И я покину дом, но я найду себя
В старых дорогах, по пути к мечте
И если причина в том, что вся моя жизнь — косяк
Это немногое поменяет в ней
Нервы — Я собираюсь в путь
Первое, что донеслось до Тачихары, когда он, с трудом открывая глаза и вырываясь из неблагоприятной пустоты, начал приходить в себя от анестезии после операции — шум. В белых стенах, окружавших его и ещё нескольких студентов-одногодок, и за ними, стояли шум и суета. Тачихара плохо осознавал, где находится, даже слыша вопросы высокого мужчины, окутанного в такой же белую, как стены или потолок, одежду, и пронзая его потерянным, помутнённым взглядом. Слова доносились отдалённым гулом, и лишь спустя время они обрели смысл и связность, перестав быть бессмысленным рокотом в сотнях метров, как бурление водопада в сотне метров — громкое, но невнятное и абсолютно бесполезное. Лишь спустя время Тачихара, вновь увидев мир вокруг не растекающимися и теряющим формы, а чётким, имеющим твёрдые границы и рамки, и ощутив боль в прежде немом и безвольном плече, понял, почему открыл глаза именно здесь, в больнице. Вместо общежития, заменяющего настоящий дом, но отчего-то породнившегося своим студенческим безумством, его сознание встретили больничная койка и дурной запах хлора, примешивающимся к нему запахом лекарств, беспрерывного страха и иногда различимого в полной тишине плача. И причина этому — разорванное пулей плечо. И причина этому — стрельба. Стрельба, поднятая в их в вузе, каждый выстрел которой теперь всплыл в памяти Мичидзо, стоило ему осознать и происходящее, и уже случившееся, в полной мере; вспомнить, что этими выстрелами был ранен он сам, десяток одногруппников и... его друг. Самый близкий друг. Только вот его друг был не просто ранен, как Тачихара думал те сутки, что он провёл в относительном одиночестве — без друзей и прочих посетителей, только с соседями по палате и врачами. Тэтте был не ранен, а убит ещё до того, как попытался вышибить себе мозги стрелок и сумела обезвредить его прибывшая полиция, пропустившая к пострадавшим детям помощь. Мичидзо же потерял сознание за мгновенья до того и потому совершенно ничего не знал, а целый день прожил в сладостном обманчивом неведении — с ложной надеждой и успокоением. Медленно влила в него информацию и горькую правду Теруко, пришедшая и пропущенная на следующая день. Вместе с ней приехал и брат, Тацуо, уже долго живущий в этом большом городе и нередко прежде выручавший самого младшего Тачихару; и сейчас он не мог остаться в стороне. И он краткими поглаживал подушечками пальцев тыльную сторону ладони Мичидзо, унимая горестную дрожь, утешая, и внимательно изучая печальными, пусть и по-прежнему добрыми глазами его потускневшее лицо, пока подруга пересказывала и объясняла всё. Известие, что Тэтте больше, изрядно подкосило — если так можно мягко выразиться — Тачихару. Больше сон не приходил к нему сам, потому что теперь его мысли поглотили потрясение и боязнь; засыпать приходилось под выверенной врачами дозой успокоительных, иначе он не знал ни покоя, ни отдыха от беснующейся бури свежих тревожных воспоминаний. Неосознанно его разум искал опасность в громко хлопнувшей двери по неосторожности интерна — тогда Мичидзо подскакивал на койке и сразу за тем сжимался, закрывая серьёзно поврежденное плечо здоровой рукой. В миг испуга он заново переживал всё пережитое в стенах аудитории, и его болезненные возвращения раз за разом возобновлялись и тогда, когда недалеко от него кто-то расходился в сильном кашле: тогда Тачихаре уже чудилось, что не кто-то страдает от астмы или пневмонии, а его друг задыхается и умирает в паре метров от него – но ни дотянуться рукой, чтобы попрощаться, ни спасти. Делая даже шаг вперёд, он снова и снова оказывался позади — на месте расстрела, как на поле боя с одним по-настоящему вооруженному соперником. Ни Теруко, ни Тацуо не находились с ним двадцать четыре часа. Хотя бы потому, что брат проводил время уже со своей семьей и будущей женой, неустанно работал и для Мичидзо выкраивал ту редкую свободную минуту, по большей части тратящейся на дорогу до больницы; а подруга уехала на похороны, куда ему самому категорически запретили отправляться врачи. Говорили: рука повреждена серьёзно, и после операции за ней нужен уход и слежка, и, если тревожить её сильнее сейчас в поездке и(ли) на похоронах, то восстановление или станет невозможным, или займет невероятно много времени. «Береги себя, Мичидзо, — предупреждал Тацуо, расчёсывая спутанные рыжие волосы и медленно качая головой. — Лучше ты Тэтте не сделаешь, если разобьешься и травмируешь себя больше». Не обходила стороной его внимательность серость, возросшие мешки под глазами и мелкий тремор рук, участившийся и тревожащий Мичидзо постоянно — а особенно часто, когда его снова настигали головокружение, тошнота и паника. Приходилось, прибегая к помощи врачей, выдёргивать брата из морока и давать ему глотка свежего воздуха: порой и буквально, распахивая окно и проветривая духоту палаты, от непереносимости которой приступы ухудшались, а порой и просто помогая ему отвлечься от воспоминаний и вспомнить, что опасность не висит над ним смертельным мечом. Тацуо повторял: — Сейчас всё в порядке. Ты под защитой. Тебе ничего не грозит. Мичидзо доверял ему больше, чем врачу. Странно. В детстве, вплоть до переезда из родительского дома, их объединяло разве только то, что они делили одну комнату и периодами пытались (читайте: пытался развязать младший из братьев) драку из-за ничтожных пустяков. Сейчас же тянулся и просил помощи у Тацуо, когда был окончательно разбит. С каждым днём Тачихара всё больше понимал, что продолжать учёбу и абсолютно не хочет после того, как вуз откроют, возвращаться в него. Холодный пот проступал на лбу, и сердце всё твердило и уверяло: ему это не нужно. Да и Тачихара в конце концов согласился со своими мыслями. Он никогда не горел желанием учиться и ни разу в жизни не мог бы ещё назвать себя трудоголиком, а особенно — на этой проклятой специальности. Всерьёз он задумывался и над тем, что сделанный когда-то за компанию выбор погубил всех друзей: Дзёно потерял зрение, он ранен и теперь мучался от панических атак, Теруко тоже не в себе и держалась на добром слове, а Тэтте... мёртв. Но куда ему деваться? Из общежития выселят. Домой — нет. Отчего такой вариант Мичидзо отметал сразу, даже не задумываясь над ним. Не хотел, может, контроля, как не хотел его последние полгода, планомерно отказываясь от больших родительских подачек и ограничивая себя необходимым минимумом после случая в баре. Да, принимал их деньги, потому что по-прежнему не работал, но не тратил их на выпивку и лишнюю студенческую роскошь. Подработку, а то и не одну, придётся искать в любом случае. Чтобы снять квартиру, платить аренду или покрывать счета, покупать и готовить еду.... А что до того, как появятся деньги на это всё? По-прежнему числиться на учебе и жить в общежитии? От подобных мыслей Тачихара вздрагивал и мотал головой, отвергая их. Нет. В общежитие, он уверен, тоже будет чувствоваться опасность или, как минимум, горько вспоминаться совместное время с Дзёно и Тэтте. Можно ли обратиться к брату? Тацуо и протянул бы руку помощи, но Мичидзо рвала на части неуверенность. У брата личная жизнь, и вмешательство в неё назойливого младшего брата с огромной вероятностью окажется лишней. Придётся теснить и нарушать не только его комфорт, но и его жены, — кажется, Йосано, — вторгаться в их квартиру как минимум на месяц-другой. Если мало повезет с работой — ещё на больший срок. И нужна ли молодой семье такая помеха на несколько месяцев?***
После выписки всё разрешилось достаточно скоро. Мичидзо написал заявление на отчисление и вскоре выселился из общежития, устроив непродолжительное прощание с соседями и Теруко. Все проводили его с теплом и пониманием, пожелав удачи — а Теруко, ещё остававшаяся у родителей в родном городе, немного пригрозила. Чтобы он и не пытался забыть про неё и прекратить отвечать на звонки. Так она себя, вообще-то, вела и обычно, но события на похоронах, о которых она, долго переваривая и переживая, рассказала только спустя несколько дней, добавляли особого контекста. Дзёно перестал отвечать на звонки, а домой не пускала его мать: говорила, что он в апатии и не желает не видеть абсолютно никого, даже близких друзей. И потому, должно быть, Теруко яро переживала за сохранность отношений с Тачихарой. Мичидзо её понимал и, поддерживая полушутливый разговор, на деле держащий в себе опасения и тоскливость, пообещал не забывать про дружбу. Вещей у него хранилось много, и про большинство Тачихара даже не помнил: начиная с заселения в общежитие они так и остались закрытыми в чемоданах, не разобранных до конца. Смутные причины не могли объяснить того, почему он не хотел одевать эти совсем новые и чистые, пусть и помятые, вещи — наверняка объяснение стоило искать в желании разорвать связь с воспоминаниями и болью, следующей за ними по пятам. Можно отдать в комиссионку и получить маленькую, но выгоду с них. Можно наведаться в дома престарелых и узнать, как у них дела с благотворительностью... Но вряд ли в ближайшие дни. Тачихара пообещал самому себе пока заняться трудоустройством, а уже после разобраться с ненужным тряпьем. Брат вызвал для Мичидзо такси и спустился, чтобы забрать вещи и проводить его до квартиры. В старом невысоком доме обходились без лифта, и на четвертый этаж — впрочем, как и на любой другой — всегда поднимались по лестнице. Подъезд, в общем и целом, абсолютно соответствовал представлениям о российской жизни в неблагополучных районах. На двери друг на друга поклеены с сотню объявлений и обещания излечить от алкоголизма, наркомании и прочих зависимостей; стены обшарпанный и потрескавшиеся, и озорные подростки на них когда-то давно (или нет?) оставили свои признания любви вместе со строчками песен. Ступеньки лестницы чистые, но перила местами сломаны и облёваны окурками сигар. Тацуо внимания не обращал и поднимался спокойно, протаскивая за собой чемоданы и только пыхтя от прилагаемых усилий. Свыкся; тут он жил не первый год и наверняка смирился с накуренными пролётами и соседями. Мичидзо приглядывался. Он не удивлялся, но чуть морщил нос и лишний раз не прислонялся к стене. Внешне его общежитие находилось в схожем состоянии, но комнату парни держали в чистоте. Каждый немного брезглив и привередлив. Дверь в квартиру уже широко открыта — их ждали. Тацуо пропустил младшего брата вперёд и завошкался, доставая ключи и запирая тяжелую входную дверь на два оборота. Двухкомнатная квартира порядком отличалась от атмосферы подъезда. Вряд ли Акико, стоящая сейчас в проходе между комнатами и пытливо осматривающая гостя, намеренно прибирала каждый угол к его приходу, и потому сложилось впечатление, что здесь всегда аккуратно и чисто. Светлые стены, потолки и пол, мягкий теплый свет от лампы в тёмном углу прихожей; коврик и выделенное место для обуви в просторном шкафу. Круглое зеркало закрыто двумя лёгкими плащами на кручках, и на третьем освобождено место для младшего из Тачихар. — Привет, — кивнула хозяйка квартиры, поправляя поблескивающую на солнце заколку-бабочку в волосах. Она не нуждалась в представлении, — Мичидзо знал её из рассказов брата, — но всё же коротко сказала: — я Йосано. Надень пока вот эти тапочки. Ванная вот, — и коротким взмахом руки указала на приоткрытую дверь. — Твоя комната — дальняя, — и снова указала ладонью. — Как руки вымоешь, приходи на кухню. Поболтаем. В ванной ощутим недавно проделанный добротный ремонт. Маленькая и узкая, но здесь уместили стиральную машинку под деревянной полкой, слева от ящиков, в которых сложены запасные зубные щётки, полотенца и бритвы; раковину и ванную. Чуть в сторону отставлена табуретка, и над зеркалом установлена дополнительная яркая лампа. В переплетенной прямоугольной корзинке поставлено жидкое мыло и баночка с зубными щетками — пока что всего две. Кухня тоже не отличалась простором — вся квартира выглядела маленькой, но обставленной со вкусом, и Тачихара оценивал её как крохотный рай. За столом, поставленному вдоль подоконника рядом с батареей, сидела одна только Йосано и монотонно перемешивала растворимый порошок в кружке. Кофе. — Чай хочешь? Тачихара сдержанно кивнул. — Привыкай тогда, что чайник стоит рядом с холодильником, фильтр — на подоконнике. Кружку, если нет своей, бери из крайнего верхнего ящика. Да, из этого. Моя белая, с бабочками, у Тацуо простая коричневая. Другие в твоем распоряжении. Пустой прежде чайник наполнился и, щелкнув кнопкой, начал кипятиться. Не бесшумно — он, нагреваясь, забурлил, включил яркую голубую подсветку, но их дальнейшему разговору это не мешало. Акико сделала два маленьких глотка из кружки и скосила взгляд на ожидающего возле холодильника Мичидзо. — Чай на столе в коробке, кофе в ящике. Что хочешь, то и пей. Чувствуй себя свободно, не зажимайся так, — она чуть повеселела и фыркнула, забавляясь. — Я тебя не за тем пустила, чтобы за каждый неправильный вздох матом крыть или вроде того. Расслабься. Наша квартира — твой дом, пока у тебя жизнь не наладится. Тацуо даст тебе копию ключей сегодня вечером. — Да я не зажатый, — оправдался Мичидзо и мотнул рыжей головой в сторону. Чайник щёлкнул и затих за спиной, и он повернулся, чтобы налить кипяток в добытую кружку. — Просто ещё не привык. — Ладно, — Йосано пожала плечами и закинула под столом ногу на ногу. — В твоей комнате нет чего-то типа комода или шкафа, но мы освободили тебе полку в общем шкафу. Можешь какие-то вещи туда разместить. О квартплате поговорим, когда найдешь работу. — Уговор. — Успели договориться без меня? — мягко улыбнулся Тацуо. Он передвигался совсем бесшумно и мягко, и младший Тачихара тихо вздрогнул, едва услышал его вкрадчивый и спокойный голос по правое плечо. В руках брата животом кверху растянулась рыжая кошка, попытавшаяся когтем дотянуться до рукава Мичидзо и словно бы дёрнуть его на себя, привлекая внимание. Зелёные круглые глаза с суженными на свету зрачками с интересом рассматривали его. — Познакомься ещё и с ней тогда, что ли. — Веснушка? — Вёснушка, — аккуратно поправил он. — Весенняя девочка, но и на веснушки похожа. — О. — Ладно, братишка. Я чемоданы поставил тебе в комнату, настроение будет — разберёшь. Тацуо поставил кошку на пол, похлопав её по макушке и мимолетным движением почесав за ухом, и подошёл к Йосано. В их глазах промелькнула скоротечная искра — будто бы они обменялись какой-то важной и тайной информацией без слов; и короткий поцелуй коснулся, ненароком встрепетав их, коротких тёмных волос. Выглядят трогательно — Мичидзо, не понимая себя, смутился и отвернулся, выходя из кухни вместе с кружкой и посеменившей следом кошкой. Почему-то наблюдения за любованиями друзей ещё ни разу не ощущались смущающими. Дзёно часто дразнил, целовал Тэтте в их узкой компании, выполнял задания, полные пошлости и бесстыдства, когда проигрывал их, а иногда вёл себя совсем по-детски, ревнуя к кокетству общей знакомой из курса. Он же мог и поцеловать кого-то из друзей.. под равнодушным и чуть-чуть смеющимся взглядом Тэтте. Эти двое... раньше не стеснялись друзей. Но Мичидзо показалось, что то, как брат проявил нежную любовь к Йосано, резко отличается от языка любви друзей. Он смотрел на жену с дикой нежностью и влюбленностью, какая читается во взглядах глупых подростков; обнимал её вроде бы и по-простому, явно привычно для них обоих, а вроде бы слишком интимно и близко. Можно предположить, что так из-за близкого кровного родства. Безусловно, можно. Но скорее вся проблема заключалась в том, насколько по-разному любили Дзёно с Тэтте и Йосано с Тацуо друг друга. Пришедшие в мысли друзья вернули Мичидзо в мерзкое состояние: он вспомнил, что Суэхиро нет. Он даже похоронен... А с Дзёно происходит что-то странное и откровенно стрёмное. Возможно, всё сложилось чуть иначе, будь Тачихара проворнее и умней. С тяжелым сердцем он зашёл в запертую прежде комнату, затворил дверь после того, как Вёснушка проскользнула за ним, и повертел головой. Умеренно яркие обои с развесёлым рисунком, выстланный по большей части пола пушистый голубой ковёр; но комната полупустая. Тут всего две вещи: раскладушка (и постельное белье на матрасе, еще не расстеленное должным образом) и детская кроватка, залитая солнечным светом на окну. В ней никого. Только голые деревянные перекладины; а вот Вёснушка обнюхала, как в первый раз, её стенки и забралась внутрь, плюхаясь на спину и подставляя выбритый хживот ласкающему майскому солнцу. Тачихара мгновенья рассматривал её. Глупо, с растущей тяжестью и невнятной виной в груди, полупечально. Он ведь совсем ничего не знал про планы молодой семьи, так по-доброму предоставившей приют... Возможно, ему не стоило беспокоить брата и нарушать его личную жизнь. Все чувства, как-то разом нагрянувшие и заменившие радость от свершающихся крупных перемен в его жизни, потянули вниз. Мичизу встряхнул головой, стремясь скинуть их, но безуспешно; и со вздохом он покачнулся и сделал пару шагов, чтобы опуститься на низкую скрипящую раскладушку. Заострив своё внимание на кроватке, он не заметил прислонённые к стене чемоданы. Нужно разобрать. Однако позже... Может быть, завтра днём, после первого собеседования. Там же будет время позвонить отцу и маме, сильно беспокоившихся о его здоровье и просивших сообщать новости как можно чаще. Сейчас он достанет только самое необходимое вроде пижамы, зарядника и свежей одежды — белую рубашку, так давно не использовавшуюся, и брюки — для завтрашнего дня.***
После обеда в квартире словно бы наступил тихий час — невольное будто-бы-семейство разошлось по разным комнатам и дало друг другу времени на привыкание к новой обстановке. По большей части оно требовалось, конечно, Мичидзо. За едой он не спросил ни брата, ни Йосано о возможной беременности. Не осмелился, посчитав это лишним вторжением в их личную жизнь — уж точно их общие родственники и без того часто спрашивают их о «счастье материнском» и «ребёночке, а то и не одном». Хотя это касается и его тоже, раз он, пусть и недолго, живёт в этой квартире... Запутавшись, младший Тачихара просто поблагодарил их за еду, помог убрать со стола и ускользнул в (свою?) комнату. Гораздо полезнее было бы привести сначала свою голову в порядок, а уже задать потом задавать вопросы другим. За ним попыталась протиснуться Вёснушка, но в этот раз её сцапал на полпути брат и унёс в их с Акико спальню, умильно что-то бормоча и тыкая кошку в розовый нос. В ответ котёнок словно бы в отместку терся о черную футболку, оставляя рыжую шерсть на ней заметными пятнами. Вечер наступил и забрал с собой солнечный свет, погрузив комнату в полумрак, чересчур быстро — даже несмотря на разгар мая. Но впрочем, так ощутил только Тачихара, абсолютно переставший осознавать течение времени. Для Тацуо и Йосано день наверняка ничем отличился от всех предыдущих их совместных выходных. Мичидзо, ровно постелив простынку на раскладушке и еле как в одиночку управившись с пододеяльником, перемахнул через детскую кроватку и уселся на подоконник. Ни цветов, так привычных для всех квартир, ни пыли, ни другой грязи. И Вёснушка не оставила своей густой шерсти — она любила лежать в самой кроватке, настолько же хорошо одаряемой солнечными лучами и их желанным теплом. Глаза скользили, наблюдая за бегающими по детской площадке детьми, по двору под стать скорее подъезду, а не квартире брата. Качель давно перекосило временем, отломало спинку и отбросило её гнить к наклоненному дереву — а на ней все равно катался пятилетний малыш под надзором матери с балкона. А больше ничего здесь и нет. Низкий заборчик, унылые гаражи и сбитые в кучу машины, мешающие друг другу выехать с парковки. А дети, те, что постарше, носились по крышам гаражей, порой колотили друг друга и спрыгивали вниз, не боясь высоты. Тачихара погружался в меланхоличную думу, следя за их суетливыми передвижениями. Порой слух улавливал их вскрики и хохот, порой — чуть коварный смех из соседней комнаты и шипение сковородки на кухоньке. Потом же в какой-то момент стемнело. Именно в какой-то неопределенный, ведь Мичидзо её не отследил и пропустил совсем мимо вместе с закатом и появившимся звездным мерцанием — а ещё серпом убывающей, стареющей вместе с днями луны. Из такого глубоко транса вывел не осторожный скрип двери и не шаги по паркету, а голос брата. — Уже поздно, мы, если что, ложимся спать. Ты как, собираешься? Тацуо ходил до того бесшумно, что часто заставлял вскрикивать от испуга и подскакивать на месте всю семью — только за Йосано Мичидзо не заметил такой особенности. Может, времени прошло слишком мало, но она не повела ни бровью, когда её муж кошачьей походкой прокрался за её спиной и резко о чём-то спросил; а такое произошло трижды за незначительные два часа. Может, у Йосано просто железные нервы. У Мичидзо же — нет. Он дёрнул плечами и чудом не свалился на бок, резким рывком возвращенный в реальность; спасло то, что он вспомнил про детскую кроватку и удержался на небольшом подоконнике. Военная деятельность всё точно усугубила и сделала Тацуо намного осторожней и аккуратней. В отличие от не служившего брата. — Снова напугал, — он стыдливо рассмеялся. — Прости. Я забываю. — Вот же ты чертила... — буркнул Мичидзо и переполз через препятствие, вставая на пол. — Собираюсь. Но не знаю, получится ли уснуть без снотворных. Врачи не выписали их, сказали, что обойдусь. — Тц. — Тацуо поджал губу. Рассердился. — Ну... Я могу надеяться, что они действительно больше не видели необходимости в них. Но если сна совсем не будет, то обратись к Йосано, ладно? Она ведь врач, может выписать лекарства и помочь. Но со мной справлялась часто без них. Знаешь, у неё руки волшебные, головная боль так удивительно проходит... Говорил, а глаза светились. Добро и так влюблённо — и нет в помине никакого следа поговорки о том, что любовь живёт всего три года. Мичидзо из его мимолётных рассказов помнил, что их отношений длились пять с небольшим лет, и два года из них — брак. — Верю. — Не стесняйся, правда. Мы очень хотим тебе помочь, — снова улыбнулся Тацуо и, наверняка неосознанно, протянул руку, чтобы погладить волосы брата. Очень по-родительски тепло. — Если какой дискомфорт — говори. — Слушай, — его жест вдруг пробудил в младшем такой интерес, что он не успел его, закусив язык, погасить, — а... эта кроватка... короче, вы ждете ребёнка? Тацуо чуть помолчал, прислонил к подбородку большой палец и ответил тихо: — Сейчас — нет, но мы планируем свою дальнейшую жизнь для этого. А эту кроватку наша родственница... подарила, — он вскинул бровь, вспоминая или подбирая нужно слово. — Сын у неё подрос, а кроватка осталась. Решила нам отдать, а не продавать, с мотивами вроде того, что мы скоро будем в этот нуждаться, потому что уже третий год после свадьбы пошёл. У Мичидзо, признаться, упал камень с плеч — разбилась и уничтожила сама себя одна из десятков его тревог. — Может быть, ещё через года два ты и станешь дядей, — с долей серьёзности усмехнулся Тацуо и похлопал брата теперь уже по плечу. — Ладно. Спокойной ночи, уже правда поздно, а тебе завтра на собеседование. Да ведь? Вместо многословного ответа Мичидзо кивнул, зевая. В самом деле морил сон, но отчего-то душа скребла уверенность, что он пропадёт, окажись только голова на подушке, а тело — расслаблено теплом. Так и случилось. Дверь закрылась за братом, щёлкнул свет в коридоре, в полумраке которого он говорили, — в комнате-то никто не включал люстру с тех пор, как стемнело, — стихли голоса в соседней спальне, и мысли снова хлынули на Тачихару роем. Он тихо заскулил под их напором, разрываясь от тревожности и кусая кончики пальцев, чтобы хоть как-то отвлечься. И все никак не выходило из головы то, что он мог помочь Тэтте, если бы... если бы не был собой.***
Сон, начавшийся под пение первых рассветных пташек, закончился через пару часов от кошмара. Тачихара спал нервно, ворочался и шептал себе что-то порой даже чётко, с кем-то ругался и недовольно кривил губы, а после начал вздрагивать и метаться по узкой постели, потея и часто дыша. Выстрелы гремели в его голове, как стучала кровь, и вновь и вновь служили горестным напоминанием. Заныло плечо — возможно, во сне он ударился и потянул рану. Возможно, боль фантомная, посттравматическая. От неё Тачихра ещё несколько минут после того, как приоткрыл слипшиеся глаза и протёр их мокрой ладонью, не мог различить грань между ужасным сном и гораздо более защищённой действительностью. Его замешательство длилось бы дольше, не постучись в комнату брат. Тацуо зашёл спустя минуту после отсутствия ответа, и за эти шестьдесят одну секунду глаза Мичидзо прояснились; ему перестало навязчиво чудиться, что эта тишина — звон в ушах из-за грохочущих пуль и свежего ранения, лишившего его ориентации в пространстве, а он сам лежит, откинутый назад безумным жжением в плече и хрипящий, где-то позади парт и дожидается своей участи. Своей очереди в ад. Ему в самом деле казалось так. Что он парализован страхом и отчаяньем, а не растекся по жесткой раскладушке в квартире своего старшего брата. — Доброе утро, Мичидзо. Мы собираемся завтракать, присоединишься? — А... Из-за хрипоты даже это «а» вышло тихим. Несколько раз Тачихара прокашлялся, прочищая, прежде чем ответить: — Нет, спасибо. И на его грудь плюхнулась трёхкилограммовая кошачья тяжесть, легко обошедшая хозяина со спины и потоптавшаяся на нём мягкими лапками. Мичидзо охнул от неожиданности. — Вёснушка! — Тацуо сверкнул гневно и щелкнул кошку в лоб — а она смотрела на него круглыми большими глазами, преданно задрав голову. — На всех успеешь потоптаться, а? — Я... не первая жертва, похоже, — проговаривал Тачихара уже намного чище, но всё ещё чуть сдавленно. Он не сполна отошёл от сна, пусть и осознавая, что он далеко не в аудитории, а на него сверху с размаху запрыгнула озорная кошка. — Она каждое утро на меня так залетает. А от Йосано успела получишь десять раз по ушам, поэтому не лезет лишний раз. — Ну и где вы, противные мальчишки? — позвал крик с кухни. — Я иду, — отозвался старший и хотел подхватить Вёснушку под живот, унести с собой, но Мичидзо остановил его жестом и попросил: — Можешь не уносить её? Кошечка осталась с ним, но слезла с груди и свернулась в плотный комок под правым боком — и Тачихара, оставшийся один, повернулся к ней и почесал между ушей указательным пальцем. Голова, как и все тело, словно набито ватой. Глаза снова слипались и закрывались, но сон больше не приходил, хотя Мичидзо и чувствовал, что остро нуждается в нём. Похоже, через несколько часов перед работодателем он предстанет в худшем свете и виде. Три собеседования Мичидзо провалил с треском. Ему не обещали перезвонить — отказали сразу же, сказав, что он, к их великому сожалению, не подходит, но просили не принимать близко к сердцу. Ужасающие сны нещадно били его каждый день, длясь от силы три часа, те, что он в принципе мог поспать, и обрываясь так, что больше Тачихара не смыкал глаз не на миг. Кошка причастила спать к нему, ускользала от взгляда Тацуо и вечером разваливалась за спиной, под животом или на горячей груди. Когда Мичидзо начинали мучить кошмары, она просыпалась вместе с ним, как самый эмпатичный друг, и прижималась лбом тесно-тесно, испуганно мурча и напоминая о реальности. В больнице было, как ни странно, легче. Несмотря даже на нередкое отсутствие кого-то родного рядом и регулярно крепкой удушливой хваткой цепляющуюся за него панику, Тачихара находился под контролем и мог вызвать медсестру с порцией лекарств и успокоительных. Сон под ними сохранялся крепкий, и хотя бы его видения обходили стороной. Засыпая, Мичидзо мог знать, что проснётся относительно взбодрённым, с чистыми мыслями, и их омрачение означает только приступ наваждений. Теперь же его голова уже начиная со снов забивалась тем, что он не мог из неё выкинуть. Ко всему прочему болела рука — Тачихара начал думать на психосоматику и игнорировал эту боль, объясняя для себя всё тем, что врачи заверяли его, что рука зажила полностью. Несколько ночей-перерывов, в которые Тачихара заснул ровно в одиннадцать вечера и проснулся лишь тогда, когда пришёл приглашать к завтраку брат, ощущались настоящим спасением и выходом из муки бессоницы; и в те же дни Мичидзо взяли на работу. Непрестижную, за гроши, — подметать дворы и обеспечивать их чистоту, — но это означало, что у него впервые за жизнь появятся собственные деньги и, что прямо следует из этого, его цель станет многим ближе, исчезнет её смутность и мечтательность. Это Акико, должно быть, придя к нему поздним вечером вместо мужа и присев на пушистый ковёр, излечила его. Тогда она уже переоделась в пижаму, сходила в душ — от её мокрых волос пахло шампунем и бальзамом, а от приоткрытых плеч, с которых спадала лямка майки — исходил запах лосьона-спрея, фруктовый и сладкий. И тогда же она завела с Мичидзо долгий разговор, прося его быть откровенным, как будто он у неё на приёме, как у врача. И тогда же, долго проговаривая простые истины, она притупила боль: психосоматическую боль в плече, мешавшую ему двигать рабочей рукой, и душевную.***
Уже не впервые гудки обрывались просто так, или милый голос твердил довольно жестко: абонент недоступен. Все вызванивая друга, Тачихара ещё ни разу не добился ответа ни от него, ни хотя бы от его мамы — и Теруко, видевшая его в последний раз отрешенным и отрекнувшимся от её помощи и, кажется, от неё и всех окружающих вообще, разочарованно показывала ему скриншот десятка проигнорированных исходящих. Мичидзо устало уронил голову на подушку — раскладушка под его постоянной затекающей спиной досадливо скрипнула — и закрыл глаза, откладывая телефон под подушку. Он мог бы бесконечно спасать Дзёно, как прорывался помогать ему в подростковом возрасте, сталкиваясь с его стеной немеренной гордости, но сейчас ему совершенно не до того. И нет, будь друг готов принять помощь — он бы помог. Поговорил бы с ним, преступил принципы и приехал, чтобы побыть рядом; но Дзёно вообще не звонил даже с того времени, как оставил на время учёбу и вернулся домой — но, если раньше он принимал звонки и сквозь наигранное ворчание общался с друзьями, то теперь отверг их совсем. Его жизнь начала возвращаться в прежнее русло. Да, теперь, кажется, без Дзёно. Но Тачихаре казалось, что он способен сам разобраться со своим горем, если захочет этого — и тогда они смогут поговорить, как друзья, и примириться. И сейчас лучше двигаться дальше. Пусть даже и одним.