Моя любовь на пятом этаже, почти где луна.
Моя любовь, конечно, спит уже — спокойного сна…
Секрет — Моя любовь на пятом этаже.
Слёзы прекратили накапливаться и падать с глаз не скоро, и вся церемония подошла к почти полному концу — только Дзёно всё не вставал с прогретой солнцем земли и не возвращался в церковь. Плач глушился и пропитывал одежду матери, а она держала и держала безвольно опущенную голову Сайгику, убирала с щёк солёные капли, мельком проглядывая выход из храма: как бы не пришло время остальным покинуть его и стечься на улицу. Раньше сопливо крестящейся толпы, впрочем, к ним семенила с огрызком свечки и садилась в круг молчания поникшая Теруко. Ей нечего добавить своим словом к горю. Тронув гладкую поверхность гроба, Сайгику чудом не пал от пронзающей мысли: Тэтте, которого он неполные семь месяцев назад целовал в щёку на прощанье и чей приезд он ждал с таким рьяным нетерпением, лежал здесь. Он лежал здесь, холодный, беспристрастный загримированный и надежно спрятанный под макияжем от следов смерти, и больше к нему не прижаться. Не поспать на нём, если общежитие промерзло, и не ощутить жилистых рук на спине; не набрать номер поздней ночью, чтобы заставить поболтать и успокоить. Он лежал здесь, в гробу, на своём месте — и это его конец. И оттого-то Дзёно безудержно ревел, зная, что его истерика абсолютно бесполезна. Ну что толку от пролитых на землю слёз? Ни одного человека это бы не вернуло к жизни, а легче дышать не станет, как ни крути. Потеря от тебя не отступит, ровно как и тьмущая слепота и другие бесконечные беды. Приближающиеся людские шаги застали троицу врасплох — двое из них, сосредоточенные на слабеющем от очередной минуты рыданий Сайгику, перестали обращать внимание на церковные двери, а Дзёно тратил все усилия на то, чтобы принудить себя заткнуться и прекратить выжимать слёзы. Внушительная часть из горюющих прошла мимо вслед за священником и мало повернула голову в их сторону (ну что удивительно в том, что очень близкий друг погибшего тяжело переносил похороны?), но нашёлся неравнодушный человек. Он, выуживая из поясной сумки маленькую, опустошенную на треть бутылку, протянул воду Бунко и со вздохом проговорил: — На-те, пусть успокоится. Знаю я, как это бывает. — Сайгику, — тихо позвала мама, поднимая белокурую голову за подбородок и вытирая с щёк остатки сходящих на нет слёз, — стало легче? — Так вы Дзёно, — присвистнул мужчина. Его интонация, манера говорить будто бы знакома, а будто бы и совершенно неясная за предательской слепотой и устойчивыми слезами. — Не узнал, хотя мы и виделись на соревнованиях в прошлом году! Не хочу признавать, что старею, э-эх... — А вы?.. — Фукучи, — подсказал он. — Я Тэтте тренировал. Решил оставить всё и приехать к вам на похороны. Всё-таки он хорошим пацаном был. Сайгику маленькими голодными глотками выпил всё содержимое бутылки наверняка до самых мелких капелек, но, несмотря на это, невообразимая сухость сохранилась и перемешалась к головокружению и растущему звону в липкую кашу. То же Дзёно уже однажды перенёс в больнице, поняв, что вряд ли он ещё когда-нибудь увидит знакомые лица и различит очертания близлежащих предметов, и не сказать, что какой-либо раз чем-то лучше или хуже. «Tu me manques" — как говорят французы. Они говорят, что лишены чего-то невероятно важного; того, без чего они никогда не представляли свою бренную и скучную жизнь. Дзёно не думать, представить на миг не мог, что лишится зрения — и его забрали пьяницы, избившие его до нескольких дней бессознательного состояния и воткнувшие тупые вилки в глаза. Но, смирившись, он уж точно не представлял резкое исчезновение Тэтте — и теперь больше его не будет рядом, как ни проси Бога. Словно чьё-то преднамеренное издевательство. Словно чья-то глупая игра. Хотя слабость и дрожь тянули и держали его на земле, Дзёно всё равно пытался встать и пойти следом за рокотом голосов и шарканьем обуви по камням — за теми, кто обессилел лишь немногим меньше и теперь, убиваясь горем и тоской, едва-едва перебирал свинцовыми ногами. Даже ползком, на согнутых трясучкой коленях последовать, невзирая на забитый звоном слух, за уходящим вперёд шумом и во что бы ни стало окончить муки с похоронами. Всё ради того, чтобы уклониться от чувства вины и недосказанности, уже хитрой змеей ползущего со спины и шипящего раздвоенным языком: «Неужели Тэтте для тебя значил настолько мало, что ты не готов перетерпеть и вместе со всеми похоронить его с честью? Иди же! Иди! Скажи ему всё в последний раз, прежде чем его заберут и навсегда зароют под надгробием. Скажи, что ты уже скучаешь. Скажи, что до сих любишь и не веришь». Он приподнялся на одно колено и упёрся рукой в землю, и на его плечо, предлагая помощь, легла ладонь — по размеру совсем не похожая на маленькую женскую ладошку матери. Чаще необходимого Дзёно говорил, что ненавидит привычки Тэтте и его всего. Чаще необходимого шутил и переводил любовь — в ненависть, а подлинные чувства — в дерьмо, прикрытое притворным раздражением и злобой. А когда теперь он скажет, что по-настоящему его любил? Что только его — и только его! — поддержка некогда не позволила уйти в Тартарары проклятой душе? — Сайгику… — Бунко нашла и притянула к себе белую трость. — Мы можем поехать на кладбище завтра. Лучше будет так. — Нет, мама. Не будет, — горько отмахнулся Дзёно на её слова. — Мне не будет лучше, если я не проведу всё это время с Тэтте до конца. Я должен быть там. — Эх-х, — вновь тяжело вздохнул Фукучи, почесав затылок и задумчиво пропыхтев в густые усы. Именно он только что поставил на ноги этого пацана, и именно ему пришлось сполна ощутил, насколько трудно Дзёно держаться без посторонней поддержки: он то и норовил, покачнувшись, завалиться взад или вперёд от слабости. И мало кладбища, мало того, что ему нужно будет перенести чёрт-знает-сколько времени над могилой, приготовления над которой только начинаются; мало этого. Затем последуют и поминки! А следует ли Сайгику идти на них? Но и не ему решать, чем жертвовать — здоровьем или последними минутами с близким человеком — Как знаешь, — искривился тренер. — Но не брыкайся, я тебе помогу до машины дойти… А-а, вы на такси приехали? Тогда надо кого-то из местных дернуть, небось возьмут трёх пассажиров…. — Я могла бы взять, — дала о себе знак Теруко и поднялась с земли вслед за матерью Дзёно. — Только мы все не поместимся, я с отцом и мамой… А! — Она, отойдя от секундых раздумий, щелкнула пальцами. — Тачихары! Я вижу их машину, щас организую. Семья друга не отказала — они вообще люди отзывчивые и сердобольные, а потому вид слабого, бессильного, не похожего на самого себя Сайгику болезненно сжал родительские сердца. Теруко, быстро переговорившись с родителями, заскочила за ним в машину и хлопнула дверью, и это стало негласным сигналом двигаться к кладбищу. По словам управляющего машиной отца, дорога недолгая — минут пятнадцать, не больше, сидящие в другой машине Бунко и Оочи окажутся там через то же время. Не то чтобы мама горела желанием отпускать Сайгику и оставлять его вроде без присмотра, но долго не спорит против обмена местами с Теруко на какую-то четверть часа. В конце концов, детям — пусть и выросшим и уехавшим далеко, там, где нет строгого родительского надзора — нужно остаться вместе, поговорить и обдумать друг с другом то, ради чего они после долгого разъединения встретились. По крайней мере, так размышляла Бунко. А на деле же треть дороги они катятся то ли в тишине, то ли за пустопорожними разговорами, которые никак не цепляли и не принуждали Дзёно пожелать их услышать. Вместо диалога и всего прочего вида бесед с подругой он механически бился лбом о стекло, подпрыгивая на дорожной неровности вместе машиной, и точно пристально следил за беззаботными улыбками на губах людей, их жестами, вскриками… Будь у него возможность наблюдать за весельем и радостью, происходящим за оконными стёклами, то множество вопросов зароилось бы в его голове — тем более что вылитые слёзы вернули потерянную было способность к размышлению и рефлексии. Проследи его слепые глаза за каждым смеющимся во время скатывания с невысокой горки ребенком или заметь оскаленные в улыбке зубы после удачной шутки, он бы не раз спросил то ли кого-то постороннего и всезнающего, то ли себя: Почему они продолжали веселиться? Их не могла обойти стороной новость о стрельбе, тогда почему, ну почему они так безгранично счастливы от всевозможных мелочей и хохотали, даже споткнувшись о собственную ногу, во весь голос? Неужели их не затрагивала скорбь и мысли о погибших студентах, преподавателях и охранниках, или же они погоревали день, два и забыли о них навсегда? Что вообще важно для людей, если смерть для них — забавное ничто? Из-за чего они грустили — из-за нарисованной двойки в электронном дневнике, сломанной руки или не отданной до конца зарплаты? Глупые, глупые вопросы — и глупые, простые ответы на них. Людям не слишком нужны другие. У них одна, ну, две, три любви вокруг них — и нужно ли им большее? Очень уж вряд ли. У них болела голова из-за своих проблем, а чужие им, простите, не всрались. И хорошо, впрочем, что Сайгику не нашёл ещё причину задать глупые вопросы и, более того, искать на них глупые ответы. Его мысли бессвязны и отвлечены, перенесы в относительно недалёкое пространство, до которого всё же добралось слово-другое из разговора Теруко и Тачихар. // всегда дружили… жуткое… мы боялись… Мичидзо // Интерес к разговору — к явному обсуждение их дружбы — возвратило сознание Сайгику в подскакивающую машину. Он, подняв голову от стекла, вслушался: — ...он хотел всего лишь её спасти. — Теруко словно хотела прорычать, взвыть и зареветь, подобно разозленному зверю, но вместо этого лишь скрипели стиснутые зубы и тяжело переваливалось дыхание. — Мы с Мичидзо видели его смерть. Когда приехали медики, было слишком поздно. — Нам было так страшно, когда по всей стране пошли разговоры. Я так боялась того, что Мичидзо окажется в списке среди жертв, но и подумать не могла… — женщина качнула головой и повернулась, глядя в глаза Теруко и ненароком замечая шевельнувшегося, прежде пассивного и неживого второго пассажира, — подумать не могла, что жертвой станет Тэтте. Мне жаль, правда жаль, что всё случилось именно так. «Жаль, конечно, но не так сильно, как могло быть, — отчего-то ядовито заметил Сайгику. Он считал мысли неправильными и, может, оскорбительными для ни в чем не повинной матери: разве она не имеет право испытывать облегчение и радость из-за того, что её сын — и его друг, прошу заметить уже в сотый раз! — по-прежнему жив? Не должна же висеть на ней вина, принуждающая горевать ни на грамм меньше остальных; нет, ни в коем случае не должна. — Как если бы взамен Суэхиро умер ваш сын». Сайгику считал неправильным, грязным делом сравнивать своё и чужое горе, но отравленные мысли и дальше роились в голове. Они копошились, приумножаясь и шепча на манер чужеродного голоса, и превращались в невыносимый гул — от него изнеможение пожрало Дзёно уже целиком. Хнычущий стон, который не оказался полностью незамеченным для по-старому всеслышащей Теруко, пробрался сквозь некрепко стиснутые от боли зубы. — Мы, считай, приехали, — украдкой сказала она, кратким взмахом руки показывая родителям, что обратилась к Сайгику. — Тебе помощь нужна? Не то чтобы он вообще никак не отреагировал на предложение — пальцы, всё так же охваченные тряской, сгребли и смяли в кулаках низ пиджака, и блеклые глаза перебежали на лицо Теруко. Они, хоть и слепы, превосходно демонстрировали его бессилие и слабость, молящие о помощи, но если бы Дзёно стал отвечать на вопрос вслух, то вряд ли его ответ оказался положительным. По пальцам можно пересчитать людей, которых он прямо, не стесняясь порывов гордости и упрямства, просил о помощи — и сейчас бы Теруко не вошла в их число, не возникни крохотный нюанс. Она восприняла его отмалчивание и глаза — а в особенности их! — не за безмолвное «отъебитесь», а за согласие, включающее непроизносимый крик о помощи. — Дзёно. — В одно время с тем, как затормозила на парковке машина и остановилась за сантиметр до встречи бампером с забором, Теруко отстёгнулась и проворно перелезла к Сайгику. — Ты вообще в себе? Хотя, наверное, с человеком в шоке следует формулировать предложения по-другому. Тачихары вышли, пока не вмешиваясь и давая пару минут на разговор и попытки привести друга в себя. — Да, — ответил Сайхиро и прокашливается, очищая пересохшее горло. — Вполне. — Больше похоже на пиздеж, знаешь ли. Я не буду лезть тебе в душу, в этом нет смысла, — вздох, негодующий ли, сплошь печальный ли, подавился усилием воли, — но ты не забывай, что мы, я и Тачихара, всё еще существуем. И ты продолжаешь жить, и ничего уже не изменить. — Да. — Да? — Ага. Сайгику поначалу согласился со всеми словами, не вдумываясь в их суть, а затем отрицательно мотнул головой — и непонятно, какое именно утверждение или вопрос подруги он отвергнул. Это сбило с толку Теруко, и, помолчав миг, она развела руками и сообщила: — Ясно... У нас уже нет времени. Все собрались. Люди сбились в вереницу за священником и устремились вглубь леска, выделенного под кладбище — хотя нельзя сказать, что тут можно уйти далеко. Край и начинающееся крохотное поле стали видны зрячим, едва они прошли пару метров от первых трепещущих деревьев. Могилы усажены ровно, и нет хаотичного бардака на огражденных территориях каждого усопшего: видно, про погибших близких не забывали и регулярно навещали это жуткое место упокоения для наведения порядка; либо же их захоронили здесь не настолько давно, чтобы оказаться занесёнными листьями и затоптанными ногами случайных посетителей. Дзёно, забрав у матери трость, плелся позади всех и узнавал дорогу по голосам, не перестающих шептать молитвы за упокоение Тэтте. Он сам попросил ни маму, ни Теруко, ни малознакомого Фукучи не страховать себя и просто идти впереди, и не исполнить его усталую просьбу они не могли. Хотя и Бунко, и подруга автоматически оглядывались и прослеживали дорогу ищущего её белой тонкой палочкой слепца, сухого и сосредоточенного. Он не сбивался, но регулярно стопорился на месте и замирал, вслушиваясь то ли в религиозный бубнёж людей в нескольких метрах от себя, то ли в затихшую, печальную природу. Место захоронения нашлось быстро, и даже Сайгику, шагающий через силу и оттягивающий этот миг для себя как можно дольше, дошёл и слился с общим скоплением. Вновь начинаются ритуалы перед погребением; и хорошо, что какая-то часть недоступна для взгляда слепого — он не пожелал бы видеть бесчисленное число махинаций над телом. Не хотел бы видеть, как сквозь сухонький кулачок бородатого священника Тэтте посыпали горсткой земли и выложили на его груди земельный крест, как заколотили и опустили в могилу гроб, и как под этой же землей его начали прятать. Он не видел и не участвовал. Лишь стоял и пересчитывал стук лопат о крышку гроба, а к могиле подошёл в последнюю очередь. Вместе с мамой. — Спокойного сна, — сорвались и вместе с венками опустились на рыхлую могилу самовольные слова. Для людей, печально сгорбившихся рядом, они сродни ветру: такие же тихие и быстро уносящиеся вдаль вслед за прошлогодними листьями. — Ты, конечно, спишь уже... хотя ты мне так нужен, Суэхиро. Хотя шепчущие губы вряд ли повиновались воле Сайгику. Просто, как только подушки дрожащих пальцев задело и скользнули вдоль по тщательно отполированному граниту, прощанье само собой высыпалось из приоткрытого рта, точно бы тело само заявило о необходимости озвучить его вслух. А Тэтте уже, если Рай и существует, давно должен был добраться до небес по ярким звездам. Его жизнь до последнего момента проживалась без пятна грехов, и, кто знает, его впустят в особенный мир для неверующих, не осознавших божественное присутствие… Но если его душа исчезла? Стала звездой или грязной пылью под ногами? Или ходил рядом и всё пытался, но никак не мог обхватить призрачными руками Дзёно и крикнуть что есть мочи: «не сдавайся!»? Не мог подать маленький знак, который, возможно, что-то да исправил — повернул всё в более лучшую, чем начертано судьбой, сторону. — Мне тебя не хватает.***
— Постарайся не напиваться, — негромко посоветовала, наклонившись, Бунко. — Я не отговариваю тебя не пить совсем, но заливать горе до беспамятства — дурная идея. Ты и сам можешь помнить. Пусть Дзёно и кивнул, он всё равно залил в глотку расплесканной по стопкам водку. Прошло почти десяток лет с похорон отца, а люди не изменились ни на грамм — все, поминая усопшего и произнося добрые слова, считали остро необходимым выпить. И каждый находил этому совершенно разные причины: Джун и Сайгику было больно. Сидя по разные стороны огромного зала, они пили без удовольствия, как если бы алкоголь на пустой желудок действовал как лекарство. Да, может быть, он горек и порой противен, подобно таблеткам, но он не перешьет и не залечит вашу болезнь! Фукучи любил напиваться и беспричинно, а сегодня это сделать было ему втрое проще. Теруко делала это вместе со всеми, повинуясь правилу толпы и обычаям; а ещё и, погруженная в глубокий омут размышлений, она не замечала, что подносила к губам стопку и выпивала эти сто грамм подобно всему взрослому кругу. Дзёно, как и раньше, вёл себя тихо, и теперь-то был загружен раздумьями. Мысли, спутанные и непослушные, поддавались немногим охотнее, чем сутки назад, но теперь в его груди зародились забытые чувства — острые и царапающие сердце переживания. От них: густой растерянности, не перестающей гудеть боли и озлобленности — он прилегал к алкоголю чаще, не замечая на себе яростные и кислотные взгляды Джун. Если до сих пор от матери погибшего слышался лишь религиозный шёпот, то теперь, после перенесенных церемоний и нескольких выпитых стопок, в ней явно что-то сорвало. Женщина вдруг что есть силы — до боли и побеления костяшек — стиснула в дрожащих то ли от быстрого опьянения, то ли переизбытка неприязни и нетерпимости к Сайгику, и в очередной раз подняла взгляд на противоположную сторону стола; на двух Дзёно, сидящих плечом к плечу и успокаивающихся за счёт друг друга. Джун не могла видеть их обоих — и это заставило её, рывком покинув своё место и уперевшись руками об стол, враждебно выкрикнуть на весь зал: — Да убирайтесь вы уже отсюда! Вы испортили мне всю жизнь своим появлением... — На глаза накатилась пелена, и она закрыла лицо руками. — Это все из-за них, я клянусь, это они виноваты в смерти моего сына... Её било дрожью по-настоящему, как и тогда, в квартире Дзёно — и она не хотела играть на чьих-либо чувствах и вызывает поддельное сочувствие; ей так же, как и Бунко, не нравилось выглядеть в глазах людей несамостоятельной и жалкой, нуждающейся в помощи, но в последние несколько лет Джун только и делала, что истерила и искала виноватых из-за понимания: она теряет своего единственного сына. Её сын отдалялся, искал другие интересы и возможности для себя, иными словами — взрослел. Становился самостоятельным, начинал влюбляться и расставлять приоритеты, в которые никогда особенно не входила семья; и всякий раз он выбирал не её, а Сайгику. Выбирал заносчивого мальчишку, который не мог дать ему ничего, кроме выдуманных бредней и своей ненормальной любви. Он выбирал его, следовал за ним, как верная псинка, и оставлял мать ни с чем! И умер, потому что постоянно следовал за Дзёно... потому что твердил, что любит его, и поступил вслед за ним в один город и вуз. — Я вас ненавижу.... — плакала она, вновь садясь на стул, болезненно сжимаясь и опуская глаза, донельзя заполненные туманными слезами, на беспорядочно трясущиеся руки. — Не появись вы в жизни моего сына, он бы был сейчас жив. Все знакомые, родственники и друзья перетекли к ней, и только Теруко с родителями Татчхары не скосили осуждающий и одновременно непонимающий взгляд в сторону покачивающегося на стуле Сайгику. Его же тошнило — от омерзения, раздражения и боли. — УБИРАЙСЯ. Уходите отсюда! — взвизгнула Джун. — И в самом деле... — Это правда так? — Ну да, наверное. — Не место им здесь.... — То-то я смотрю, рожа у него пидорская, — сплюнул один из хриплых голосов себе под ноги, и его гомон подхватили подвыпившие мужики. — Во-во. Пусть валит со своей мамашей. — Э, да что это такое-то? — расстроенно воскликнул Фукучи, позже всех вскакивая и ещё не определяясь со стороной — а столовая, в которой проходили поминки, зрительно разделилась на две части. Дзёно, Теруко и Тачихар против всех, кто поддерживал и успокаивал Джун. — Вы правда так все считаете, что ли? У вас ума не было или вы его по дороге от церкви растеряли? Вы че, не видите, как пацану и без вас херово? Люди... ну люди... Сайгику крепко сжал трость в руках и встал из-за стола. Его направление не было чётким — он не помнил, где выход, и в голове, ко всему прочему, ужасно гудело, било по вискам, и потому не мог даже по-человечески уйти, избавив себя от необходимости снова и снова слушать шёпот и обвинительные выкрики. Ещё ничего не зная, против него уже обернулись практически все, и только мама оттащила его за руку в гардеробу и массивной двери выхода, на улицу, где погода портилась и духотой предвещала грозу. Джун подняла шею и слезливый взгляд, проводив спины ненавистных ей друзей мертвого сына и содрогнувшись от громко хлопнувшей двери. Возможно, ей стоило проникнуться сочувствием и к этому мальчишке, но она не могла заставить себя чувствовать хоть что-то, кроме дрожащей ожесточенности. Люди жалели её, успокаивая и приговаривая, что всё наладится, и наконец подошёл и обнял муж. Осуровевший ветер бил выскочивших по щекам, беспорядочно ерошил волосы и у кого поднимал подол платья, у кого полыхал расстегнутые пиджаки. Он же ронял мелкие капли дождя на лицо и смешивал их с ручейками слез. Мир точно оскалился и обернулся против него, Дзёно Сайгику, почему-то злобному наускиванию — и он чувствовал себя брошенным в безумный океан во время адского шторма. Тошнота усиливалась. — Дзёно... Он молчал, не делая шаг ни вперёд, вниз по ступенькам, ни назад, в столовую. Он так стоял под дождем, закрыв глаза и покачиваясь, как корабль на назревающих волнах. — Она сумасшедшая, — говорила Теруко. Она вышла точь-в-точь в одну минуту с ними, и несколько минут стояла так же, не зная, что говорить. — Вы с Тэтте... Она глубоко вздохнула, прервавшись. Почему-то её тянуло вытянуться на носочках, чтобы быть хоть немного наравне с Дзёно, и обнять, пожалеть его — может, оттого, что сама была потрясена и не могла подобрать слов, а потому хотела хотя бы показать свою близость и оставшуюся неизменной надежность. — Ты ни в чем не виноват. Но ей не отвечали. Так они втроем, без оставшихся за дверью родителей Тачихары, и мокли под дождем и слушали далёкие раскаты грома. Удар за ударом. Удар за ударом.Удар за ударом.
Намоченная усиливающимся дождем одежда липла к телу и тяжелела. Бунко прислонилась к стене, потерявшая дар речи из-за глубоко шока и моря болезненных воспоминаний, захлестнувших её с головой. Теруко потерянно замерла. Дзёно молчал с поднятой к затянутому сплошными тучами небу и не обращал внимания на дождь. Он обращался к ним и повторял застрявший в голове вопрос. Почему в Божьи сети попался именно он? Его крохотная вера в Божественное присутствие существовала всегда. Крохотная, неуверенная, гасимая сомнениями. Дзёно не называл себя религиозным и погруженным в веру, но не стал бы отторгать, что что-то такое хранила его странная душа. А последний год эта вера росла. Росла постепенно, начиная с больницы и тяжелой адаптации, скорее незаметно для Дзёно и тем более его окружающих, и превращалась в чужеродное и малознакомое миру — в проклинание Божественной сущности. Сейчас, стоя на улице прогнанным с поминок любимого человека и оклевещенным виновным его тяжелой смерти, он убеждался: над ним велась долгоиграющая забава. Богу бывало скучно. Бог искал себе развлечение. Бог нашёл его, прежде считавшего жизнь счастливым и наслаждающегося юностью, и начал медленно всё рушить. Потому что страдания смертных забавные, и они, смертные, всегда ищут в тебе, Боге, спасение — молятся, просят очистить душу от греха и обещают всенепременно исправиться и вести безгрешную жизнь. И они, смертные, относятся к развлечениям как к праведным испытаниям или наказаниям, а потому проходят их безропотно и так, как хочется тебе, Богу... Дзёно видел всё так. И вера кипела в нём, пылая и поджигая разочарование. — Дзёно, я могу тебе помочь, — Теруко вышла из транса и подошла ближе, положив руку на плечо. «Навряд ли». — Не утруждайся. — Что? — Оокура непонимающее моргнула, переспрашивая. — Просто не стоит, — обернулся на миг, прежде чем сбросить ладонь подруги и спуститься по резкой лестнице с крыльца, и отрезал Дзёно. — Поехали домой. Я устал и хочу спать. Медленно зарождался план. Не слабее, чем был у Марка Артюшкина. В чём-то, может, и хуже.