Я хотела бы тебя как тогда обнять,
Но для этого придется тело раскопать.
Твои кости ледяные где-то там на дне,
Прорастут цветы в этой оплаканной земле.
ICPEAK — Плак-плак
Хлынувшие чувства и эмоции не запомнились Дзёно — вместо них сохранился лишь провал в памяти, подобный темноте перед слепыми глазами. Он не знал, плакал ли или оставался холоден и мрачен. Охватило ли его осмысление сразу или он так и продолжал из раза в раз исподлобья переспрашивать маму, надеясь убедиться в обратном? Впрочем, вряд ли это важно. Вряд ли важно, заставила утрата его выть или колотить стены, если Сайгику очухался уже в тепле, под пледом, на разложенном диване, и всё равно сжимался от озноба. Нельзя надеяться на один из кошмарных снов, время от времени нападающих по ночам. Хотя и похоже, что Сайгику целую ночь изводили жуткие видения — простынь сметена на пол, подушка пропитана нервным потом, а самочувствие качается где-то на глубоком дне. Дзёно не тратил утекающие силы на подъем и лишь только натянул плед на голову, сползая с подушки на матрас. От лишнего движения снова морозило и вынуждало съёжится, спрятать нос между согнутых локтей и прижать колени в животу. Отвратно. Хотелось пить, но Дзёно не надеялся, что найдёт хотя бы путь до кухни: монотонный шум в голове усиливался и путался между собой мысли, мешал их в неясную кашу и не давал сосредоточиться ни на одном из произошедших вчера бед. Имя Тэтче ускользало быстрее и упрямее других, не давалось и словно бы оберегало Сайгику от свежей порции боли. Сон не шёл, как бы Дзёно не стремился снова провалиться в него и побыть отвлечённым от погрузившийся во мрак — и речь не о слепоте, отнюдь — жизни. Как только тепло вновь обволокло и убаюкало больного, так что-то хлопнуло под окнами и выдернуло Сайгику из жалких попыток уснуть с миром. Окончательно покой разрушила еле слышно зашедшая мама, садясь на край дивана и тихонько откидывая плед с головы на плечи. Ладонь накрыла взмокший лоб, прощупала его, убедившись в стойком жаре, тяжело, устало вздыхает. — Сайгику, ты не спишь. — Она не сколько спросила, сколько с осторожностью отметила. — У тебя с ночи жар не спадает, но тогда я думала, что показалось… Тебе бы температуру измерить. Хотел бы Сайгику отмолчаться и сделать вид, что он в действительности спал. — Не хочу. — Это не то, от чего можно было бы отказаться. Я знаю, что тебе сейчас сложно и без моих поучений, но не лучшим решением… — Ни черта ты не знаешь. Не нужно мне ничего говорить, — прервал её Дзёно, хотя, несмотря ни на что, перевернувшись на спину, приподнялся на локтях. — Где Барри? Бунко пропустила, списывая на жар и нездоровый вид сына, большинство его глухих слов и торопливо вложила в руку пискнувший градусник. С ним Сайгику, поникнув и ссутулившись, разобрался самостоятельно и зажал под мышкой. — Барри? На кухне. Я думала, что он тебе будет мешать сейчас. Обрывистый разговор с матерью не принесло в свинцовую голову ясности и лёгкости, зато убедило в совершенно очевидной невозможности кошмара — мало того, что мама не шутила, бурча на ранний подъем в субботу, и не торопила его быстрее просыпаться и собираться на вокзал, так и обращалась с ним чертовски аккуратно. Вот точно раскапывала мины и молилась не подорвать ни одну из них… чем угодно: небрежным словом, действием, да даже жестом или молчанием. Бунко-то помнила течение всей лишившей её покоя ночи. Ни единой слёзки не вытекло из глаз, но в них поселилась ещё большая безжизненность и опустелость. Они затушили пламя Сайгику мигом позже после того, как безвозвратное понимание осело и заставило произнести вслух сбитым шёпотом: «Суэхиро больше не будет». Они затушили его огненную злость и рвение дождаться утра для встречи, они затушили в нём саму волю — они затушили всё что могли. Дзёно опустил, расслабил руки и согнул колени, проскальзывая по большому зеркалу к полу. Его попусту прибило книзу, и под тяжестью он не слышал ни просьб матери подняться, не ощущал руки на своих плечах и многострадальные материнские слёзы. Он был не только слеп, но и глух, бесчувственен ко всем раздражителям, и всё происходило на глазах богомерзкой Джун — на счастье хотя бы то, что она не вставила ни один комментарий и ушла под шумок, поняв бесполезность попыток добиваться чего-либо от всех вместе взятых Дзёно. Мама приводила его в порядок (или, по крайней мере, активно пыталась: предлагала воду, держала за руку и скорее для собственного успокоения гладила по тонкому запястью, стараясь успокоится и убедится, что сын всё ещё здесь), но ничего ни хорошего, ни плохого это принесло. Проявился простудный жар, когда Сайгику окончательно слёг на пол и руками закрылся от всего агрессивного и несправедливого мира. Бунко расправила диван в своей комнате — до неё было чуть ближе, чем до комнаты сына — и кое-как, сквозь слабость и усталость, убедила Сайгику перейти и заснуть в постели. Но если бы сложности закончились на моменте, когда сын закрыл глаза и провалился в сон! Ад ещё и не начинал возгорать и кипятиться вокруг. Именно потому, что она наперед предсказывала и, более того, знала весь тот груз потерь, который сломил Сайгику после слов правды, озвучивать вслух действительность Бунко страшилась. Она вспоминала себя, вспоминала пустые и горестные дни после смерти мужа, проведенные в подготовке к похоронам — вспоминала и сильнее всего другого на свете страшилась неподготовленности её последнего дорогого человека к обстоятельствам жизни. Дзёно не готов лично столкнуться с гибелью любви, и причём гибелью не метаморфической, значащей потерю доверия, честности, откровенности, а весьма буквальной. Папа умер рано, и это подтолкнуло к пониманию смертности близких, а не одних только незнакомых людей, но мальчик быстро смирился и привык. Перестроился так, как будто смерть отца прошла для него незаметно, и пошёл дальше по жизни вместе с Бунко и друзьями. Не вспоминал, окончательно забыл отца за последние девять лет и утопил воспоминания в непростом детстве — и ладно, так оказалось проще для всей семьи. Но с Тэтте… не сможет. Дзёно его любит не так, как любил отца, и Сайгику юн, горяч, безумен! Сайгику никому больше не дарил столько тепла и искренности, стольких улыбок и искр в глазах, как Тэтте. Никакой душе больше не позволял он близости и своевольности, не позволял приставать и выбешивать бестолковым поведением. Никакой больше живой душе, кроме Суэхиро. А этой души больше нет — нет души, с которой он разделил половину своей жизни! И без усилий можно понять: Сайгику херово, и вмешательство, попытки утешить словесно со стороны мамы не приведут ни к чему более хорошему. К истощённым эмоциям и болезненной слабости, втиснувшись в его голову с даже самыми правильной поддержкой, Бунко добавит дополнительную причину для перегорания и напряжения. И что она может сделать, кроме того как позаботится о том, чтобы сын не забил ещё и на свою жизнь? Наверное, ничего. Дать лишь ему время и возможность вздохнуть. — Температуру такую сбивать нельзя… — бормотала женщина, забирая пискнувший градусник у Сайгику. — Тебе стоит поесть. — Я не хочу есть, — сухо бросил Дзёно и свалился на бок. Он вновь свернулся и всем телом спрятался под пледом. — Отстань от меня. Просто отстань и оставь меня хотя бы на этот день. Бунко, ещё медля, кивнула, с непомерным тяжким грузом на плечах, шепчущий и умоляющий её остаться, — а вдруг сыну в конец станет плохо, а он позовёт её? вдруг она увидит, что настал нужный момент для сочувствия и поддержки? если она будет рядом, то заметит и поможет своевременно! — но всё же оставила Сайгику в постели одного и подходит к двери. Перед выходом она замешкалась, ещё раз оглянула диван, скрепя сердце проворачивая ручку и открывая дверь. — Мам… — поднял Дзёно голову, останавливая её в полушаге, — впусти Барри. Беспокойство снующего на кухне поводыря для Дзёно практически осязаемо: Барри тревожно поскуливал и метался с места на места; как только осаживался, так начинал колотить тяжелым хвостом по полу. Хотелось, во-первых, тишины, а во-вторых — чтобы пёс утихомирился и вместе с тем успокоил самого Сайгику. Мама снова согласилась медленным кивком, не помня о невозможности увидеть этот простой знак, и подманила собаку бессловно, лишь хлопком по бедру. Мгновенно раздался торопливый цокот по полу отросших когтей, и широкие лапы упёрлись в бок — Барри запрыгнул на диван, выискивая хозяина в его укрытии и зарываясь носом в плед. Бунко ничего больше не говорила, тихо закрывая дверь. Сначала собака лежала лишь на передних лапах, а затем, смелея и чувствуя необходимость, перелезла с пола на диван целиком и свернулась вокруг Дзёно. Золотистая шерсть грела хозяина и нежила в защищенности, отдаленности от глупой жестокости мира, отчего озабоченность Сайгику отошла, оставила сердце, сменяясь сном. . . . Ожил цвет, комната заполнилась запахом пригоревшего на сковороде макаронного обеда, а шею вдруг расположилось чужое теплое дыхание. Дзёно умел готовить, — мама озаботилась обучением его самых базовых вещей, боясь, что он пропадет в одиночестве, — но физически невозможно уследить за творящимся на электрической плитке, если на протяжение часа тебя бесстыже лапают! Битый час — как-то осознание, что они стояли уже столько времени возле этой плитки и занимались не сполна законным приготовлением себе еды, пришло само собой — Тэтте ни на шаг не отступал от него и всё целовал шею, пробирался руками под рубашку и щекотал живот. Как бы не противился Дзёно, грозя лишить навязчивого соседа еды на следующую неделю, и не пихался локтями в бок, он оставался неуклонным и крайне-крайне упрямым: ему хотелось ласки и каплю времени наедине после пяти дней усердной учёбы. Всего капельку времени, чтобы побыть вместе с возможностью целоваться, обнимать***
Решение семьи Тэтте хотя бы после смерти поступить с сыном по-человечески и проститься с ним в хороших условиях обошлось во всех смыслах дорого — всё началось уже с перевозки мёртвого тела в родной город для проведения похорон здесь, а не в чужой земле. Бунко, наплевав на многолетние разногласия и разлады, вызвалась помочь с организацией, бумагами и прочим сложным грузом, забирающим неисчислимое количество средств, и два дня подготовок Сайгику оставался в одиночестве едва ли не до глубокой ночи. Не худшее условие из всех, если говорить честно. В тишине, созданной одиночеством, есть смирение. В тишине есть покой, которого не хватало Дзёно, в тишине есть уединение и время: минуты, часы и три дня. В тишине есть всё, помимо уверенности в завтрашнем дне и готовности смело, улыбаясь и танцуя, ступать в это зыбкое «завтра». Несмотря на быстро сошедший жар, Дзёно по-прежнему выглядел и вёл себя до чертиков болезненно. Он отказался от прогулок с Барри по вечерам и утрам, оставив это полностью на плечи матери, и совсем не мог заставить себя нормально поесть (его максимум — это запихнуть во время обеда в себя ложку-другую, обильно запить водой и снова уйти в комнату.) А голова притом пуста — не слышно даже тишайшего отголоска беглой мысли, хотя Дзёно сам от себя ожидал, что будет лишь находиться в постоянных раздумьях. Думать, сожалеть, ненавидеть и проклинать, но это — чувства. Любые чувства лучше, чем роящаяся и бьющаяся о стенки пустота. Лучше непонимания и безумия, лучше, чем сутками молчать и не иметь сил, хоть какого-то желания откликнуться на звонки и заботу матери или друзей, тщетно пытающихся добиться его ответа. Он находил и одно за другим слушал статьи, за какие-то полдня наклёпанные видеоролики и новости; в пустой голове составлялась вся причинно-следственная картинка, но Дзёно не мог испытать абсолютное ничего ни к стрелку — двадцатилетнему, лишь на два года младше его самого, Марку Артюшину; бывшему студенту их ВУЗа, пока что ещё признанным вменяемым и адекватным, способным нести ответственность за свои действия. На него уже нашли море информации, даже то, откуда у него появилось оружие, хотя самого преступника с момента, как обезвредили и увезли из стен вуза, нигде и никак больше себя не показывали. Один блогер рассказал, что паренька отчислили и этим разожгли его ненависть глубокую ненависть; другой узнал о том, что его отец — бывалый охотник, научивший Марка стрелять ещё в раннем подростковом возрасте; а от СМИ всей стране, может, и близкому к ней миру, стало известно о нескольких попытках покончить с собой, последняя из которых произошла на месте стрельбы — положив с собой с десяток студентов, молодого преподавателя и старую охранницу. Люди даже начинали жалеть его... Выпитый до дна Дзёно ни жалел, ни проклинал, ни ненавидел. Он слушал эмоциональные голоса, соболезнующие близким погибшим и желающие здоровья всех пострадавшим, и раз за разом ставил повтор выставленную в сеть на следующий день после трагедии запись диктофона. Взрывающие пули ускоряли и в то же время делали стук его сердца глуше, в сотни раз безутешнее. Оно-то, сердце, понимало: один из выстрелов предписывал его Тэтте смерть; один из выстрелов в пару минут лишил его любимого человека. Сердце не подпускало мысли к голове и оставляло его в тиши. Вечером к нему неизбежно заходила мама. — Могу войти? — стук в дверь и тихий, хрипящий от усталости и нагрузки голос. Бунко верно не дождалась разрешения, зная, что не получит его, и зашла через несколько секунд. Она села ближе обычного к сыну и, собираясь с мыслями, поджала обветренные губы. — Как ты? С ней приходили новости. Новости каждый день скакали от отвратительных до относительно (смотря с чем сравнивать) неплохих: тут перевезли тело Суэхиро, тут закончили оформлять бумаги, тут возникли проблемы; тут звонила семья Тачихары, передавала сердечные соболезнования и активно предлагала помощь; тут протягивала руку приехавшая на пару недель Теруко и её отец... И вроде бы хочется заткнуть уши и не слушать о том, как проходит подготовка к похоронам Тэтте, — потому что все понимающее сердце снова начинало сжиматься и болезненно биться в грудной клетке, — а вроде бы Сайгику должен хотя бы со стороны пассивного наблюдателя смотреть и знать о процессе. Его-то предложение помощи и попытки будут смешны: он слеп. Какой прок таскать его по городу, стоять в очередях и выслушивать брань безнравственных работников ритуального агентства, если им придётся ежесекундо управлять и командовать? Ни малейшего. Один сплошной вред от такого помощника вместо желаемого результата. Единственное, что Дзёно способен сделать для Суэхиро, для того, кто отдавал ему всего себя — слушать, как готовятся его хоронить. Он жалок, жалок и бесполезен. — Ничего хорошего, — ответил Дзёно отрывисто, качнув головой, и сморщился. — Завтра похороны. Ты сможешь быть на них? — Смогу. — Сайгику не поднял головы, говоря будто бы в сторону, обращаясь разве что к окну и темнеющему ночному небу, но никак не к терпеливой, но в конец вымотанной маме. — Я не смогу простить себя, если пропущу даже эту церемонию. А Тэтте… Он бы простил его? Да, должно быть. Он всегда оставался понимающим, всегда вёл себя подобно защитнику, и даже умер, закрывая спиной другого человека — ролики, заполонившие интернет, рассказывает о нём как о герое. Разве смог бы такой человек обвинить Дзёно, если он не придёт и не произнесёт прощальные слова над гробом? Впрочем, какая ему уже разница… — Хорошо. — Бунко кивнула и, поколебавшись с мгновенье, приготовилась встать. — Ты ел что-нибудь сегодня? У меня не получилось пообедать днём, я буду есть сейчас. — Не ел. — Тогда пойдем, вместе поедим, а то скоро будешь одними костями по квартире греметь. — Женщина улыбнулась, но шутка звучит натянуто, неуместно — по крайней мере, для немногословно мотнувшего головой Сайгику. — Пойдем. Тебе нужно оставаться здоровым. Здоровье заключается вовсе не в ковырянии горячей еды вилкой и принудительными попытками проглотить обед после очередного косого взгляда матери на полную тарелку. Дзёно почти и не ел, только делал вид, что пережевывает пищу, а на деле и сам себя не мог заставит кусок проглотить. Он будто бы и не голоден, хотя с утра-то во рту не побывало ничего сытнее воды — аппетит притупила так же, как и все остальные ощущения, опустошённость. Пища остыла, оставаясь практически нетронутой, в то время как Бунко давным-давно поела и, успев прибрать со стола всё до единой крошки, пересела к окну. Пусть и громкость музыки в её хлипких наушниках снижена до возможного минимума, для Сайгику не остались незамеченными играющие песни — такие же, какие играли в его детстве и два года назад, прежде, чем он оставил родительский дом. Он не хотел акцентировать внимание на песнях, волей-неволей заслушанных до дыр, как и на других вещах кругом; и всё же строчки, вбитые невольно в память с детства, одна за другой проскользнули в памяти даже быстрее, чем они успели прозвучать из крошечных динамиков. Сложно забыть песни групп, сформировавших, возможно, не один музыкальный вкус, но и тебя самого:Возможно, позже к четвёрке прибавится кто-то ещё
Таким подарком судьбы я буду только польщён
Но главное, чтоб остались те, кто уже пришли
Любой плюс – не лишний, но вычитать согласен лишь нули
Никто не согласился бы вычеркнуть из своей жизни хоть какую-то единицу, занимающую такое неоспоримо важное и весомое место. Мало бы кто согласился бы жертвовать чем-то дорогим, безумно любимым, даже если бы на кону стоял целый мир — спрашивай, не спрашивай об этом, мысль всегда одна. А Тэтте отняли у него — да и не только у него, Дзёно, и ещё и у его родителей, возможно, всё же странно любивших его, и круга самых настоящих друзей — без причины и спросу. Из-за ненависти одного абсолютно не здорового подростка ко всем людям вокруг. Из-за ненависти не персонально к Тэтте, не персонально к Эдгару По, Каджи и даже Кенджи, тоже погибшего, как рассказали новости, во время шутинга; не персонально к всем тем, кого стрелок осадил пулями и лишил жизни, а ко всем людям сразу — в том числе из-за ненависти к себе. Тэтте отняли — а зачем, почему? Неужели это так нужно было... миру? Богу? человечеству? Отвращение — первая эмоция, грязная и омерзительная — наполнила его, грозясь вывалиться наружу. Дзёно, отодвинув тарелку далеко от себя, вылетел из-за стола, но его намерениям уйти в спальню без вопросов матери не суждено сбыться. Бунко мгновенно перевела взгляд и выдернула наушники, не выключая в них музыку, и с вопросом застопорила Сайгику: — Чего случилось? Ты так и не поел почти, так нельзя... Она встала, взяла его за руку, и непроизвольно Сайгику при касании заметил, как ещё больше ссохлась и потрескалась от постоянной нервотрёпки её маленькая ладонь, но сердце закололо не более чем на секунду. Он оттолкнул маму и, отшагивая к выходу из кухни, сквозь зубы бросил: — Не трогай меня. Я не хочу твоих прикосновений, мама, поэтому оставь меня в покое! Наступило молчание, под эхо которого Дзёно налетел на стену лбом, злобно зажмуривая глаза, однако мама не сделала больше ни шага в его сторону. В её глазах, обращенных вновь не на сына, а к пустынной детской площадке под окнами домов, плескалась тупиковая мрачность. Бунко и без того валилась с ног, охваченная усталостью после решение очередных проблем вместе с родителями Тэтте, и решение, хотя бы похожее на адекватное, не пришло во взрослую голову. Только через полчаса, как голодный и вздрагивающий от шорохов Дзёно рухнул на диван, сон позволил ему сомкнуть тревожно опухшие глаза. Утро же за считанные часы до похорон началось поздно, с того, что Сайгику с трудом проснулся. И без того пробуждение давалось ему через многократные усилия, а в момент, когда приходится говорить себе: «сегодня ты его похоронишь» — особенно тяжело. Немели конечности, сохло ноющее горло и то и дело приходило ощущение иллюзии и нереальности мира. Но, сколько не щипай и не пинай тайком стены, боль не выкидывала из морока. От еды вышло отказаться, ведь Бунко-то и не завтракала на пару с сыном, объяснившись тем, что не хочет набивать желудок, когда впереди предстоят похороны. На деле же они оба просто не могли и смотреть в сторону холодильника и всего его содержимого — отнюдь не до этого их мыслям. Вместо завтрака мать привела в порядок: чистит от золотистой шерсти пса, гладит — костюмы, а затем безмолвно помогла одеться слепому Сайгику. Она и аккуратно затянула галстук на шее, и выправила сбившийся воротник белой рубашки, и застегнула большие пуговицы пиджака, и, отойдя на шаг-другой назад, оценивающие оглянула похоронный прикид сына. Костюм-то совсем новый — его бы надеть на свадьбу или выпускной вечер, но никак не на поминки... И ведь её Сайгику, красив — перенял черты лица, фигуру и, что всем и всегда бросалось в глаза, волосы покойного отца. Ему шли многие, очень многие наряды, и, если он считает это необходимым, то в них держится статно: с прямой осанкой, горделиво поднятой головой и ехидной улыбкой исподтишка. Только сейчас нет в нем привычной величественности — серость, невыразительное выражение на лице, сгорбленные плечи маскировали и глубоко прятали его привлекательность... — Какой смысл так возиться с одеждой? — искривился Дзёно. — Всем будет плевать на мой вид. — Ты же знаешь, что никогда не будет плевать. Даже на похоронах найдут причину унизить тебя, — качнула головой мама и напоследок одернула чёрный рукав, убрав с него остаток прилипшей шерсти. — Потерпи немного. Все ещё будет хорошо. Ага, как же. Будет оно хорошо. Тэтте поднимется из гроба перед многочисленными гостями, и в венах снова запульсирует горячащая кровь. Ведь ради этого, наверное, и проводят похороны: чтобы всё стало хорошо, чтобы вернуть любимого человека, а не окончательно распрощаться с ним и проводить на небеса или в недра ада. Лицо Сайгику перестроила неровная усмешка, и, стремясь подавить её и набегающие на глаза слезинки, он прикусил край языка и зажмурился. Его поведение переходило из истеричного ближе к схожему на сумасшедшее, безумное, но в руках остаётся слабый, пусть и разрушительный, контроль. Сжатые кулаки и следы, остающиеся от ногтей на нежной коже, стиснутые до скрипа зубы — вот признаки плохого сдерживания бешенства и ярости. Прошла четверть часа, и Бунко уже звала к выходу — она успела одеться в платье (чёрное, как и положено), накрыть голову шляпой (тоже, соответственно, непроглядно чёрной) и спрятать сухие руки под тонкими перчатками. Из всего задернутого печалью образа Сайгику узнал лишь перчатки, и то потому что, выходя из подъезда, вцепился в протянутую ладонь и не разжимает пальцем вплоть до дверей поджидающего такси. Барри оставлен в квартире, и на следующие пару часов из надежных ориентиров у слепца только и была рука шагающей вровень мамы да длинная белая трость. Машина подвезла их к старой церкви, где когда-то в детстве, не спросив толком, Суэхиро крестили, и здесь же, среди свеч, икон и святош, он скоро будет отпет. Джун, снова не озаботившись чьим-то мнением помимо своего и невзирая на отстраненность сына от её веры — он не говорил и ничего плохого, и ничего хорошего про Бога, — организовала прощальные минуты в приближенном к Богу месте. Будто бы имелся в этом какой-то особенный, ярый смысл не для неё, а для вносимого в богоугодный храм умершего. Людей много — в разы больше, чем полагал Сайгику, и среди них слышатся знакомые голоса и разговоры. На месте бывшие одноклассники, пережившие стрельбу одногруппники, и кто-то из товарищей по спорту. И тут же друзья родителей, чьи сплетни и шёпотки не стихали и в подобные минуты. И тут же стояла Теруко. Она жива и невредима... Нечто схожее на утешение. — Дзёно! — Оокура, пользуясь щуплостью и низкорослостью, прошмыгнула между сгородившихся людей к другу. — Я уже думала, что тебя не будет... и мне всё ещё не верится в это всё. Тачихара восстанавливается в больнице, а Тэтте- — Сейчас не время, — качнула головой Бунко. — Теруко, поговори с Сайгику позже, ладно? Мы зайдем в церковь. Остаётся не так много времени. От Сайгику нет ни слова: со стороны он выглядел непричастным к суете и бездушным, сухим, отдаленным. С начала церемония проходила мимо него, включая свечку, стекающую и застывающую на пальцах церковным воском; бормотание священника ритуальных слов на протяжение сорока минут; слёзы крестящихся родственников и их молитвы — вроде бы и не произносимые вслух, и вроде бы и ясные как день. Однако на подходе к гробу и одновременно с прикосновением к сколоченному в ящик дереву его буквально прорвало, хотя нет ни сил, ни воли для оглушительного вопля — не хватало дыхания хотя бы на шаг от или к Тэтте. Мертвого, искаженного всаженными в тело пулями, невесомого Тэтте, но по-прежнему его. Того, кого он любил. И ведь ещё совсем недавно — и месяца не прошло — страна праздновала день победы, и едва ли не из каждой щели слышалось: «можем повторить!». Из каждого угла кричали мало что понимающие пьянчужки о героизме страны и гордости за неё, и не беда, что меньше месяца спустя прямиком в стенах вуза расстреляли студентов. Это не беда людей, которые легко повторят уничтожающие события великой войны, но которые не в состоянии защитить своих людей; не в состоянии доказать им их безопасность и отсутствие простецкой боязни выходить на улицу, работать и учиться. На какое же сильное люди способны лицемерие, крича о готовности убивать и искренне поражаясь стрельбе среди молодых и отчаянных умов. И они ведь правда чертовски искренни в моменты выискивания виноватого среди всех чужих и неправых, а не вокруг себя — вокруг, в рядах озлобленных и травящих за неверный вдох, слово и жест знакомых, в убивающих личность законах и правилах и в самом, блядь, себе. Мама рядом, но это не помогало ощутить хоть чьё-нибудь тепло — словно бы Дзёно стоял в центре глубокой пустоты. Здесь нет ни жара, ни мороза; ни дождя, ни утомительного солнцепёка или огромного снегопада; и любви тоже нет. Вроде бы и хорошо, и свободно, и нет никаких оков — и вместе с ними нет и доли свободы. — Сайгику, милый, — шёпотом позвала шедшая за ним в шаге Бунко и бережно сжала пальцы на траурном пиджаке, — идём. — Она отвела совершенно тряпичного и подавленного окончательного сына на несколько метров от гроба. — Боже, мальчик мой… Выйдем на улицу, давай. Плевать на правила. Щёки мокли от горьких слёз, пока мама проталкивала его через скорбящих людей и вела к витиеватой арке. Негнущиеся ноги с каждым совершенным шагом слабели и слабели, и, оказавшись на свежем, хотя и задурманенным ежедневным горем воздухе, Сайгику споткнулся и завалился на дрожащие колени. Трость выскользнула из расслабившихся пальцев и скатилась чуть поодаль, на примятую траву; а затем к нему подобрав подол платья и положив его голову на грудь, села и безмолвная Бунко. Их тихие объятия на сухой земле печальны и нежны — но нежны не так, как были в детстве или при встрече на перроне вокзала. Нежны не так, а тоскливо, отчаянно и потерянно; горькая эта нежность, выпивающая надежду и боящаяся. Ровно та же ненависть рождалась беспрерывных слезах Сайгику — трусливая и всепоглощающая. Ненависть, должно быть, ко всем причастным к его и Тэтте судьбе. А ведь Дзёно начал понимать, что двигало тем Марком Артюшкиным; и оттого его мысли заполнились смесью из ненависти к этому стрелку, и потерянный, отчаянный страх: Ничто не мешало ему постепенно встать на тот же сокрушительный путь.Пойти купить ружьё и стрелять в толпу
Пойти купить ружьё и стрелять в толпу
Пойти купить ружьё и стрелять в толпу
А застрелить себя!..
Порнофильмы — Ружьё