая сдержанная слеза, а в осанке прослеживалась явная гордость за мои успехи.
Только ли я помогал Гермионе стать человеком? Эта забота о ней, разговоры… я сам стал человечнее, потому как, работая десять лет над уничтожением брукс и инферналов, я сам стал на них чем-то похож. Побочное явление прошедшей много лет назад войны. Выродок, который нужен только для определенной задачи. Они — уничтожить маглов, я — уничтожить их.
В тот день я осознал еще одну вещь. Я должен сдерживаться, чтобы перестать вести себя с ней, как с собачонкой. У нее есть душа, стремительно возвращается интеллект. Стоит перестать чесать ее за ухом, что я уже было собирался сделать в ту минуту. Ненадолго задержав руку у ее виска, вместо привычного жеста я лишь погладил ее по лицу и улыбнулся.
С того момента я перестал звать ее упырицей, питомцем, чудовищем. Она стала просто Гермионой. Ладно, в моменты ее приподнятого настроения и желания поиграть и попроказничать она становилась Грейнджер. Но теперь она окончательно стала восприниматься мной человеком.
Зелье давало плоды, чему я радовался. Но уже не совсем по причине возможного выздоровления Гермионы, а из гордости за самого себя. Было бы интересно наведаться к профессору Снейпу, чтобы похвастаться успехом. Раньше он всегда был по-особенному рад моим удачам в зельеварении. Потому я и стал обладателем его личной записной книжки. Он надеялся, что я присоединюсь к нему после выпуска и возьму младшие курсы, но Дамблдор, который обычно болел за всех обделенных, отсек мою кандидатуру. Ведь у родителей могут возникнуть вопросы о влиянии на меня моей семьи. Смешно, как влияет на мою жизнь отец, которого я в последний раз видел, писая под себя.
Теперь директором была МакГонагалл. И Северус не раз предлагал мне попытать счастье снова. Пожалуй, подожду еще какое-то время, ведь, кто знает, может быть, именно спасение Грейнджер станет для меня золотым билетом в обычную жизнь? Разумеется, если меня не сожрут бруксы в ближайших вылазках.
Однажды мы традиционно сидели с Гермионой в ее спальне. Она, растягивая удовольствие, попивала подогретый Добби лимонный сок, в который я подмешивал зелье. Она морщилась и старалась его выплюнуть, потому как его вид оказался обманчивым. Видимо, на вкус брукс, жидкость оказалось той еще дрянью. Но мне удавалось уговорить ее, аргументируя тем, что каждый день будет для нее все легче. Но мама предложила продолжать давать лимонный сок. Такая кислятина даже для хищного обоняния перебивала настоянные травы.
Что-то в ее сознании пробуждалось. Пока я был на работе, мама выбирала для нее постельное белье, и она выбрала бордовый цвет, поэтому комната сейчас выглядела непривычно для династии, учившейся на Слизерине, гриффиндорской. И посреди этого бордового великолепия с поллитровой кружкой сока с зельем восседала Грейнджер, уютно устроив спину в ворохе атласных подушек.
На работе начали подозревать, что ночь для меня стала гораздо короче, но придурок Финниган пустил слух о том, что я обзавелся пассией. Возможно, продолжил свои встречи с таким же отребьем, как я — Паркинсон. Знал бы он, что за последние два месяца я вспомнил ее имя от силы… ни разу.
— Они все еще ищут тебя, Гермиона, — я разложил выпуск «Пророка» со свежей фотографией Уизли и Поттера, красующихся в парадной форме напротив фонтана в холле Министерства. — Томас хотел занять твой стол, но Гарри защищает его, как зеницу ока. Даже не протирают на нем пыль, боясь, что тронут твои бумаги и отчеты.
Я взял ее за запястье, сложив ее пальцы так, чтобы указательный был, как указка, и начал водить ими вокруг мужчин.
— Это — Гарри Поттер. Он сын известного аврора, убившего Тома Реддла ценой своей жизни. Его мама пропала без вести в ту же самую ночь, — Гермиона коснулась его лица подушечкой пальцев и грустно посмотрела на меня, тыча другой рукой в свою грудь. — Твои родители? Я обещаю поискать их фото, Гермиона. Они тебя ждут и тоже не теряют надежды. Вчера были в Аврорате. Прости, что я не могу им сказать. Сейчас это не безопасно, потому что, если я тебя выдам, тебя убьют.
Я опустил голову, не силясь поднять на нее свои глаза. Она понимает, что у нее есть родные. И что-то в ее голове заставляет ее беспокоиться о них. Поняв и мое раскаяние и бессилие в сложившейся ситуации, она подвинулась ближе, отодвинув газету вбок. Обхватив мою голову цепкими руками, она осторожно раскачивалась, успокаивая меня. Я поднял голову, перехватив ее руки, и улыбнулся:
— Это тебя надо успокаивать, глупая, — я погладил ее плечо.
Я понял, что тактильность и прикосновения — это отличный способ донести свой настрой и намерения ей. Нужно будет попробовать делать все то же самое с людьми, вдруг касания и для нас гораздо доходчивее слов.
— Твои папа и мама — дантисты. Они лечат зубы, — я постучал по своим верхним зубам. — Они не волшебники, поэтому у них все сложнее. В Мунго знают заклинания, а они все делают руками. Ты говорила, что это очень сложная и опасная работа. Твой папа высокий и худой. У него вытянутое лицо, острый подбородок и прищуренные глаза. Вчера они показались мне очень добрыми, как у Хагрида, Дамблдора, Стебль… я подумал, что он, наверняка, работает с детьми. А мама совсем миниатюрная, строгая, но в то же время мягкая. Как Нарцисса. Они чем-то похожи, наверное, хотя одеваются по-разному… Черт, что я несу? Они совсем не похожи. Просто, наверное, во всех мамах есть что-то одинаковое.
Я подвинул газету ближе, расправил смятую страницу и, снова взяв в руку ее палец, обвел Уизли:
— Это — Рон Уизли. В школе вы были друзьями все втроем, — я указал своей рукой на Гарри, Рона и ее саму. — Но так бывает у людей, мы нуждаемся в отношениях, и иногда наш выбор очень странный. Я делал ставки на Поттера, если честно. Но вы сошлись с Роном. Он рыжий, смешной. В школе был вратарем в Квиддиче, всем девочкам он нравился, хотя я считал его неуклюжим недоразумением.
Гермиона начала заметно клевать носом, поэтому я, взяв ее за плечи, немного надавил на них, заставив обмякшее тело лечь:
— Это, если кратко. Но, вообще…
Она не дала мне договорить, а раскрыла глаза и обхватила пальцами запястье, заставляя остановиться. Приподнявшись на локтях, она показала пальцем на меня.
— Хочешь, чтобы я рассказал о себе? — я подоткнул одеяло и лег рядом, уставившись в балдахин. — Со мной было не модно дружить. Мой папенька здорово облажался, поэтому Нарцисса живет, не покидая поместья, а я вынужден рисковать своей шкурой, пытаясь убить таких, как ты. Можно рассказать много интересного о тебе, Гарри и Роне, но я совсем скучный. Хотя… на втором курсе я пришел на отборочные в команду и стал ловцом. На четвертом курсе мне даже удалось обыграть Поттера, но МакГонагалл настояла на реванше, потому что ей мой снитч показался сомнительным. Представляешь, он запутался крылом в моей мантии. Так что, Поттер меня все-таки обскакал на повторном. А еще я был лучше тебя у Снейпа. В это сложно поверить, но такое тонкое искусство, как зелья, оказалось трудным для девочки без души. Тебя так называли все слизеринцы.
Рыча, оголяя белоснежный ряд острых зубов, Грейнджер сладко зевнула и устроилась щекой на ладони.
— Спи давай, а то завтра опять спросят, откуда у меня мешки под глазами размером с бладжер.
Я так уставал, что возвращаться в свою комнату, которая находилась в одном метре, было тяжелым телодвижением. Так я привык отсыпаться под боком у Гермионы, чуть сместив ее к краю. Словом, после начала приема зелья ее сон стал крепким, абсолютно бездвижным. Иногда я просыпался от того, что сквозь сон мне казалось, будто она даже не дышит. Но, замечая еле заметное движение грудной клетки, я снова проваливался в свою заслуженную безмятежность.
Вечерами мама занимала наблюдательную позицию. Если мы с Гермионой сидели в гостиной, она непременно была поблизости. Мне казалось, что она любуется нашей идиллии. Как-то раз, после долгих чтений «Красавицы и чудовища» мне совсем не хотелось спать и я, уложив Грейнджер в постель, сумел объяснить, что хочу провести время с мамой. Гермиона отреагировала по-своему тепло, коснувшись меня так, будто благословила. Я сам усмехался тому, как мы наладили наше тонкое взаимопонимание.
Запасшись огневиски, я присоединился к маме, которая вышивала что-то на шелковой наволочке.
— Что это? — я сделал щедрый глоток и расслабился в кресле.
Мама приподняла материю, расправленную в небольшой рамке:
— У каждого члена семьи есть свой комплект белья с инициалами. Я подумала о том, что, когда мисс Грейнджер поправится и будет готова вернуться к обычной жизни, ей будет приятно получить от меня маленький, символический сувенир в знак признательности.
— Да, Гермиона — очень благодарный и благородный человек.
— Я думала, маглы — другие, — мама поправила на носу узкие очки в легчайшей оправе.
Я усмехнулся:
— Ты же не знаешь, какой она была раньше.
— Я слушаю твои рассказы. Ты говорил о том, что уверен в том, что Гермиона спасала бы тебя так же, как ты спасаешь ее. Что она заботилась бы о тебе, потому что заботится обо всех, кто попадает в беду. Это благородно.
— Она была первой, кто вспомнил о домовиках после войны, — глядя перед собой, еле слышно, сказал я. — Почему о том, что их нужно освободить, никто не задумался после падения Реддла?
Мама пожала плечами:
— Волшебники считали их не важными. За столетия наличие в семьях эльфов стало само собой разумеющимся, а, кроме Добби, никто и не думал просить свободы. Они слишком привязаны к своим семьям, поэтому…
— Думаешь, Гермиона сделала только хуже, дав всем свободу?
— Нет, милый. Она все сделала правильно. И своевременно. Задайся Министерство этим вопросом раньше, встретило бы сопротивление от самих эльфов. А так все вышло, вроде как, само собой, — мама отложила вышивку в сторону. — Всегда, когда будешь злиться на то, что она задирала тебя в школе, вспоминай о том, что я тебе рассказывала про отца.
— Да, я помню, — я поднял уголок губ. — Нас создает окружение. А окружение Гермионы считало меня сыном Пожирателя.
— Ты вырос совсем не его сыном, — мама потрепала меня по запястью. — Пусть ты и носишь фамилию Малфоев, куда сильнее ты напоминаешь мне Сириуса и Андромеду.
Я издал нервный смешок:
— О, да. Напомню, мам, Сириус вложил в своего усыновленного крестника презрение к Малфоям, а Андромеда ни разу, сколько себя помню, не поинтересовалась, жива ли ты.
Мама грустно опустила глаза, сжав мою ладонь сильнее:
— Мы стареем. В таком возрасте приходят многие открытия. Я уверена, что они простят мне мое бездействие.
Разговоры о семье Блэков всегда заставляли меня нервничать. Я часто думал о том, что отречься от сестры из-за ее замужества за влиятельным темным магом — это последнее свинство. Видеть, как их родная душа годами расплачивается за свою ошибку, не протянуть руку помощи, бросить на милость немилостивой судьбы — это ли не злодейство? Но мама стойко надеялась обрести отпущение в глазах тех, кого искренне любила. Даже, когда молча принимала позицию мужа, чтобы сохранить жизнь мне. Жизнь, которая стала искуплением.
Я не застал «старую гвардию» в Аврорате. Когда я заступил на службу, герои Люпин, Блэк, Уизли-старший и многие другие, кто состоял в прославленном «Ордене Феникса» уже ушли в отставку, совершив ряд славных подвигов, уступив свое место своим детям, которых считали еще более талантливыми и сильными. Они желали одного — чтобы на их век не пришелся кто-то столь же сильный, способный разрушить восстановленный ими мир и порядок.
Не пожелали главного — справедливости.
Впрочем, с Римусом Люпином жизнь меня сталкивала не раз. И он мне даже нравился. Стоит сказать, он единственный относился к моей фамилии спокойно и непредвзято. Защита от Темных искусств была для меня такой же отдушиной, как зельеварение, и это благодаря преподавателю. У него были причины проявлять ко мне терпимость — он знал, что такое быть изгоем. То, что он — оборотень я понял сразу, на первом курсе, хотя даже Грейнджер осенило лишь на третьем, когда Снейп задал нам эссе, придя на урок вместо законного учителя. Видимо, есть у всех тварей и изгоев одна черта — держаться вместе. Но даже ему не удалось сделать мою жизнь слаще.
Теперь мы изредка пересекаемся с ним в Министерстве, удосужив друг друга лишь вежливым кивком. Он приходит иногда к своей молодой супруге. Ирония судьбы, не иначе. Его любовь — моя кузина, тоже работает в Аврорате, в разведке. Поэтому почти не бывает в штабе. Но каждый раз, когда я вижу ее в кабинете Поттера, так и тянет задать все вопросы относительно ее мамы — Андромеды. И том, как она кинула Нарциссу. Наверное, я трус, раз так и не решился заговорить с ней. Вид у нее славный. Может быть, даже обошлось бы без скандалов. Но проверить это я не решался.
— Они всё поймут, — мама вырвала меня из раздумий, и взяла рамку в руки, снова принявшись вышивать инициалы Гермионы на наволочке золотой нитью.
Вздрогнув, я легко улыбнулся и сделал глоток огневиски:
— Конечно, мама, — сказал я искренне. — Ты всегда говорила, что надо уметь ждать и делать все возможное.
Мы сидели перед камином молча. Мама, наверняка плыла сознанием среди воспоминаний о молодых годах с отцом, когда еще не было его преданности Реддлу, о детстве, где она и ее любимая сестра Андромеда были близки, о моем рождении, случившемся невовремя — в самый разгар войны, но ставшим для нее настоящим счастьем.
А я думал о Гермионе. Нет, я снова думал о себе самом. Я не раз ловил себя на мысли, что все, кто относится тепло ко всем обездоленным, слабым, брошенным, ко мне не испытывали тех же чувств. Не жалели, не пытались помочь, не стремились подружиться и поставить на ноги. И в эту самую секунду, только сейчас, спустя так много лет, пришло осознание.
Значит, это победа. Я никогда не выглядел жалким и неспособным прорваться сам. Они видели во мне не обездоленного и слабого. Они видели меня равным, а потому не проявляли уничижающего, высокомерного участия.
Жалел себя только я сам.
— Спать пора, — я встал с кресла и обнял маму.
С завтрашнего дня я перестану жалеть себя и причислять к отбросам. Все только в моей голове, и мое сознание дало мне шанс. Я борюсь. И я помогаю. Одно только это свидетельствовало о моей силе. Она была, поэтому я мог.
— Будь осторожен Драко, — пропела мама. — Храни тебя Мерлин.
Я благодарно кивнул головой и провел эту ночь в своей комнате. А на утро жизнь закрутилась так же. Проверки, вылазки, ликвидация. Кровь, плоть, убийства, жертвы, тела брукс. Все, как всегда. Кроме моего ощущения.
Моя работа — не мое ярмо, не искупление, не наказание. Мой риск — моя помощь маглам и волшебникам. Мой риск — это защита, которую я могу дать в трудный час более слабым. Тем, кто не может бороться.
***
— Малфой! — Поттер бежал к камину Министерства, в котором я появился мгновение назад.
Вот уж не думал, что он будет караулить меня на входе из-за пятиминутного опоздания.
— Ничего себе, так даже Министра не встречают! — я радушно-саркастично распростер руки, в которые Поттер сходу вложил новое ружье.
— Нравится? — он смотрел на меня поверх очков, пока я крутил в руках деревянное резное подобие магловских пушек Блейза.
— Говно какое-то. Кто это сколотил? — я взметнул ружье, прицеливаясь в горгулью напротив. — Прицел делал слепой?
— Мелкие ублюдки, — выплюнул Поттер и забрал оружие из моих рук. — Забини с Ноттом сказали то же самое.
Я непонимающе уставился на начальника, который отбивал носком ботинка чечетку.
— Нам не хватает оружия, Драко. Мы привлекли другие отделения, мобилизовали всех, потому что эти твари уже начали нападать днем.
— Ого. А где был последний случай?
Лицо Поттера стало осуждающим:
— Пятнадцать минут назад, дорогуша. И все уже там. Кроме тебя, потому что ликвидатор Малфой решил поспать на пять минут дольше. Что с тобой происходит? — он гневно уставился в мое лицо. — Вечно сонный, на совещаниях, будто воды в рот набрал…
— А что говорить-то? Ну, бью я их, сам видел отчеты, все до последнего патрона точно в цель. Что я еще могу сделать? Придумать, как заставить их вымереть? Прости, по этой части была Гр… прости.
Гарри отмахнулся:
— Пора взять на ее место кого-то из выпускников, — он запустил пальцы в волосы. — Хватит. Уже три месяца прошло, нам нужен человек. Дуй в штаб. Сегодня на дежурстве.
Я послушно кивнул и последовал за ним в лифт.
Меня терзали сомнения. Желание рассказать ему обо всем становилось все сильнее. Поверит ли он? Нет, вид Гермионы сейчас ни в чем его не убедит. С другой стороны, то, что я и мама живы — доказательство того, что она безопасна. Невыполнение инструкций — путевка в Азкабан в один конец.
***
Недели сменялись. Улучшения в состоянии Грейнджер происходили так медленно, что казалось, будто зелье просто глушит агрессию, не более того. Закрывшись в ее спальне после работы, не успев раздеться и снять форму, под аккомпанемент завывающего ноябрьского ветра я начал очередной рассказ.
Я сидел на мягкой оттоманке, облокотившись локтями на свои колени и расслабленно свесил кисти рук вниз. Гермиона сама выбрала свое место, как и всегда, устроившись спиной между моих ног спиной, и играла с кончиками свисающих пальцев.
— Гермиона Грейнджер с Виктором Крамом. Тогда все гадали, чего такого знаменитый спортсмен нашел в нашей заучке. А я как-то сразу понял. Он же был глупый, говорить не любил, зато любил слушать.
Гермиона недовольно посмотрела на меня, а я засмеялся. Сегодня ее глаза были темнее обычного, очертаний радужки снова не видно.
— Нет, — я выдохнул, успокоив смех. — Мы с тобой — это другое. Ты не глупая, просто не в своем уме. И это временно.
Я игриво щелкнул ее по носу, она поморщилась и замерла, пугающе хищно уставившись на меня.
— Тебе не понравилось? — я поднял руки в капитулирующем жесте. — Прости, больше не буду.
Но мои слова ее не успокоили. Она резко поднялась на ноги и прошла к трюмо, начав разглядывать свое отражение в зеркале, метая на меня пронзительный взгляд. Остановив взгляд на белом платье, она поморщила нос и, навострив коготь, отсекла бретели, снова оставшись передо мной голой.
— Эй, Грейнджер, — я стал говорить тише, выставив перед собой руки. — Мы же уже выяснили. Да, мы разные. За два месяца ничего не изменилось, ты и я остались такими же.
Я поднялся и подошел к ней, наклонился и начал натягивать ткань платья наверх, приготовив палочку, чтобы закрепить бретели, но она оттолкнула мои руки, сорвав платье и кинув его в дальний угол.
— Ну, ты чего? — ее взгляд, прищур и облизывания клыков нравились мне все меньше. — Ты ужинала?
Она встала вплотную ко мне, начав обнюхивать.
— Гермиона, я — не еда, — я нервно сглотнул и потянулся пальцами к пистолету, разумеется, инстинктивно.
Она уткнулась носом в черное пятно на рубашке. Черт, пошел регресс, она снова чувствует опасность из-за того, что я пахну смертью ее сородичей.
— Гермиона, ты же помнишь, что я обещал тебе, что ты в безопасности?
Она снова облизнула свои клыки, а взгляд стал полностью затуманенным. Ну, Малфой, пришло время для инструкций. Либо твой род оборвется максимально глупо.
Брукса провела когтем по рубашке и легким движением смахнула с меня оставшиеся от нее тряпки, принялась с еще большим аппетитом обнюхивать мое тело, а я наставил на нее пистолет, взведя курок.
Услышав щелчок, ее глазницы расширились, а крючковатая рука надавила на мою, чтобы я опустил его. Соображает. Не прокусывая, она чуть прихватила мое плечо зубами и замотала головой. Так, интеллект на месте, ее жест говорил о том, что есть меня она не собирается. Тогда что означал ее жадный взгляд?
Как это уже бывало раньше, она снова начала изучать руками мое и свое тело, но в этот раз ее исследования проводили не только кончики пальцев, но и зубы. Сделав заключение, что я мягкий, она несколько раз мелко сжала пальцами мое бедро, всматриваясь в ткань брюк.
Снова попытка снять с меня ремень и брюки.
— Ты все-таки хочешь увидеть все отличия? Любопытная ты морда, Грейнджер.
Сказать честно, я нервничал. В ее взгляде все еще читалось желание поохотиться на живую жертву, а не на потроха в тарелке, но она отрицала факт того, что хочет употребить меня в пищу.
— Так, ладно, — я начал расстегивать ремень и стягивать штаны. — Только один раз. И помни, я тебя отговаривал.
Оставшись перед ней в равном положении, я вытянулся в полный рост, впервые в жизни испытывая стыд перед женщиной. Хотя, признавался себе честно, меня больше смущал абсурд всей ситуации:
— Щупай быстрее, и давай заканчивать минутку образования.
Она села на колени и завороженно уставилась на мой член. Стало смешно. Если бы все женщины смотрели на него с таким восторгом, все мужчины мира были бы чуточку счастливее. Не дыша, она осторожно провела по нему сначала ногтем, а затем ладонью, что вызвало предательскую реакцию, которая вызвала у нее немое ликование.
— Да, да, — я закатил глаза. — У нас так бывает, но я не считаю упыриц привлекательными. Помнишь, что мы с тобой уяснили? Мы — разные виды. Долго тебе еще?
В ответ на это второй рукой она начала параллельно ощупывать себя, а я начал испытывать настоящий кошмар, потому что ее прикосновения к моей плоти вызывали во мне волну естественного возбуждения, которое накатывало волной.
Происходящее я осознал не сразу, но, когда в нос ударил животный, яркий, концентрированный запах, говорящий о ее готовности к случке, я был молниеносно атакован навалившейся сверху упырицей, настойчиво покусывающей в своих звериных брачных игрищах мои плечи.
— Грейнджер, мать твою! — она оказалась нечеловечески (о, неожиданность) сильной, не дающей мне пошевелиться.
Все, что я мог — пытаться дотянуться до лежащего рядом пистолета. Я не мог позволить бруксе трахнуть меня. В голове крутилась бредовость происходящего, смешанная с запахом неистовой опасности и омерзительности.
Ее тело выделяло нечто схожее с потом, но пахла эта жидкость пряно и… черт возьми, приятно, завлекающе. Я тряхнул головой, удивляясь, как даже в такой опасный момент я думал лишь о том, какие интересные факты я узнаю в ходе своих безрассудных экспериментов с домашней бруксой.
Грейнджер отпрянула от меня, и я заметил, как ее глаза стали чуть более вытянутым к вискам. Возможно, по-упырицки, более привлекательными.
— Грейнджер! — кричал я ей, когда она все более точно прицеливалась тазом на мой все еще стоящий член, будь он в этот час неладен. — Блядь, слезь с меня немедленно!
Нащупав спасительное оружие, я приставил его к ее виску, продолжая попытки сбросить цепкое создание с себя. Но, как только ее висок почувствовал холодную сталь, она сама отскочила от меня, сжавшись и забившись в угол, испуганно, отчаянно дыша.
Я был в неистовом шоке, поэтому первой реакцией было бежать прочь, прямо со спущенными брюками выбираться, уносить ноги прочь.
— Блядь! — захлопнув дверь, я встретился глазами с мамой, подбирая штаны, молясь, чтобы родная мать не увидела все мое достоинство.
— Я боюсь спросить, что там произошло, — ее лицо было встревоженным.
Я застегнул ремень брюк и щелкнул замком, передавая маме ключ от комнаты:
— Ты могла догадаться, что у брукс есть брачный период?
— Очевидно, инстинкт размножения есть у всех живых организмов. Они физиологически похожи на нас, было бы странно думать, что размножаются почкованием или делением.
— Черт возьми, — я закурил сигарету, и впервые мама не осуждала. — Вот, почему их становится больше. Какой я идиот.
Я выдыхал дым и осел на подоконнике в длинном холодном коридоре.
— Я все испортил, — проговорил я, успокоившись и придя в себя. — Она снова будет меня бояться, я целился в нее.
Мама подошла ко мне со спины и размяла плечи:
— Я проведу эту ночь с ней, родной. Постараюсь убедить. Она явно чувствовала твой страх, он же пахнет.
Я ушел в свою комнату молча. Не было возможности проговорить еще хоть слово, потому что от моего тела все еще исходил яркий пряный аромат, который душил и сводил с ума. Действовал, как зелье, которое однажды притащил на одну из попоек Забини, после которого хотелось трахать все, что было более менее похоже на женщину.
Хлопнув дверью, хотя это не планировалось, ноги понесли меня в душ, холодные струи которого не могли унять ни стояк, ни всплывающие в голове сцены, в которых явно похорошевшая упырица жадным взглядом осматривала мой детородный орган, а я наивно не замечал произошедших в ее внешности изменений. Образ впечатался в сознание настолько крепко, что я мог лишь сейчас задуматься обо всех метаморфозах — ставшей более подтянутой, округлой грудь, ровную белую кожу, ставшую такой плотной и налившейся, что не просвечивало ни единой венки. И эти вытянутые кошачьи глаза.
Приплыли, Малфой, ты фантазируешь на чудовище. Рука сжимает член и настойчиво водит по стволу, повторяя те твердые движения рук бруксы, обманувшей меня, сделавшей вид, будто она хочет только лишь посмотреть.
Внезапно образ чудовища расплывается, а на его месте возникает Грейнджер в своей белой накрахмаленной рубашке, кожаных брюках, высоких сапогах и портупее, сковывающей упругие бедра. Не брукса, а она в моих фантазиях закрепляет свои кудри карандашом, ощупывает длинными пальцами торс и садится передо мной на колени, с вожделением глядя на член, облизывает нижнюю губу, проводит пальцем вдоль него, дрязня, изучая, наслаждаясь его видом.
Ледяная вода лишь еще больше распаляет, каплями скатываясь по моему напряженному телу, требующему отрезвляющего разряда. Моя рука сжимается все сильнее, движется все более резко, делая паузы, как если бы не брукса, а та Грейнджер сидела сверху, опуская на мой член свои жесткие, подкаченные ягодицы, настойчиво требуя от меня жесткости и освобождения.
Вторая рука упиралась в стену, поддерживала упавшую от бессилия над своими мыслями голову. Ноги потеряли чувство опоры, когда в воображении карандаш, как это часто бывало раньше, не выдержал роскошной копны ее волос и упал вниз, разрешив локонам водопадом спуститься по плечам, разметав запах бергамота и бадьяна.
Стоп. Бергамот. Я снова чувствую запах своего мыла, а не тела бруксы. Ускорив движения, я пришел в себя и моментально получил самый постыдный оргазм в своей жизни. Этот сладкий кошмар закончился. И вместе с ним рассеялась сомнительная фантазия, ранее в мою голову не приходящая.
