..больно, телу тоже больно!

Автостопом, поездами

Приезжай на встречу с нами!

Нет преграды в расстояниях,

Если есть друзья — приезжай!

Порнофильмы — Приезжай

Самое великое проклятье настигло Дзёно ещё давно, в беззаботное школьное время, когда он не был ни слеп, ни оторван от самых-самых любимых своих людей: мама, избавляясь от воспоминаний старой жизни, нашла для оставшейся семьи квартиру и переехала в неё возле старых железнодорожных путей. Теперь же, наказанный этим, он всё чаще просыпался по ночам и долго не мог заснуть после того, как под окнами многоэтажного здания, гудя и стуча массивными колесами, проезжал длинный поезд. Если раньше иногда его слух позволял себе игнорировать и не замечать громыхание и нестерпимый шум, то сейчас это можно назвать лишь непозволительной роскошью, почти что даром небес! Примерно от раза до двух или трёх Дзёно категорически не высыпался и с полночи вертелся, переворачиваясь с боку на бок в тщетных попытках вновь призвать приятно тягучую сонливость. И ко всему обострённое восприятие якобы позволяло ему слышать ворочащихся и храпящих соседей. В дни ночных поездов он засыпал лишь на рассвете и стабильно пропускал большую часть суток во сне — а вместе с первой половиной дня выпадали и занятия в реабилитационном центре. Мама, попробовав его с разок-другой разбудить, решила, что в разы проще договориться с преподавателями, чем каждый раз слышать про «объебанную грохочущую хуету» и «уебанское устройство расписания». Беруши Дзёно больше не использовал — боялся лишать себя последних ориентиров в мире и становиться наиболее беспомощным человеком на всей земле. Конечно, он проснется при начале ядерной войны, а в других, чуть менее громких, случаях? Ну уж нет, спасибо, лучше так, чем быть не только слепым, но и напрочь глухим. Шёл, хотя даже заканчивался, седьмой месяц, проводимый в родительской квартире, и примерно тридцатое по счёту просыпание в три часа ночи из-за треклятого поезда. Дзёно уже привычно, обозлившись, пнул пяткой стенку дивана, перевернулся на спину и отрешенно скрестил руки на груди. Можно попробовать найти на подоконнике наушники и попросить голосового помощника, настроенного матерью по инструкциям опытного педагога, порыскать в социальной сети и отыскать всратый подкаст, лишь бы заполнить тишину и скуку, но не слишком охота — осточертело уже! А вот слова «позвони Суэхиро» почему-то вертелись на языке и сорвались мгновенно — Дзёно даже не до конца осознал, пока не отозвались равномерные гудки. Тэтте взял трубку не сразу. Не странно — он студент, ежедневно проходящий пешком до учебы в целях экономии денег на билет и по вечерам пашущий на тренировках с ненасытным тренером Фукучи. Вот шёл четвертый длинный гудок; одиннадцатый и пятнадцатый, заставляющие Сайгику подавить удручённый вздох и с тоской подумать об предстоящей ночи в неспокойной тишине, а затем искажённый динамиками голос всё же спросил: — Алло. Что случилось, Дзёно? Устал. Слышно, что только-только проснулся и ни о чём подумать не успел, как потянулся за телефоном. — Меня опять разбудили поезда, — пожаловался Дзёно, не здороваясь, и капризно скорчился, словно бы Суэхиро способен его увидеть без камеры. — Поговори со мной. Я опять не смогу уснуть, а так ты хоть развлечешь меня. К тому же, — это он добавил уже серьезнее и спокойнее, — я соскучился. Давно тебе не звонил, а ты и от рук отбился. — Меня пытаются завалить на учебе. Прости, — искренне покаялся Тэтте. — Что ты хочешь услышать? — Что-нибудь о тебе, — прорвался на откровение Сайгику и, находя край одеяла, спрятался под него с головой. Мама опять додумалась открыть на ночь окно на балкон, то ли издеваясь, то ли после двухсотого напоминания всё равно забывая о том, что её сын — тот ещё мерзляк, не способный самостоятельно (уточнение: без того, чтобы разгромить пару её цветочных горшков на подоконнике) запахнуть окно, и он вынужден прятаться от задувающего воздуха из форточки. На улице пусть и май месяц, но ему-то холодно! — Как там ты… Опять какую-нибудь херню небось натворил? Тэтте задумался всерьёз и замолчал, только сосредоточенно дыша в трубку и напоминая о своём присутствии таким глупым способом. Вопрос «как дела» без иронии сложный — ты сразу пытаешься вспомнить произошедшие за пару последних дней события, проанализировать их и провести в голове ого-го какие сложные и хитрые манипуляции с вычислениями, чтобы прийти к однозначному результату: «хорошо», «плохо», «ну, под пивко сойдёт» в тысячах их вариациях. Осуждать его сложно, тем более, что он хотел сказать Дзёно и вправду честное и ёмкое слово, которое охарактеризовало бы полторы недели без созвонов и прочих попыток связи. В конце концов он подобрал его и откровенно указал на состояние между полнейшей жопой и никакущим среднячком. Во-первых, отсутствие Сайгику остро сказалось на общем порядке в ещё некогда считавшейся общей комнате. Отнюдь не редко Тэтте замечал за собой, что за столом, под ним и в шкафу, куда под девизом «потом сложу аккуратно» скидывались все вещи, властвовал полный бардак – тот, что раньше невыносимо бесил соседа, и от которого его старательно отучивали в течение долгих полутра лет. Вот только подселенный сосед, в отличии от прошлого, никаким образом не стремился оградить новообретённое жилище от захламления. Лавкрафту вообще по боку, если честно, пусть даже комнатка сверху донизу забьется всевозможным мусором: он уляжется на середине, трагично скрестит руки на груди и уснёт. Тэтте не боялся продолжать разговор в комнате, к слову, по всё той же причине, что до Говарда хрен там достучишься даже криком. Дзёно угрожающе сдвинул брови и кашлянул, услышав подобные признания, но дождался, пока исповедь закончится. Он не стал тратить много времени на то, чтобы пожурить и обсыпать ругательствами Тэтте — не для этого он ему позвонил. — Знаю я, в кого ты, — брезгливо фыркнул Сайгику, вытянувшись во весь рост на диване и переложив подушку под затекающую шею. — Ну скажи мне, Тэтте, а если я вернусь? хотя не дай Бог!.. Неужели придется жить с версией твоего папаши? — Ай, не кричи. Ну не из-за разбросанных же носков… — А-а! Мы превращаемся в типичную российскую семью, и мне это не нравится! Во-вторых же, без Сайгику всё ещё и ужасно тоскливо. Не легче учиться, когда никто не лежит на кровати позади и не злится на твою же глупость и необразованность; ежедневная зарядка даётся труднее, когда никто не злится и не прыгает рядом, не виснет на плечах с криками «да ляг ты уже и спи! Два часа до занятий, алё, гараж!». Не легче и не проще одному, без напоминаний и ворчания на слишком долгую тренировку и уставший вид. Дзёно улыбнулся — но с гораздо большей грустью — и беззвучно поцеловал телефон возле динамика, надеясь, что его послание почувствуют и без ненужного упоминания о нём вслух. Возможно, Тэтте станет веселее через полтора дня, когда поцелуй добежит до него по станциям или автостопом, поездами приедет на встречу по заветам... лучших строк — Я соскучился, Сайгику. — Я тоже скучаю, — повторился он, уже клюя носом и убаюкиваясь теплыми разговорами. — Когда ты уже приедешь, а?.. Семь месяцев почти прошло, а ты всё не приезжаешь даже на выходные. Мне не хватает тебя. Как второй псины. Ни одна из подразумевающихся «псин» не пошевелилась — поселившийся в их квартире поводырь мирно сопел в другой комнате, где-то на лежанке рядом с диваном матери, а Тэтте пропустил шутку сонливой язвы мимо ушей. Он только насупился, задумавшись: а ведь… и впрямь. Шесть месяцев незаметно с момента, как прошло их прощание на вокзале, и они порядком успели истосковаться по друг другу за телефонными разговорами. Из головы вымело тренировки, подкрадывающую сессию и все прочие проблемы, так часто причинявшие головную боль, и Тэтте не задумываясь выпалил: — Знаешь, я могу приехать через неделю. Во время учёбы не получится, но-- — Нахер она нужна, — уже в полусне бормотал слепец, сворачиваясь в один плотный комок, поджимая колени и тыкаясь в них носом. — Мхм-м… Приезжай. В любой день приезжай. — Да нужна ведь, сам ведь говорил, — усмехнулся трудолюбивый студент, уже не слыша сопения, поднёс телефон к губам и пожелал напоследок: — хорошо, спи сладко, солнце ясное. Скоро увидимся с тобой и Барри. Дзёно уже и вправду крепко спал и совсем не слышал его вплетенного в речь подкола, хотя… за долгое время они почти что стали обыденностью, и никого уже не обидеть и не удивить обращением к слепому «посмотри-ка сюда». Вопреки всему, Тэтте не спешил сбрасывать вызов. Для него не секрет, что Дзёно может спать тревожно и вертляво, а потому он хотел ещё немного последить за его сном и, может, немного поболтать — для того, чтобы найти тему, предостаточно остановить отвлеченный взгляд на тускло освещенном луной подоконнике. Поболтать можно о всяком, например, с усмешкой заметить людей, выбравшихся на ночную прогулку в одиночестве или в компании одного-трёх таких же полуночников; или вспомнить об утках… да, об утках, гаркающих и рассекающих воду городской речки под длинным мостом. Будто бы стыдливо тихо посмеиваясь, Суэхиро рассказывал, как, проходя городской парк, он заметил этих птиц и перерыл весь рюкзак, чтобы найти забытую булочку из магазина возле общежития и раскрошить её на каменистом берегу. Пусть он и опаздывал на пару — какая разница, на пятнадцать минут или полчаса он опоздает, если уже все равно не придёт вовремя? Он не понимал, откуда нахватался рьяного желания описать вообще всё, что попадается на глаза: может, от обычно молчаливого, но оживляющегося, когда речь заходит о детективах, Эдгара По, преподавателя философии; может, от Юкичи Фукудзавы, хмурого и ещё более серьёзного, чем сам Тэтте, впрочем, любящего поговорить о книгах и стихах. Может, и сам чему научился, желая передать любимому слепцу хоть на скупых словах то, что ему никогда больше не увидеть. И игривых солнечных зайчиков на стенах, отпрыгнувшие от очков балующегося студента, и лениво колышущиеся под трепетанием ветра листья, и даже разлившиеся после дождей противные лужи в дорожных выбоинах. Рассказывая всё через мирный и тихий, без единого движения и шевеления, сон, Тэтте и сам широко зевал, щёлкая челюстью, и тянулся к мягкой, пусть и остывшей за полтора часа, кровати. Все-таки он решил сбросить звонок. Навряд ли уже Дзёно проснётся, а ему тоже требовалась пусть бы и треть от нормы сна за сутки. Хотя и завтрашний день обещал быть выходным, вставать слишком поздно Тэтте бы просто не смог: привыкший к четкому подъему организм всякий раз просыпался в без пятнадцати шесть утра и уже никак не позволял снова заснуть. — Ещё раз спокойной ночи. Не скучай, — повторяясь, шепнул Суэхиро и оставил телефон. Где-то во сне, в другом мире и вселенной, Дзёно якобы раздражённо фыркнул и ответил, что ни в коем случае не станет по нему скучать, но здесь, в нашем, родном мире, он не услышал и не более чем улыбнулся втихомолку.

***

— Сайгику! — А? — Слава Богу, живой, — выдохнула мама с облегчением и щелкнула младшего Дзёно по сморщенному лбу. В ответ ей лишь попытались обратно накрыться одеялом с головой — куда-то оно успело запропаститься, хотя Сайгику, пораженный чьей-то наглостью, едва мутные глаза распахнул. — Не прячься, ты должен встать. Милый, ну я ведь не из вредности тебя бужу, а потому что уже через час я уже обязана быть на рабочем месте! Умывайся и завтракай, а потом и снова ложись. Сегодня день свободный. — Уже одиннадцать? — Дзёно мотнул встопоршенной головой из стороны в сторону, и сон слетел с него в распахнутное ещё шире окно. — Охренеть. — Вот то-то и оно. Встаёшь? Плеча Сайгику привычно дотронулась теплая рука, и он осторожно взялся за неё и свесил ноги с кровати. Голые ноги коснулись холодного — отопление не спасало от постоянно беснующегося и врыващегося в квартире ветра — пола, прощупывая его на наличие пушистых тапочек. Мама ждала сначала терпеливо, потом напомнила о необходимости поторопиться, настойчиво сжимая ладонь, и Дзёно с тяжестью вздохнул и подскочил с места. С утра проявлять минимальную активность и подавать признаки живого существа труднее всего на свете, но лучше поспешить, чем после рыскать по кухне в поисках чего-нибудь съедобного и более-менее пригодного для привередливого желудка Сайгику с утра. Его оставили на пару минут в ванной комнате и уходят на кухню, где тут же началась суета: то микроволновка загудит, то тут же чайник начнёт свистеть на плите и агрессивно требовать, чтобы его сняли… К тому же, стекала и урчала с оглушительной силой вода, и голова предостерегающе заныла, жалуясь на нестерпимый шум. Дзёно мог лишь, смочив кончики пальцев бьющей из-под крана водой и запрятав волосы за ушами, прикоснуться к вискам и в который раз покачать закономерно болящей головой. Одни проблемы несут ваши обострившееся слух с нюхом… — Сайгику! — позвала через пару-тройку минут мама, суетящаяся и гремящая чем-то стеклянным, на кухню вновь. — Иду я, иду, — сморщил уголок рта Дзёно и переступил высокий (правда, непонятно, по какой причине его решили когда-то соорудить именно таким — может, кто знал наперёд его судьбу и захотел поиздеваться, заставить его первые недели запинаться с непривычки и отвыкших рефлексов?) порог ванной комнаты. — Кричать-то зачем, у меня голова ни черта не резиновая. В коридоре его встретил разговорчивый пёс, радостно привлекающий внимание коротким лаем, и уткнулся холодным кожаным носом в ладонь хозяина. Сайгику потрепал за загривок, коротко огладил шерсть на спине и позволил помочь провести себя до кухни — Барри, совсем недавно врученная в его руки собака-поводырь, со взмахом золотистым хвостом зашагал вперёд. Широкие лапы пса перебирались по полу осторожно, без цокота и ропота. Уже в спальне, ещё недавно служившей комнатой для приёма немногочисленных и, сказать прямо, очень уж редких гостей, для Сайгику не сюрприз то, что мама приготовила на завтрак: запах горячих, только что снятых со сковородки и уложенных в аккуратную стопочку на большой тарелке, блинов и пряной корицы, пробрался и установился в комнате, щекоча и дразня аппетит. Даже у Дзёно, предпочитающего пропустить завтрак, он разгулялся непривычно сильно и яростно, потому скреб по желудку и урчал, торопя его скорее дойти до кухни, завернув за угол и пройдя пару дополнительных шагов. Все надрывные кухонные приборы наконец были выключены и больше не досаждали, что сделало утро на пару грамм счастливее. И пусть голова продолжала трещать. Мама дважды хлопнула в ладоши, призывая к столу, силком усадила медлительного Сайгику на стул и пододвинула к нему две тарелки — одну с горячей выпечкой, вторую — с подготовленной начинкой. Видно, время и впрямь опасно поджимает, ведь она не осталась за столом вместе с сыном, как делает обычно, а на бегу пригладила беспорядочно встопорщенную белокурую макушку, пожелав приятного аппетита, и исчезла. Что ж, оно и славно. Не будет разговоров. Только накормленный уже Барри смирно сидел рядом и поглядывал с некоторой собачьей завистью, и бьющий по паркету тяжелый хвост не давали ему спрятать своё присутствие и лживый голод. — Вкусно? — заглянула и спросила мама, параллельно с тем застегивая пуговицы на строгом пиджаке. Дзёно лениво кивнул, и женщина облегченно улыбнулась. — Ну и слава Богу. — Ты меня так спрашиваешь с пяти лет, а рецепт, насколько мне помнится, ты не меняла ни разу, — пожурил её Сайгику. — Вкусно, вкусно. И обижаться на меня не надо. — Он наклонился и вновь почесал большого пса за ухом, невзначай позволив обнюхать и вылизать перемазанные сметаной пальцы. — А я-то уже обиделась. — А эфо уф-ше не мои проблемы, — он буркнул через набитый рот. — Ты вроде куда-то спешила, а? — Так не терпится мать выпроводить? — Дзёно проглотил еду и, соглашаясь, мотнул головой вверх-вниз. — Ну ничего, я тебе ещё отомщу, когда вернусь домой! И за ночь, к слову, тоже отомщу. Но я хотела подождать тебя, чтобы со стола убрать. — Нет нужды. Я справлюсь, но не обещаю ничего не разбить. У меня проблемы с натыканием на углы. А причем тут ночь, позволь тебя спросить? — Ты очень уж громко материшься, — хихикающе ответила женщина, благодарно встрепав волосы сына. — Ладушки тогда. Ты спать пойдешь? — Нет, вымыться хотел. Голову не расшибу. — Уверен? Ладно, сама знаю, что да. Телефон возьми, а то мало ли... Барри за главного, слушайся его — разрешаю кусать. — Ну да, ну да, — обиженно фыркнул Дзёно. Он расправился с грязной посудой и составил её на дно пустующей раковины. — А Барри фиг там кого укусит, он поводырь, а не ищейка тебе какая-нибудь… Я могу, но брезгую. Противно больно. Через час он окончательно разобрался со всеми проблемами вроде разрядившегося в ничто телефона, поиска сменной одежды и долгой борьбы с неудобной регуляцией напора и температуры воды, — на миллиметр сдвинешь, и вместо приятно горячей воды уже хлещет по меньшей мере лёд! — и лёг в ванну. Горячая, даже шпарящая вода обволокла и смягчила боли в гудящей голове и налила каждый сантиметр тела, от кончиков пальцев до расслабленно вытянутой шеи, негой и спокойствием. Стоило немного пострадать с несвойственной слепому человеку самостоятельностью, чтобы отдохнуть от бессонницы, тоски по любимому и вечной мигрени из-за возросшей чувствительности. Только бы не уснуть тут, размякнув и сдавшись сонливости от жара и чужеродного умиротворения.

***

В воскресенье, на следующее утро после более чем внезапного звонка, Тэтте никуда не потребовалось идти — и это более чем славно. Во-первых, его внутренний, чересчур умный будильник наконец дал сбой, и на два часа позже обычного его разбудили пробившиеся через окно лучи солнечного майского дня. В каком-то роде Тэтте даже сумел выспаться и почувствовать себя бодрым и способным действовать, и значит, и просмотреть билеты на следующие выходные и уж точно перестать откладывать поездку на всё более и более поздний срок. Дневной поезд, отправляющийся аккурат после обычного конца пар в пятницу, как раз кстати. Собрав вещи заранее и избежав необходимости делать всё в самый распоследний миг, Тэтте идеально впишется в этот график и окажется с любимым ещё раньше, чем пройдет обещанная им неделя... Загвоздка только в билетах. И деньгах. И отсутствии и того, и другого на руках Суэхиро — он застрял между либо вероятной голодовкой, которая ему, как спортсмену, не обещает ничего хорошего, либо необходимостью наступить принципам, попросив дать денег в долг, на горло. Тачихаре, например, ничего не стоило помочь ему во время возникшего вследствие студенческой бедности казуса: он, умный и обеспеченный ребёнок богатых родителей, не был в равной степени скован боязнью и скупостью лишний раз потратиться; но он делал это настолько редко лишь потому, что его друзья слишком горделивы для того, чтобы влезать к нему в долг и чувствовать некое покровительство. Но Тэтте остро нуждался в Дзёно. Он чрезвычайно сильно рвался скорее приехать в родной город, чтобы задумываться над дополнительными удобствами или ценой. Хватит, слишком уж долго они провели в разлуке! Пора компенсировать бы тремя ничтожными днями, прежде чем снова попрощаться на долгий, бесконечно долгий и выматывающий срок.

Тэтте Суэхиро 11:57

Привет.

Тэтте Суэхиро 11:57

Я хотел поехать к Дзёно в конце следующей недели, но просчитался с деньгами.

Тэтте Суэхиро 11:58

Выручишь? Я возмещу немного позже, когда стипендия будет.

Мгновенный ответ Тэтте не ожидал, как и, впрочем, и не получил — Мичидзо, скорее всего, всё ещё безбожно дрых. Свой сон он особенно берег, хотя порой, подначенный Теруко, относился небрежно к отдыху своих друзей. Говарда давно нет в комнате. До Тэтте ещё около восьми утра сквозь сон донеслось то, что его вытащил и поволок куда-то по коридорам вдаль то ли друг, то ли ещё кто-то по имени Джон, Джон Стейнбек. Что ж, следов борьбы не замечено, значит, Лавкрафта забрали на добровольной основе. Или же сосед Тэтте и не проснулся, не среагировал и в состояние сонного трупа позволил вести себя куда угодно, если судить по брошенному возле входной двери одеялу и невесть как оказавшейся под батареей подушке. Тэтте, своевольничая, навёл порядок на нижнем этаже кровати: поправил мятую простынь и поверх неё застелил одеяло с пледом. Довольно небрежно, — был бы тут Дзёно, он сразу бы вновь начал ворчать на подметающее пол постельное белье и говорить, что вот всё сделано неправильно, не так, как негласно предписано, — однако этого вполне достаточно. По крайней мере, для Тэтте, ведь мало что мешает, подогнув колени и взяв со стола наушники, лечь на соседскую кровать. Хотя какие-то полгода назад он так часто делил эту узкую кровать с Дзёно, что полноправно мог бы, наверное, считаться её вторым хозяином. Вообще, стоило благословить удачу, благодаря которой они вообще смогли заселиться только вдвоем — а когда бы им повезло ещё сильнее? Поначалу их совместный быт нёс, конечно, достаточное количество ссор: Тэтте вместо нормального завтрака приносил несъедобное месиво и предлагал соседу перекусить вместе с собой; он тянул за собой беспорядок и кавардак, раскладывая вещи по комнате хаотично, не имея никакой четкой системы в этом; нормальны для него и тренировки посреди важного вроде бы разговора. Дзёно отличала отчасти нездоровая тяга к порядку, и регулярно его до дрожи пробивали некоторые привычки Тэтте. Да, он знал, что он может пить кофе с соевым соусом или мешать несочетаемое пирожное, огурцы и завалявшуюся в шкафу гречку, но до того, как поселиться с ним в одной комнате, воспринимал все его слова про это как незабавный прикол. Стоило слышать его истерику после учуянного издалека запаха политого вареньем супа! Но совершенно не стоило Тэтте, ничего не поняв, предлагать ему поесть вместе, и разочарованного отказываться выливать обед в окно. Но прошёл месяц — и они привыкли жить вместе. Суэхиро научился убирать вещи в ящики и разбирать их по цветам, Сайгику притерпелся и даже полюбил его разминки (но не смирился с пищевыми привычками соседа.) Что-то они даже переняли друг от друга, заговорили одинаковыми фразочками или научились больше молчать, чем трепаться; и обычным для Дзёно делом стало пускать соседа в кровать. Место для них обоих не хватало. Кровать слишком мала для того, чтобы два широкоплечих лба могли в одно и то же время развалиться на ней, и потому Дзёно ложился на чужую большую грудь, а то и хватался за неё руками — главной причиной были мерзнущие ладони и желание потрогать крепкого Тэтте. В таком положении их часто накрывал сон и оставлял очередной фильм брошенным на середине, а им удавалось прослеживать за крадущимися лучами ранней зорьки, слышать распевную перекличку рассветных птиц и затихать, наблюдая пробуждение тихой природы и наслаждаясь единством друг с другом. Биение сердца, умеренное, счастливое, только близило и соединяло их. Это приходило на ум Тэтте. Это он вспоминал, глядя на противоположную сторону кровати, где раньше лежала подушка Дзёно; это и то, как часто его любимый был с ним на этом месте намного откровеннее, открывающим свои пороки и таящиеся желания. Чёрт только и знает, сколько раз в ночной тиши оголённый, разгоряченный и искренний Сайгику переводил тяжелое дыхание, запрокидывая голову назад и кусая дрожащие губы, чтобы не проронить вскрик или чрезмерно громкий стон — потому что не хотел выслушивать предъявления старпера коменданта и жильцов других комнат. Чёрт только и знает, сколько сам Тэтте сходил с ума от рук, сиплого голоса и шлепающих толчков Дзёно. Слишком много комната пережила за два года, и каждое воспоминание медленно перетекло к Тэтте, наполняя его самым что ни на есть настоящим возбуждением, навеянного живыми грёзами. Дрожь охватила его, привнесла стыд и одновременное желание позвонить Сайгику. Треклятое желание не дожидаться ответа, не тратить на долгое занятие времени, а набрать вызубренный номер и объявить Дзёно новость загодя. И он ведь знал: радость сделает хуже, обострит горящую похоть, но всё равно отбросил в сторону наушники и схватил телефон. И эхом в голове повторились вместе с долгими, негостеприимными гудками (впрочем, ни на каплю не остужающие оживший вдруг юношеский пыл), строчки:

Придумай, где ты была все четыре дня,

Засосы замаскируй, не сдавай меня!

Если увидят, нам попадет поровну,

Хорошо, что окна в другую сторону.

— Ты пиздец как не вовремя, — едва сняв звонок, недовольно буркнул Дзёно. — Я ведь ещё ни слова не сказал, — пряча дрожь в голосе под неправдивой обидой, отвечает Суэхиро, но большой ребёнок, жаждущий любви и общения, заликовал. Не проигнорировал — значит не занят, а лишь прикидывается, врёт по привычке, что не рад снова слышать любимого. — А это обязательно, чтобы понять, что ты не в нужное время звонишь? Я, вообще-то, моюсь, хотел хотя бы это сделать без чужого внимания и надзора. И вообще, разве ты не должен быть на учебе? Он ведь действительно сказать толком ничего не успел, а уже чувствует, что совершил роковую ошибку. Тэтте замолк, теряя всякие слова для спокойного, не выдающего его с потрохами ответа, и шумно выдохнул сквозь приоткрывшийся рот. Сознание, обошедшее сначала эти образы стороной, — видно, от греха подальше, да и Суэхиро сидит не в ванной для припоминания абсолютно всех подробностей его половой жизни, — теперь заботливо или озабоченно подливает масло в огонь: вот Сайгику в родной квартире, в конце десятого класса, пользуется отсутствием матери и зовёт с собой, манит пальцем и запихивает одежду в стиральную машинку, зная, что вряд ли она пригодится ему; он залезает в ванную и настраивает душ. Горячая вода разом прилизывает встопорщенные волосы, разделяется на тысячу струек на плечах и стекает по спине и ногам, пока Суэхиро — беспомощный, смущенный девственник — в ступоре замирает перед высоким порогом и не решается ногу поднять, чтобы перешагнуть и стать ближе к ни капли не стесняющемуся Дзёно. Он точно попал в рай, едва услышал в тот вечер трепетный стон и почувствовал жар от переполненных краской щёк. вот они уже старше, в дешёвой и откровенно отвратительной гостинице, и Дзёно ленится вставать, продолжает ворчать и категорично отказываться вставать из теплой воды — и он, искушая Тэтте, выгнулся, провёл рукой по втянутому животу, как смог, развёл тощие ноги в стороны. До чего хорошо было, когда он перетащил чистого, опрятного и свежего искусителя на просторную кровать и показал откровенными поцелуями то тонких губ и щёк, то груди и мокрого живота, насколько взбудоражен и желает непокорно извивающего и требующего власть Сайгику. — Воскресенье ведь, — мямлил Тэтте, желая отвести взгляд от нелепой заминки, — мне только вечером на тренировку. Дзёно же явно обратил на казус особое внимание и прекратил плескаться в горячей воде. Бесполезно что-то скрывать за молчанием, дурацким лепетом и расстоянием. Они изучили друг друга насколько досконально, что для одного всякий неровный вздох, не к месту сказанное словечко или смятенный, подрагивающий голос становились подробнейшим описанием состояния второго. Потребовалось не более минуты на обдумывание на то, чтобы Дзёно, ахнув, вскликнул: — Ну и ну, братец Тэтте! Страшный ты человек. — Какой я тебе братец… — Суэхиро говорил неслышно, едва ли не сиповатым шёпотом, но это не мешало прекрасно расслышать его охриплый вопрос и вздохнуть: — Да вот такой, получается. Сексуально неудовлетворенный и в конец замученный недотрахом. И знаешь, — Дзёно внедрил в голос серьезность, сквозь которую так или иначе проскальзывали смешинки, — ты меня порой пугаешь. Неужели тебе достаточно просто сказать, что я, оголенный и абсолютно беззащитный, купаюсь, для возбуждения… И ведь ты, братец Тэтте, помогал мне — возился со мной в душе, одевал, спал со мной! Издевался. Издевался, потому что ведь он знал, что тогда не казался соблазнительным, и ни задница, ни стекшая по шее и замершая на груди капля воды не привлекала так, как жалобно сощуренные и туманные глаза; его растерянность, его слабость; то, как он сжался, спрятав голову в локте, и закрылся. Не было ни единой мысли о том, чтобы поцеловать как-то более похотливее и животнее, разогреть и поддаться страсти; хотелось уберечь, спасти, не допустить, чтобы жестокий внешний мир прикоснулся к скомканному Сайгику. Кому как не Дзёно знать это, и кому, как не Тэтте, ему ещё доверять себя — себя, ослабленного дорогой в поезде и запуганного мраком? Да никому. Не будь так, одинокое сумасшествие настигло бы его ещё в больнице, в пристанище лекарств и его слабости; и ни одна бы душа не зашла в палату, чтобы попытаться спасти его мятежную и теряющую душу. И кому, как не Дзёно, знать о том, что его юление и поддразнивание не сколько выводит Тэтте из себя, сколько будоражит его кровь. — Я не за этим тебе зво… — оправдывался (зачем, правда?) Тэтте, вдохнув побольше воздуха в лёгкие для попытки успокоиться. — Ой. Жалость какая, но мне уже все равно, даже если рядом с тобой Лавкрафт, — мягко оборвал его протест Дзёно. — Понимаешь ли, не один ты способен завестись на ровном месте. А я-то тоже страшный человек. — Он понизил голос до полушёпота, такого, от которого у Тэтте, затаившего дыхание, всегда и без исключения срывало башню. — Я ведь тоже подумал о тебе, Суэхиро, и возбудился. Отложи всё то, что у тебя в голове, и сосредоточься на мне. — Вода, встревоженная движением поднявшегося тела, мгновеньем зашумела волной и тут же стихла, не подавая о себе больше ни знаку. — Ты ведь многое себе придумал, верно? Что мог бы снять нелепую одежду и встать лицом ко мне? Так ведь удобнее касаться кончиком носа щёки и прижимать во время поцелуя. О, или ты захотел, чтобы я поддался тебе и дал занести руки над головой, прислонить меня к стене спиной и целовать уже так под включенным душем? Или ты хотел бы развернуть меня, наоборот, задом, и потереться членом между ягодицами? Что же ты придумал, Суэхиро? — он тихонько ворковал и, истомно выдохнув, точно звонким ударом шлепал себя по бедру. — Мне нравится любой твой выбор. — Ты… отвратителен, Сайгику. — А вот и нет. И убежать, с позором нажав кнопку отмены, нельзя — Дзёно его и за тысячи километров достанет! Он, видно, сам себя обрёк ответно услаждать Сайгику порочными разговорами и непослушным, виляющим и прерывающимся голосом: — Мне нравится, — Суэхиро закрыл глаза, и в сознании его слова запрыгали, составляясь в одно целое, образы, один за другим сменяющие друг друга; он расстегнул брюки, — дотрагиваться до твоего лица и целовать щёки, шею… Я хочу этого и хочу, чтобы ты сам прикасался ко мне. Мне нравится… И ведь, блядь, ему действительно это нравилось, как и то, что Дзёно сиюсекундо перехватил разговор в свои руки и направил его мысль в ещё более правильную сторону. Подсказывал, как глупому ребенку, ненароком расходился со стонами, ни таясь от всеслышащего телефона. Тэтте напряг плечи и больно закусил губу, заслышав хохочущие голоса мимопроходящих людей, прячась в тишине; но родной зов Дзёно возвратил к себе, горячо любимому, дорогому, расслабил и отвлёк ото всего и всех лишних, ненужных и немодных. Тэтте попросили забыть про вся и всех-всех вокруг — про звонкую ругань, чьи-то недовольства и смех, про неприкрытое окно и отвратительную шумоизоляцию. Забыть и забыться в удовольствии, получаемом ими обоими от многословного разговора, шепота и интимных охов. И от дрочки.

***

— Хотел бы я сейчас тебя увидеть. — Тэтте вдохновленно и одновременно с тем понуро, почти скуляще вздохнул, зажав плечом телефон и закрыв торс пледом (кощунство, учитывая, что это плед Лавкрафта.) Голос теперь спокоен, не вздрагивал, не тянулся, пренебрегая спокойствием и сбиваясь в трепетные, непокорные вздохи — а жаль. В моменте Дзёно точно не интересовала скучная, неоткровенная тишина, ему нужен неподвластный его словам и приказам шум: пусть и тихие, но неподдельные постанывания; схожие с жалобными мольбами просьбы продолжать с хрипотой говорить и передавать ощущения. Сайгику нравилось, когда его молят о чём-то таким сексуальным и слёзным тоном. — А я, знаешь, тебя вижу, — невозмутимо ответил он, пока пытался пальцами ног приподнять краник и включить настроенную воду. Уже шестимесячный опыт помог ему не сдвинуть ни на миллиметр в холодную или адски горячую сторону, и, не успел Сайгику, закончить фразу, в меру теплая струя уже начала наполнять ванную заново, стекая по вытянутой вперёд ноге. — Есть хорошее такое, динамичное изображение в голове — словно бы я неделями собирал по деталькам один сложный пазл… Бля, фу, дебильное сравнение. Мне не нравится. И всё же, кажется, что ты и вправду рядом со мной, следишь, заботишься, а не развалился в своём вонючем общежитие и не поленился одеться. — Откуда бы тебе знать… — Что? — Что мне лень одеваться. — Да уж, действительно, откуда! — цыкнул и прыснул Дзёно. — Если ты не знал, я внимательный ко всему. И память у меня хорошая, в отличии от твоей. — А… — Тэтте непривычно мямлил, и от этого Сайгику, невольно насторожившись, вслушался и снова перекрыл журчащую воду. — Каким ты меня запомнил? Отвратительным? Невыносимым? Тошнотворным? — Полечи самооценку, — отрицательно качнули головой в ответ. — И ты не только себя недооцениваешь, но и меня тоже. Я не страдаю от чувств и нежелания обидеть кого-то помимо себя, и был бы ты мне противен — мы бы не поцеловались бы ни разу. Уяснил? Да и вообще-то, Тэтте всякий раз заботился о нежности, не показывал свою неотесанность и грубость. На лице всегда селились краснота и чувственный жар, а глаза чуть светлели, будто бы проясняясь ненадолго. Он больше всего прочего обожал целовать и касаться волос Дзёно, убирать их со лба и мягко оттягивать. Его пальцы беспокойны, лихорадочны, выдающие вечное волнение. Волосы, как их не приводи в порядок, растреплются и останутся его тонкими тёмными следами на подушке, но не то чтобы это настолько плохо — раздражает-то уже потом, после душа и сна, а не в моменте. Зачастую Тэтте, пользуясь безнаказанностью и расслабленностью обмякшего и угомонившего временно возмущения Сайгику, способен подолгу бездвижно валяться и только баловаться время от времени с бело-красными прядками. Он не одевался, лишь по привычке набрасывал на пояс плед или одеяло, подбирался к Дзёно и коварно захватывал в объятия (хотя, учитывая прежнюю деликатность и осторожность с неприкрытой любовью, это скорее следует называть приторными «обнимашками»). Дзёно, заметив увлеченность в описании чересчур поздно, осекся. Вода снова плеснула и заполнила скользкую ванную. — Я-ясно, — удержав восхищённый и поражённый вздох, протянул Тэто. — Говори такое чаще. — Тебя чаще нужно называть хорошим мальчиком и трепать по головке? Ну уж нет. Обойдешься. — Ясно. — О господи, ты там дуться вздумал? Тэтте, под шумок хотевший пропыхтеть что-то на недовольном языке, закрыл рот на полуслове. И примерно в те же минуты написал Тачихара. Кратко и весьма ёмко: «ок. потом. я ток проснулся и ближайшие полчаса существовать не могу». — Я хотел сказать, что приеду в следующие выходные.