Мы друг для друга давно стали как зеркала,
Видеть тебя и всё чаще себя узнавать...
Нитью незримой нас намертво сшила игла,
Так больно, когда города нас хотят разорвать!
Порнофильмы — Я так соскучился
— Тэтте, ты какой-то грустный, — с печалью отметил Кенджи. — Да и в целом вы, городские люди, в разы более… — Какие? — Тэтте переспросил то ли совершенно серьёзно, то ли, наоборот, смешливо, не надеясь на серьезный ответ — не поймешь по его серой, однотонной и скучной интонации сразу. — Депрессивные? — А-а. Да, наверное. — Миядзава задумчиво наклонил голову в бок и, внимательнее приглядываясь к совсем не веселому, а даже тоскливому, почти скорбному другу, уловил улыбку. Улыбку неправильную, потянувшуюся вниз, а не, как положено, вверх; нижняя губа же, обиженная маленькими ранками, часто беспокойно поджималась и вздрагивала. — Я не уверен до конца, но наверное. В деревне люди проще и словами не разбрасываются. Видят солнце — радуются теплу, свету. Видят здорового телёнка — тоже радуются. И дождю, особенно в засушливое лето, тоже радуются. А ты чего грустишь? Завтра ведь поедешь домой, с Дзёно увидишься! — Я не знаю. Причина для грусти — хотя так её называет единственный Кенджи, и будет правильнее, если кто-то назовёт это чувство глухой тоской, не знающий ни границ, ни меры, — на деле сложна, до того тяжела и отчего-то тревожна, что и предвкушение предстоящего возвращения в родной город не способно её подавить и окончательно заглушить. Может, дело в железной необходимости ждать неохотно волочащиеся дни, ехать на поезде и снова томиться в ожидании, но на этот раз ради встречи на перроне, только лишь чтобы шагнуть вперёд с вздохом, тихим шёпотом «я так соскучился» и крепко-накрепко обнять Дзёно? Может, дело в этом, в том, что они, из года в год переплетенные и влюбленные, могут раз в пять-шесть дней перезванивать, представлять друг друга и с ума сходить от того, насколько сильно хочется и вправду прикоснуться, вправду соблазнить скулящим стоном и поцеловать изогнутую шею, любящую ласки и сдержанные прикусывания, а не передавать это в сухих словах? Может, дело в этом. Может — в паршивом предчувствии, живущем в Тэтте последние, должно быть, два месяца, и наотрез отказывающемся покидать пухнущую голову. Если бы Тэтте мог, он бы объяснил, почему он постоянно на взводе, почему он искал подвоха в любых словах и предложениях, почему по ночам часто не спал, а пересчитывал несуществующие звезды на потолке общажной комнаты. Объяснил бы, да не мог, и его нехорошие дела видела как и Теруко с Тачихарой, изучившие все — ну ладно, почти все — привычки друга от и до и видящие его каждый божий день, так и первокурсник Кенджи, взявший в привычку время от времени заглядывать в комнату после занятий с маленьким набором гостинцев. Сейчас он, например, принёс несколько пакетиков чая и горсть конфет, и за расспросами Миядзава то сам за щеку прятал шоколадный батончик, то для Тэтте вытаскивал из шуршащего фантика и предлагал на вытянутой широкой ладошке. Тэтте подкупила его простодушность и искренность, и поэтому они наверняка и сдружились слишком мгновенно и странных, не сполна объяснимых, обстоятельствах: сначала изрядно поколотили друг друга, загремели к врачу, а уже там, обрабатывая ушибы и синяки, выяснили, что оба, в общем-то, могут найти общий язык и сдружиться. Поначалу и не имелось мыслей продолжить общение, — Тэтте, по крайней мере, точно и не задумывался над дружбой с непривычно приветливым и наивным первокурсником — но Кенджи сам потянулся к нему. И их общение обрело крепкие корни, когда уехал Дзёно; можно сказать, они превратились в закадычных друзей. Вместе с тем повелась негласная традиция — деревенский паренёк регулярно захаживал в комнату Тэтте и Лавкрафта после занятий, разбавлял скуку и не менее часто становится слушателем и наблюдателем тихих, не оглашаемых вслух терзаний. — Хотя нет, я знаю, — вновь склонив голову и опустив взгляд на остывшую кружку, бормотал и исправлял себя Тэтте. Его, как и всегда, слушали тихо, без шороха и вопросов. Кенджи терпеливо замер, игнорируя свою тактильность, в ожидании, пока друг заговорит дальше. — Мы всегда были вчетвером. Ещё никогда надолго не расставались с начальной школы, а Дзёно... так давно уехал. Я невозможно скучаю по тому времени, когда нас было четверо, и я мог видеть его каждый день рядом с собой. — Но вы ведь встретитесь уже в субботу? — непонимающе моргнул, озадачившись, Кенджи. — Много времени прошло, но это ведь все равно встреча. И ничего не помешает тебе потом приехать навестить Дзёно снова... Тэтте лишь отчасти посвятил его в свою жизнь, но, несмотря на это, Миядзава входил в то невеликое число людей, из первых уст узнавших про его (их!) любовь и отношения; но, как бы паренёк не проникался и не любил познавать и понимать людей, он не мог понять всю переживаемую другом глубинную хандру и смятение; те необъяснимые и, сказать честно, не передаваемые ни одним из языком чувства из-за долгого одиночества — одиночества не такого, какое могли бы разбить и уничтожить друзья, а одиночество любовное. — Это не то. Я проведу с ним три дня, а потом вновь сюда. И это в лучшем случае на полтора месяца, — Тэтте сбился и укусил губу, слизнув мгновенно набухнувшую капельку крови. — И будь судьба к нему хоть немного более благосклонна, он бы вообще никуда не уезжал. Не было бы причины уезжать. — Оу. — Миядзава снял соломенную шляпу со спины и положил её на колени, лишь бы как-нибудь занять руки. — Но ведь ничего не изменить, правда, Тэтте? — Он, решив развеселить мрачного и впрямь жутко депрессивного друга, одел вдруг шляпу на его беспорядочную голову и хихикнул в кулак. — Те бандиты, конечно, нехорошие люди, но они получили своё наказание. А ты хоть и не часто, но можешь видеться с Дзёно! Разве это не хорошо? — Я не знаю. — Зато я знаю. Это хорошо! Завтра выедешь, а в субботу уже счастлив с Дзёно. — Он широко улыбнулся и распахнул глаза ещё шире — и под ними Тэтте и сам ожил. Хотя и не сказать, что к его лицу прибавилась большая веселость, он расслабился, больше не хмуря брови в озадаченности и тоске, и утихомирил бурю смешанных переживаний. — Не грустишь? — Ладно. — И хорошо. Обращайся, если ещё будет плохо! — подмигнул Кенджи и встал, потягиваясь и поворачиваясь к залитому светом окну. — Ты хочешь ещё чаю? — Нет. Я хочу спать, если честно. Тэтте не стал добавлять, что сон — это для него оптимальное средство как можно скорее дождаться завтрашнего дня. — Ой-ой, — друг будто виновато понизил голос, — тогда я мешаю, да? Мне, наверное, стоит пойти. Кстати, ты хочешь взять гитару? У тебя ведь неплохо получается играть, наверное, талант! Мне тоже было легко в детстве... Сначала нет желания прогонять Миядзаву, — он слишком мило рассуждал о своей многострадальной гитаре, приложив ладонь к подбородку и прислонившись спиной к стеклу, — но вдруг ударившая по вискам головная боль отнюдь не располагала к болтовне. Впрочем, Кенджи поторопил и выгнал не сколько сам Тэтте, сколько вернувшийся в комнату и указавший нежеланному гостю на дверь Лавкрафт. Пришлось напоследок обменяться крепким (руки-то у обоих сильные...) рукопожатием и свинтить из комнаты к другим своим знакомым. У общительного и солнечного мальчика их много, и не приходится удивляться, что он нередко находится в чьей-то компании, будь это общество стеснительного Ацуши, балагурного преподавателя Дазая или даже семейства Танидзаки. У Тэтте же с концом разрядилась социальная батарейка, и стремление выходить из комнаты иссякло и пропало до утра. Он наскоро, совсем без энтузиазма, закончил отложенное со вчерашнего дня задание (одно из тех многих, что висело на студентах с начала недели), и перекинулся короткими словами с соседом: мол, так и так, завтра уезжаю на пару дней, не объявляй меня пропавшим без вести. Лицо Говарда — буквально олицетворением фразы «боже, если бы ты знал, как мне похуй, ты бы расплакался». Ну, Тэтте дело до этого нет — формальности выполнены, значит, ему ничто и никто не вправе помешать лечь спать уже сейчас и пропустить ночь подобно нудной заставке в нудной игре. Скоро он будет с Дзёно — а дальше уже плевать.***
Лучше бы «завтра», пятница, середина мая, около двенадцати по московскому времени, никогда не наступило.***
Они оба проснулись рано, один — по строгому визгу будильника, а второй — в очередной раз разбуженный матерью по собственной же просьбе. Один спешил на учёбу, оставив негретый завтрак, с надеждой, что день пройдёт быстро; другой же быстро выпил вчерашний йогурт, вышел из дома вместе матерью и псом, и он точно так же ожидал от своего плотного дня его скоротечности и незаметности. Они оба ждали вечера, который должен приблизить их уж чересчур отодвинутую встречу. — Ну как, Тэтте приедет завтра? — Пусть рискнёт не приехать, — опираясь на дерево плечом и скрестив руки на животе, фыркнул Дзёно. — Тогда сам к нему сбегу. — Да кто ж тебя пустит? — Барри и деньги, а остальное мне и не надо. Поводырь, в задумчивости обнюхивавший траву под широкими лапами, тут же поднял морду и настороженно наклонил голову в сторону, и женщина, потрепав его загривок, позволила ему короткой командой расслабиться и вальяжно идти вперёд. Сейчас Барри не вел хозяина и не протаптывал лапами заложенный в умную собачью голову маршрут — они на прогулке, где псу разрешено повалять дурака (хотя и поводырь, воспитанный долгими тренировками, всё равно держался начеку.) — Ну, надеюсь, что Тэтте приедет... — она смеялась, прикрыв ладонью рот, и успокаивающе трепала Сайгику по голове. — Мне не хочется ловить тебя по вокзалам с ломом и тащить домой. — Тащить придётся не меня, а Тэтте. Я слишком соскучился, чтобы упускать возможность увидеться с ним, понимаешь? — Да понимаю, понимаю. Бунко, вдруг приобретшая задумчивый и даже полупечальный вид, отвлеклась на отбежавшего пса и окриком подозвала к ноге. Поводырь возвратился в ту же секунду, едва успела прозвучать его звонкая кличка, и безропотно замер на месте, присев на скошенную траву и скрестив длинные лапы между собой, в ожидании витающего в мыслях и мечтаниях хозяина. Правда, Дзёно и сам поздно заметил, что сбавил шаг, а после и вовсе остановился, сожмурив глаза и задрав подбородок к небесам. Ничто не подсказывало, какого они цвета сейчас, в раннее, чуть ветренное и прохладное майское утро, но хотелось бы представить: небо ещё розоватое и нежное от неушедшего рассвета, и идеально чисто от облаков и туч — разве что может и гуляло по его голубым просторам одинокое облачко-пушинка. Здесь и тихо, и тепло; и лёгкость, простая безмятежность захватили Дзёно. Ветер колыхнул листья на тонких ветках, прежде таившиеся над макушкой, и он, не устояв, сорвал и зажал между подушками пальцем пару шершавых листков. Маленькие, закругленные с одной стороны и вытягивающиеся в острый кончик с другой; и зубчатые края помогли окончательно определить березу. Побаловавшись и покачавшись на носках с пару секунд, Сайгику разжал ладонь и снова сделал шаг к матери, не произнесшей ещё ни слова и лишь молча наблюдавшей за его нерасторопными покачиваниями. До того милый и умиротворенный младший Дзёно сейчас, что это возвратило её давние, отброшенные и забытые за суетой дней воспоминания, хотя и нет возможности хлебнуть их с лихвой. Им пора домой, мыть и кормить Барри, а ей в частности — переодеваться на работу, и потому она снова с большим сожалением отложила в сторону мысли об оставившем их муже, ускользнувшей юности и вот точно таких же счастливых мигах жизни. О мигах, в которые она, Бунко, подставляла расплетенные волосы вольному ветру, щурилась и ждала первого свидания. Сайгику потёр сережку, пару секунд прокручивая её между пальцами и задумчиво оттягивая со вздохом, а уже затем окончательно возвратился в реальность. Реальность, к слову, чуть менее яркую, чем представляющаяся в его голове картинка. — Домой? — Да, ага. Уже через полчаса Сайгику остался вновь один. Дома ожидание караулило Сайгику в каждой идее и любом углу, в который он врезался лбом из-за серьезных раздумий и планов; и наряду с тем оно отвлекало, рушило и гнало беглые мысли из загруженной головы. И вроде бы разрывало от нетерпения, неготовности ждать ещё несколько тяжких часов ради, а вроде бы Дзёно и жутко: они ведь не успеют сделать и части того, что потеряли за долгие семь месяцев разлуки. Пока он насытится обществом Тэтте и сможет банально от него отлипнуть и позволить вздохнуть спокойно... Пока одиночество отступит, — а от него не спасает ни забота матери, ни даже пёс, снующий рядом во всякий миг!, — пока гость отдохнёт с дороги... И выйдет так, что их совместное время истечёт быстрее, чем они успеют и прогуляться по городу — а это снова собирание вещей, вокзалы, разлука, ощущение потерянности и не такого уж и полноценного счастья в кругу семьи. И как быть, если жизнь не позволяет по-другому? Младшему Дзёно заказано уезжать от матери, Тэтте грешно бросать учёбу, вот и поставили их собственные запреты в полнейший тупик. Новый Год они торжественно прошляпили из-за двухнедельной болезни Сайгику — стоило ему одеться не по погоде, как простуда свалила его в постель, — но тогда они расстроились не так сильно: думали, что выйдет приехать на другой выходной день во время учёбы. Ан тоже нет, тут накладки случались уже у горе-студента, которого подкосило отсутствие постоянно помощника под боком. Выходные дни тратились на учёбу, срок разлуки рос и рос — так и выходит, что на седьмой месяц нервы у Суэхиро сдали, и он решился-таки, несмотря ни на какую учёбу и обязанности, рвануть в родной город. Барри, словно бы и ощутив тяжесть на душе, всё ластился рядом, складывал тяжелую голову на колени, едва мятежный хозяин находил покой на стуле или диване, и ни на секунду не отходил. Это невольно-таки дарило улыбку и отводило Дзёно от беспокойного хождения по квартире взад-вперед — из спальни на кухню, оттуда — в комнату матери, где он кое-как выходил на балкон и пару минут выслушивался лязг машин и крики детей на площадке; а затем снова в свою комнату. Он игрался с добродушным псом, надрессированным нести сплошное благо в мир, ненатурально ругался, когда Барри запрыгивал передними лапами ему на плечи и холодным носом тыкал в шею. Трепал по вислоухим ушам, давясь беззаботным смехом и улыбками, и прогонял собаку с дивана, впрочем, зовя обратно сразу же — золотистый дружок обидеться не смог бы за тот краткий миг. Эх, пусть и прошла хренова туча времени — пусть. Семь (почти) упущенных месяцев не отменят того, что они всё равно останутся счастливы после встречи друг с другом. Пусть Тэтте приезжает даже на час, полтора. Пусть! Главное, чтобы приехал, обнял и хоть немного побыл рядом. Большего и не надо. Рассеявшие миражи мысли нагнали на Дзёно сонливое довольствование всем белым светом — тут невольно и приятная, умиротворяющая тяжесть подобралась со спины незамеченной и тихой, и веки опустились на сонные слепые глаза. Во сне его навестили уже, пожалуй, позабытые краски, заботливо перенесли в недалёкое прошлое и одарили лучшими напоминаниями о... всём подлинно дорогом. В этот список входило многое: всё, связанное с мамой, клоунскими друзьями и Тэтте. И зачастую последний пересекался со всеми первыми, мельтешил и объединялся в ночёвках и побегах из дому, в дешёвых подростковых подарках на дни рождения и таких же детских, глупых и лишенных смысла ссорах, в семейных ужинах — во всем самом лучшем среди миллиона вещей. Среди миллиона вещей Сайгику протянет руку за ним, и это уж точно не назвать ошибочным или поспешным решением. И всё же, пёстрота и краски даже близко не вечны. Их облил чернилами и бездной невнятный вопль, ушедший в безысходной плач и отчаянье, и глухой удар — как если бы кто-то выместил всю злобность на соседней бетонной стене. Дзёно открыл глаза и подскочил с дивана резко, но это не помогло понять ни сколько часов он без забот подрых, ни что, блядь, мгновение назад стряслось в квартире всего в метре-другом от него и встряхнувшей головой собаки. Из кухни по-прежнему слышались всхлипы, и больше ничего нет. Лишь кто-то, прервавшись на глоток воды, плакал, ревел с неистовой болью. — Мам? — окликнул Сайгику, перешагнув через поводыря, ещё не двинувшегося с места, и заглянув в кухню через дверной косяк. — Это ещё кто здесь? Он чувствовал разом две пары глаз. Один взгляд перепуганный, уставший и сбитый с толку, а второй — переполненный гневом и загоревшийся адским пламенем, едва стоило Дзёно замаячить на пороге комнаты и подать сонный голос. «Ну ведь не Тэтте это приехал, — колебался Дзёно, не решаясь сделать шаг вперёд. — Не он. Точно не он так на меня смотрит!». — Это ты! ТЫ, ТЫ ВО ВСЁМ ВИНОВАТ! Ненавижу ваше семейство, Дзёно! НЕ НА ВИ ЖУ!***
Перед зданием ВУЗа Тэтте пересёкся с Кенджи — и глаза солнечного мальчишки, округлившись, засияли не меньше драгоценных камней. Их приветствие вышло коротким, но по-дружески теплым: обменялись крепким рукопожатием и, прежде чем разбежаться по разным аудиториям, Кенджи ударил его по плечу. — Уезжаешь сегодня, да? — Уезжаю. — Здорово. Передавай привет от меня, — и, потрепав соломенную прядку, он хлопнул себя по лбу и добавил: — и спой, спой! Ту, что мы репетировали вместе! Вместо ответа Тэтте растёр родинки под глазом и хмыкнул. Ему отчего-то казалось, что, попробуй он снова затянуть самую милую песню — Дзёно не вытерпит. Но расстраивать Кенджи хотелось меньше всего: до того уж радостное настроение у него было в тот майский день. И ещё бы. Вновь цепляясь взглядом к мелочам, Тэтте обратил внимание на красоту всего их крохотного мира. Даже безразлично холодные лица одногруппников, зевающих и неохотно втискивающихся в здание, чудились ему как-то более родными, чем ещё день назад. Надежда, торопящая его вперёд, на занятия, придавала особый оттенок каждому действию. В течение всего дня он чаще обычного улыбался на людях, и кто-то даже делал ему замечания: мол, чувак, ты странный. Не делай так больше никогда и избавь нас от такого удовольствия. Их слова сбивали с толку — но Тэтте качал головой, снова касался родинок, напоминающих о не таком уж и далёком Сайгику, и улыбался даже шире. Пусть и страннее... На лекциях Тэтте не слушал, забывшись в собственных мыслях и грёзах. У него голова забита другими, более приземлёнными и наверняка скучными вопросами, чем поднимаемые преподавателями, и озвучить их вслух он бы не захотел. Слишком уж лично, интимно, и оставалось понуро записывать обрывистые слова без особенного их понимания и изредка вскидывать голову на лицо молодого преподавателя, рассказывающего вдохновенно, отчасти поэтично, а не заниматься поиском ответов. Ночь и утро прошли тяжело и одновременно незаметно — вроде бы и болела голова из-за тревожного сна и ожидания, делая день невыносимее, а вроде бы уже и близился конец второй, уже последней для него пары. Осталось перетерпеть всего ничего, около десяти, может, пятнадцати минут, и можно будет сорваться на вокзал, чтобы ни за что не пропустить поезд. За несколько минут до конца в коридоре что-то шумно взорвалось — сразу после того, как за двери кабинета юркнул нетерпеливый одногруппник Мотоджиро. Уровень тревожности мало бы повысился, потому что не все (а особенно те, кто ещё не успел отслужить свой год в армии) сумели распознать грохот выстрела. — И без этого голова болит... — шикнула Надя, стиснув виски и отложив ручку. — Суки, пусть только кинут ещё раз свой сраный мяч! Шум во всем немаленьком здании не стих даже после второго хлопка — напротив, студенты начали переговариваться между собой, но у всех, всех без исключения напряглись плечи и сжались пальцы в крепкие испуганные кулаки. Дети, собравшиеся в аудитории на всех этажах, а в особенности на первом, в кабинете философии, отнюдь не дураки, отнюдь не глупые; но они не понимали, что творится в холле их вуза. — Хера, там что-то бомбануло? — Да не похоже. Три последовательных взрыва разнесли по коридору крик — кто-то с грохотом и воплем рухнул наземь. Их преподаватель позеленел и остолбенел. В глазах, спрятанных под густой чёлкой, блеснула паника — потому что к каждому преподавателю разослали приказ: «успокойте и закройте детей в классах». — Стреляют, — шепнула Теруко и сощурила взгляд — не в меньшей степени испуганный, отступая к задним партам, — там стреляют. — Че? — Тихо! Замолчите, отключите телефоны, сядьте под парты! — гораздо тише, чем на лекциях, прошипел Эдгар По и замахал руками, привлекая внимание студентов. — Вы не должны произносить ни звука. Ни за кого вокруг не бойтесь, только за себя. — Там стреляют? — уже, бледнея, переспросила Теруко и мгновенно повиновалась приказу. Не одна — за собой она утянула медлящего и ни черта не понимающего Тачихару. — Это не учебная тревога? — Блядь... — ругнулся студент рядом с окном и заполз под свой стул, закрывая голову руками. — Блядь, блядь, блядь! Дожили... — А может, это всё-таки учебная? Ну типа... угроза в стране, вся херня, надо учить защищаться... — шёпотом предположила с надеждой на лучшее Надя, залезшая под одну парту с Тэтте. Не требовалось и чуткого слуха Сайгику, чтобы услышать, как бешено колотилось и металось сердце каждого сидящего в кабинете, как мелко дрожали колени от сковывающего, парализующего и убивающего ужаса. — А разве не надо забаррикадироваться? Сука, я не знаю, мне стрёмно тут сидеть! Второкурсникам страшно подниматься и передвигать парты к двери, чтобы попробовать взгромоздить их друг на друга и заблокировать вход появившейся в их здании угрозе; даже их преподаватель затих и пригнулся под кафедрой, колотясь от вздрагивая не меньше от повторяющихся выстрелов. Уже ни у кого не сохранились сомнения, что всё это — никакая не учебная тревога, и чередой повторяющие громыхания в коридоре — настоящие выстрелы. Они приближались к двери их ближайшей к выходу аудитории. И не прикончили кого-нибудь две следующие пули, вырвавшиеся совсем рядом с дверью аудитории? Не стал ли жертвой суетливый Каджи, выбежавший за дверь до конца пары? Тэтте тоже не хотел вставать. Он крепко стиснул зубы, следуя примеру затихших под задними партами друзей — сидел молча, не шевеля даже пальцем и не шурша одеждой, и вслушался в мольбы других. Девчонки всхлипывали, дрожа, когда слышали новый выстрел за дверью — им было адски страшно. Они обречены? Как бы они ни хотели не плакать, они не могли. И парни, и одногруппниы, разбросанные по всему кабинету, глотали, душа их, слёзы и тщетно пытались успокоиться хотя бы сейчас, однако уже поздно. Горькое понимание сгибало и рушило Суэхиро — он ведь не успел к Дзёно. Он подохнет здесь и оставит любимого одного в целом мире с его слепотой. Он-то подохнет и больше не будет озабочен проблемами, а Сайгику останется — останется потерянным и сломленным одиночкой! Если бы его когда-нибудь спросили, почему он не сомневался в том, что умрёт тут же, в окружение парт и одногруппников, то Тэтте не смог бы сказать ничего кроме: по-другому и быть не могло. — М-мама, — тряслась отчаянная Надя, пытаясь встать на ноги и подобраться к подоконнику, рядом с которым до сих пор сидела, — я не-е хочу... Не хочу умирать. Не хочу. Я хочу домой, меня там ждут, — всё лепетала и лепетала она, сжимаясь и опускаясь на колени. — Пожалуйста. Пожалуйста... Никто не готов идти навстречу смерти, даже когда она перещелкивала затвором за дверью и заходила в одну комнату с тобой. Каждого запертого и попавшего в ловушку студена топтала мысль: «Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ». — Бесполезно прятаться, — яростно выдохнул молодой парень и выкинул вперед руку с оружием, — я вас всех вижу! Я каждого из вас ненавижу. Его голос вздрогнул, ломаясь — словно бы стрелок перестал быть уверен в своих действиях, но отступить уже не вправе. Словно бы и не он переводил ружье от одной к парте другой и готовился сдавить пальцами курок при тишайшем движение в ненужную ему сторону. Словно бы не он, а другой, незнакомый ему человек пришёл убивать ровесников и старых преподавателей. А он просто так похож на каждого из них, что легко затесался бы среди студентов. Паника застлила разум Арины, и она всё-таки прорывается к окну и с размаху вбивается плечом в стекло. Разбить не удалось — она не более чем напрасно показала себя и выпрыгнувшего вслед за ней для того, чтобы утащить обратно, вниз, Тэтте. Они, в конце концов, всего лишь дети. Дети, никогда не бывавшие на войне, — и слава Богу! — дети, которых любят; которые сами любят и ищут своё место в мире. Они дети, хотевшие отмучиться с вышкой по своему или родительскому требованию, а потом стать свободными навсегда! Они не знали, что делать, если тебе в класс ворвался точно такой же как любой из них парень, — тоже ребёнок, любимый и любящий, но вооруженный до зубов и готовый убивать! — и один за другим начали греметь выстрелы. Они всего лишь дети, дружащие и незамедлительного бросающиеся друг другу на помощь. Из оружия с громыханием вырвались раз — та, которую приняло плечо, и та, что пронзила дикой болью; два — застрявшая в спине и принесшая онемение; три — косая и коварная, разбившая плечо и отправившая с десятки осколков на улицу. пули, и каждая из них звучала смертным приговором для несчастных второкурсников. Но в тот миг убивать они начали только одного — только Тэтте, разжавшего руки и безвольно повалившегося на парту. Два верных выстрела пронзили его, а третий, предзначавшийся для Арины, задел её только битым и оцарапавшим мертвенные щеки стеклом. Она не оглянулась ни на миг, не показала свой обезумевший из-за ужаса взгляд, прежде чем выкатиться в окно и упасть на землю с громким всхлипом. Они всего лишь дети, которые не представляли, что будут умирать друг у друга на руках. Теруко взвизгнула, и её крик погряз в общем гаме и слезах. Поднялась неразбериха, и безымянный стрелок отвлекся от Тэтте, насильно просунув ему в пальцы немного времени на возможность спастись. Тачихара подполз к парте, на которой безвольно распластался хрипло откашливающийся и, должно быть, медленно умирающий студент. — Мы должны что-то сделать, — сквозь зубы просипела Теруко, подобравшаяся за ним к разбитому окну и припавшая к полу. — Мы ведь не можем... оставить Тэтте так! Мы должны его спасти? Господи, ну где же сраные врачи и полицейские... Стрелок снова попал в человека, заставил его упасть, зажимая рану рукой, на пол, а затем возвратился к Тэтте. Он ещё не видел и не слышал Теруко и Мичидзо — и у них был шанс хотя бы притвориться уже ненужными и отыгравшими свою роль, но страх за друга не давал сконцентрироваться на собственной безопасности. — Сдохни, — дрожащим голосом заявил стрелок, снова направляя оружие на Суэхиро. — Я ненавижу вас всех. Сдохни со мной. Сдохни. Тэтте и впрямь умирал на глазах подстреленных одногруппников, но всё равно сквозь хрип и белену перед стеклянным взором пытался неразборчиво шептать. Его не слышно, не слышно, как он тихо взвывал небеса и просил кого-то там, наверху, защитить и оставить в покое Сайгику. Не веря, он всё равно просил и умолял. И очередной громкий выстрел, разорвавший лёгкое, останавливает предсмертную мантру — теперь ему остаётся лишь задыхаться последнюю бессмысленную минуту. Не было мыслей о слишком рано пришедшей смерти — я только начал жить, я еще не вырос! Была мысль о Дзёно. О его Сайгику, теперь оставленном в одиночестве, и тоске о нем. Умирая, Тэтте любил его. Тачихара широко распахнул глаза и, не думая, покинул и без того ненадежное укрытие. Зачем? Да хоть бы выбить ружье и вырвать у смерти шанс на жизнь Тэтте! Позволить ему несколько вздохов, которые продержат его до того, как ворвутся оперативники и врачи... Только чуду и надежде нет места на скотобойне, где студенты одни за другим начинают чувствовать приближающийся для них конец. Стрелок услышал подбирающуюся к нему возню и обернулся на шум, спуская курок и избавляя себя от опасности: от Мичидзо, не успевшего собраться с духом и выпрыгнуть на убийцу; и Теруко оцепенела, не успев ничего сделать. От раненного плеча расплывается горячая кровь, пропитывая мешковатую одежду, несмотря на то что боль приходит не сразу — Тачихара и чувствовал на себе её плохо первые секунды. Не сильнее оторопи и забившегося в нём рьянее ужасе! Колющее жжение накинулось позже, пожрало и чуть ли не заставило Мичидзо покатиться из стороны в сторону по липкому полу, чтобы убрать подальше болевое ощущение. Их с Оокурой спасло только то, что именно сейчас, а не минутой (или даже секундой? да, пожалуй, именно так) позже в аудиторию ворвалось спасение — вооруженный наряд. Тэтте плохо слышал их и плач ребят рядом с собой, шипение Тачихары, мучащегося от усиливающейся боли, из-за огнестрельного ранения, от которого пошевелить рукой было чертовски сравнимо с адскими пытками; и каждую секунду ему всё труднее разделять происходящее от тоскливого — монотонного, звучащего громче и громче — звона. В конце умирает и звон, и эхо последнего выстрелаи Тэтте.
***
— Ты даже не знала, что Сайгику здесь, — процедила Бунко сквозь зубы и, сделав два крупных шага, что есть силы ударила по столешнице. — Заткнись. Он-то точно не обязан присутствовать при твоих бреднях, даже если я пообещала выслушать тебя. Либо успокаивайся, либо выметайся. Да кто же это, блядь, пришёл? И мама напряжена до такого предела, что не сдерживала кулаки и готова лезть в драку, и тут же рвал и метал некто, сорвавший голос от очередного крика. С Дзёно смело сонность, от которой он только что ленился поднять руку — происходящее его то ли смутно, неприятно будоражит, то ли запугивает и отталкивает. — Если если бы он не связался с Суэхиро, — шёпотом проговаривает, запинаясь на каждом слове и проглатывая буквы, неопознанная, — если бы ты не сделал из него гея, то ничего бы... ничего бы не случилось! Это бы все обошло нас стороной, а вы, вы!.. Всё ваше проклятое семейство виновато. Вы загубили моего сына. В-в... — Господи, мамаша Тэтте приперлась? — прозрел Сайгику и скрестил руки на груди. Этого-то им не хватало перед встречей — в сотый раз терпеть причитания ненормальной матери Суэхиро и прогонять её из дому. Тревога приуменьшилась, и взамен ей наступила ожесточенная ярость. — А на кой черт ты её впустила? Плохо, если твои родители ненавидят тебя, и втройне плохо, если они ненавидят ещё и того, кого ты всем сердцем любишь не первый год. Тэтте собрал в своем семействе каждую, кажется, отвратительную вариацию родителя: тут есть и жестокий беспринципный отец, и гонящаяся за несбывшимися идеалами мать, и повсеместная гомофобия. Нельзя было ни поделиться осознанием первой (и единственную за всю короткую жизнь!) любви, ни спросить совета, да ни просто поделиться тем, что на душе — на слабости в семье стояло табу. Это мешало им обоим. Перед мамой Дзёно-то они открылись быстро, вернее, по нелепой детской неосторожности предоставили ей возможность догадаться и обдумать всё самостоятельно, а от конченных родственников Тэтте долго играли в изнурительные и раздражительные прятки. Года, наверное, полтора длилась бессмысленная игра, пока их тайну не раскрыли очень глупо и потому обидно — из-за поплывших слухов и неудачного момента; неудачной встречи возле самой двери подъезда. Много дерьма вылилось сначала на Суэхиро, а после — на всех Дзёно, которых скандальная женщина обвинила во всех проблемах своего сына. Сначала — донимая звонками, а позже, когда её и мужа номера стали принципиально игнорировать, приходя на квартиру. В школе оценки поплыли? Так это ваш Сайгику виноват! Это он испортил моего сына, это он ему не даёт учиться и заниматься своей жизнью! Это из-за него у сына одна гомосятина на уме! На соревнованиях не получил место? Ну, тут тоже вина всех Дзёно. Они приглашают Суэхиро вместо тренировок к себе на ужины! Плохо написал пробники? Ну, вы и сами знаете. Сайгику-Сайгику-Сайгику испортил ребёнка, сделал из него ужасного человека, не уважающего ни мать, ни Россию, ни своих будущих детей, у которых искорежились гены. И так далее, и тому подобное. Что самое обидное: каждый из родителей Тэтте искренне верил во всё то, что говорил. Несложно представить, как недобро покраснел и сощурился, пытаясь найти в слепой темноте младший Дзёно, поняв, с кем ему снова приходилось иметь дело спустя почти двух лет блаженной тишины и спокойствия для них всех. Впрочем, чем-то ситуация всё же отличается... потому что его мама не спешила выпроводить надоедливую Джун, выпившую из них столько сил и крови, из квартиры, а продолжала стоять напротив неё, слушать гневный шёпот, обращенный уже не к ним, а кому-то другому, божественному, и будто бы сдерживать схожую истерику и слёзы. Бунко не плакала, узнав об их личной трагедии, о слепоте, и не сорвалась ни разу за весь уже пройденный путь. Ей не нравилось быть для окружающих слабой и показывать кроткость и безотлагательно повиновение, в Бунко заложен бунтарский и стойкий дух с пелёнок — а сейчас и слепому видно её животрепещущий и неподвластный испуг. Но перед чем? Не перед той ведь, кого она сама открыто называла низкой и вызывающей отвращение! — Мне кто-нибудь объяснит, какого чёрта здесь происходит? — взорвался Дзёно и плотно сжимает кулак. — Почему она ещё здесь? — Что здесь происходит? Ты меня спрашиваешь, да? Ты обрёк моего сына на--- Договорить ей не даёт звонкая, нервная пощечина, заставившая Джун, взвизгнув, вскочить и ненароком свалить табуретку на пол. Дыхание Бунко, хоть и не мерное прежде, окончательно стало тяжелым — она, опустив голову, про себя отсчитала до десяти и всеми силами изгнала паническую трусость. — Херню не неси. — Сайгику говорил медленно и вновь опасливо. Острый слух снова обернулся невыносимой карой — в стократ более жутко и противно звучали от него в тишине всхлипы и учащённое биение сердца. — Мама, объясни. Она дрогнула — дрогнула, потому что не знала, как ей следует говорить. — В вашем вузе открыли стрельбу, — медленно сказала Бунко, сглотнув ком, ту тяжесть, что не давала ей ни чисто вздохнуть, ни хоть что-то объяснить напрягшемуся сыну — её бедному мальчишке, не готовому ни к одной из приготовленным судьбой новостей. Её маленькие сухонькие ладони легли на плечи Сайгику, оттягивая от выхода и прижимая совсем близко. Стрельба... Громкое, страшное слово, селящее в душу как минимум тревогу. И стрельба не где-нибудь там, а в его вузе — там, где он бы продолжал учиться, если бы всего не ряд обстоятельств, если бы не его обретённая слепота и беспомощность. Но остались и теперь могли бы числиться среди жертв стрельбы его одногруппники, друзья... и любимый, если Джун тут. Холод пробрался по позвоночнику к голову, но не такой холод, который подарил бы трезвость и спокойствие, а ужас от понимания; холод, от которого Дзёно затошнило, сделало бледным, подобно мертвецу, и сковало. Конечно, жутко только от самого факта стрельбы среди молодых и, казалось бы, ещё непорочных студентов — кто мог настолько ненавидеть мир вокруг себя, что всеми силами хотел убить его? Кто мог решить, что имеет право управлять и держать на прицеле простых, добрых ребят и одного за другим лишать их жизни? Кто дал ему в руки такую власть? Дзёно не мог сказать, что по-наплевательски отнёсся ко всему прочему, — к разрушенной справедливости и сломленному равенству, — однако в его голове первые вопросы прозвучали совершенно иные. Сильнее всего он боялся за жизнь всего нескольких людей, находившихся в стенах захваченного здания. — Что с Тэтте? — Он прекратил объятия и отступил на несколько шагов назад. — Что с ним, Теруко и Тачихарой? Бунко закрыла рот рукой, качая головой, и сказала совсем тихо: — Тэтте убили. Не то чтобы Дзёно не стал верить матери — у него нет и никогда не было поводов не доверять какому-либо её слову, к тому же... такому слову. Едва слышному и дрожащему, произнесенного с трудом, через сломление собственного «не хочу это говорить!», и не до конца поверившему в недобрую весть. Дзёно даже против воли будет верить её слову, отличному от шутливого, и потому-то на четыре мега отшугнулся назад. Ну разве могла она сказать такое? Не то. Совершенно не правильно заданный вопрос. Разве такое могло произойти с Суэхиро? Разве такое могло произойти и с ним, Дзёно, тоже? Не могло. Нет, не в день приезда Тэтте! Не в день, когда спустя месяцы они должны были встретиться и обнять друг друга. Господи, да и ни в какой другой день — ни вчера, ни завтра, ни через год или десять. Такое вообще... возможно? Они в живут в мирное время, под мирным, как все кричат, небом, в полной защищённости. Тэтто мог попасть под о б с т р е л? Нет, нет, нет! Не мог. Такое невозможно. — Не понимаю, — огорошенно встряхнул головой и сглотнул Сайгику. Он мучительно нуждался в опоре позади себя и снова отшагивает назад, упираясь спиной в зеркало рядом с выходом. — Я.. совсем ничего не понимаю. — Тэтте убили. — Истерика Джун, вопреки ожиданиям, сошла на нет. Она утирала по-прежнему текущие слёзы, но больше не всхлипывала, не кричала, а только, понизив голос, слабым голосом бормотала: — моего сына убили. Я не знаю, как мне быть.