Немой секс, политый лидокаином,
Закрытые глаза… передо мной — не ты.
Я ничего не вижу, мне больно, я стыну.
Нервы — Перегорели
Дома Барри всё поджидал на коврике у запертой входной двери, и даже его собачья душа истерзалась тревогой — она чувствовала неладное, но не могла понять, с чем связан упадок и исчезновение повседневной веселости в доме. Здесь раньше царила лёгкость; мать и сын понимали друг друга с пол-оборота и не требовали лишних объяснений; любили возиться с поводырём, а он — отвечать на их ласки и щурить круглые глаза, пряча их в золотистой шерсти и негромко подтяфкивая. А после странной гостьи всё перевернулось, и пёс ещё ни разу не услышал смеха. Играла с ним разве что старшая хозяйка. Кормила, давала лакомства и с грустной ласковостью хвалила за хорошо выполненное задания вроде подавания лапы или переворачивания на спину; а его слепой хозяин даже не подходил, а только тихо выл по ночам в комнате — и Барри просовывал нос в щель между полом и дверью, желая помочь ему. Однако он... перестал принимать его помощь. Ещё ни разу сам не взял шлейку, чтобы прогуляться по улице и насладиться весенней жарой, так напоминающей летнюю. Дзёно, вернувшись в квартиру после незавершенных для него поминок, едва не споткнулся о пса — и тут же он озлобился и фыркнул на пса, замахавшего пушистым золотистым хвостом с надеждой и радостью. Барри, возможно, по-собачьи глуп и не мог понять причину людских страданий, но он предан, как и любая другая собака. Потому он не задержал даже на миг обиду на то, что был награждён не приветствием или поглаживанием по загривку, а грубым, остервенелым взглядом. Его неосторожно перешагнули прежде, чем пёс успел подняться и попятиться в сторону, и торопливым шагом бросились в дальнюю комнату — Барри только повернул голову и прижал уши к затылку по-прежнему непонимающе. Запиравшая до того дверь мама уже остановилась, покачала головой и наклонилась, целуя мокрый кончик носа, а затем сняла туфли и тихо проследовала в ту же комнату. Барри посеменил за ними, поджав прежде радостно метавшийся хвост и опустив морду в пол. Что-то ухудшилось. Насквозь сырой пиджак сорван с плеч и брошен на пол — торопливо, сердито. Дзёно, расстегивая пуговицы, сорвал одну из них и не успел поймать. Она откатилась, может быть, под диван, шкаф или в пыль между полом и батареей. Пускай; её не проводил взглядом даже пёс, с тихой внимательностью наблюдающий за рваными взмахами хозяина. Сайгику махнул руками, будто бы что-то пытаясь сказать или показать, но вместо ясного жеста лишь бессмысленно и истощённо осёл на заправленную постель. Дождевая влага переходила с мокрой рубашки, прилипшей к спине и становившейся полупрозрачной, на плед и спинку дивана, ползла заметным тёмным пятном и оставляла след. — Давай я помогу тебе переодеться. Пёс совсем поник из-за тяжелого голоса Бунко и заскулил. Дзёно не сделал ни движения и продолжил бы сидеть так же, как он застыл возле столовой, — слушая ругань усилившегося грома, — но мама не собиралась оставить его продрогшим, заляпанном брызгами быстро образовавшейся слякоти и подрагивающим от резкого холода. Непогода вовсе усилилась, неистово била по крыше балкона ливнем и повторяла раскаты, как если бы она кого-то хотела напугать. — Сайгику, — настойчиво повторила Бунко и присела перед сыном, желая лишь снять и забрать для стирки похоронную рубашку. Но руки делали своё, другое дело — они потянулись вперёд, чтобы вновь подарить Сайгику утешающие и всё понимающие материнские объятия. Дзёно же не принял их. Повёл корпусом в сторону, уклоняясь, искривляясь и ударяя по запястью матери слишком слабо для причинения боли, но вполне достаточно для того, чтобы её лицо омрачилось и потускнело. Губы подобрались, разом приумножились морщинки на лбу и подле подбородка. — Не трогай меня. Его слова прозвучали в один миг с громыханием за оконным стеклом и померкли в нём, хотя Бунко смогла понять их и в таком гвалте. Она с усилием понимала сына и не могла его ни в чём винить; каждый миг она помнила, что вела себя схоже. К тому же, она была взрослее и чувствовала ответственность за ребёнка, в миг потерявший полную и счастливую в любви друг другу семью. К тому же, она могла стерпеть. — Уходи. Колко. Больно. Терпимо. — Я зайду через двадцать минут, когда успокоишься, — она подняла руки вверх в знак примирения и в самом деле оставила его на уговоренную треть часа. «Ему станет лучше», — думала Бунко, снова выходя из комнаты с мокрой одеждой и тяжелой душой. Она полагала, — да нет, верила всей душой, — что её сын лишь в той временной фазе, которую она когда-то обильно поливала отрицанием, алкоголем и нервными срывами. Что его серый вид и грубые выпадки на предложения пообедать или выйти на прогулки с Барри не окажутся продолжительны; что, пережив и приняв, Сайгику снова найдёт силы улыбнуться и извиниться за все сказанные в порыве отчаянья слова. Её мысли сохранялись такими неделю, что младший Дзёно провёл в запертой комнате, на диване. То ли в полусне, то ли просто с плотными закрытыми глазами и во время бодрствования. Двигался он пару раз за день — для еды в середине дня и немногим позже для того, чтобы справить нужду, а после принимал то же положение. «Ему должно стать лучше», — ещё тешила она себя. Её память хранила смерть мужа и вылитые слёзы, страх, и подсказывала Бунко не трогать сына ещё немного — ведь он вставал, подзывал Барри и недолго сидел с ним на полу, утыкаясь в шерсть на загривке и снова закрывая глаза. Мир вокруг менялся и жил. Пространство внутри комнаты и Дзёно — нет. На улицы сменялись голоса. Ездили поезда. Проезжали массивные машины, случались несерьёзные столкновения. Кто-то задирался, дразнился, возвращаясь со школы, и ввязывался в драку. В соседской квартире молодая пара успевала ссориться, примиряться и вместе приносить друг другу извинения, находя компромисс. Она же иногда занималась любовью — и Дзёно во все моменты слышал их лучше любого другого человека. Они так легко и беззаботно смеялись, шутливо прикрикивали или просто разговаривали о своей повседневности. Так счастливо, спокойно. Такая жизнь текла в их повседневных совместных делах... И Дзёно ненавидел то, что был избран как жертва, обреченная на несчастную жизнь. «Может быть, ему станет лучше», — неуверенно произносила мама вслух незаметно для себя, когда закрывала в дверь комнату спустя двадцать дней. Дзёно убежден в том, что в самом деле стал объектом Божьих игр; им управляли и играли из-за скуки, причиняя боль и смеясь над ней с небес во весь голос. Говоря проще, он больше всего проклинал в своей ничтожной жизни Бога, и теперь был готов пойти на любой шаг, чтобы избежать встречи с Ним — с тем, кто убил всё любимое и значимое. И сам Бог вряд ли его ненавидел. Ему просто, должно быть, ужасно смешно смотреть сверху на то, как страдает выбранная им игрушка. Её вой, предсмертный скулёж, ломка из-за лишений и тяжести. Его не испытывали для лучшей участи после смерти, для того, чтобы приписать к мученикам — нет, над ним издевались. И Дзёно в этом убежден. И для того, чтобы ни за что не очутиться в Раю, он хотел преступить практически через все заповеди и совершить каждый грех. Не раз, не два — столько, сколько он только сможет со своей ничтожностью и слепой слабостью. Клеветать. Красть. Прелюбодействовать. Позволять себе откровенно завидовать. Легко злиться и ненавидеть. Поддаваться похоти и страсти. Не быть верным даже самому себе. Но не убивать. Пачкать руки и лишать жизни других людей, как делает это Бог, Дзёно, наверное, смог бы. Однако сейчас, бездвижно лежа четвертую неделю кряду и всё думая, думая, думая, он говорил себе: я не буду этого делать. Ни за что — потому что так поступили с Тэтте ради его страданий. Ради того, чтобы Сайгику чувствовал себя несчастным и обездоленным, втянули и убили ни в чем невиновного Тэтте. Самого чистого и честного человека, всего лишь любившего его. Дзёно многое отдал бы за то возможность избежать его смерти. И терпел бы его привычки. Запил бы с ним куриный суп кефиром. Сходил на тренировку, пропотел и вернулся в общежитие совсем без сил, но довольный проведенным временем с Суэхиро. Лишился бы чего угодно. Любой конечности, слуха, обоняния — но только бы Тэтте остался с ним. Чего угодно.... «Ну когда же ему станет лучше?» — отчаялась Бунко, когда в очередной раз подошла к комнате и услышала глухой плач.***
— Сайгику… Молчанье. — Сайгику, хотя бы поговори со мной. Неужели ты сам не хочешь, чтобы тебе стало лучше? Долгое время уныния, и теперь, кажется, настало время нарушения следующей заповеди — почтения родителей и любви к ним. — Я не хочу ни о чём говорить. Хотя Дзёно и шептал и едва разлеплял губы, чтобы нарушить долговечную тишину, его тихий голос собрал и соединил смешанные кучу эмоций. Начиная с усталости, которой он так и сквозил, пропитавшись с ней от макушки до пят, до злобы и бессилия — только это он испытывал последние недели, проведенные один на один с собой. Ночью снова мучал кошмар, ходящий за ним попятам весь месяц. В нём жизнь переворачивалась и ломалась так, как если бы ей выворачивали шею: Тэтте снова и снова, вновь и вновь забирали небеса. Дзёно снова видел — видел его смазывающиеся и забывающиеся в памяти черты, пытался вдохнуть родной запах и только-только слышал его низковатый голос, как любимый исчезал. Исчезал и забирал с собой свет, цвета, радость от зрения. — Отвали от меня, — и ответ гулом повторился в их головах, прокручиваясь и произносясь вновь и вновь. Бунко словно бы получила пощечину — и далеко не в первый раз. — Тебе нужно продолжить жить. Я знаю, о чём говорю. — Ты говоришь об отце? — Сайгику перевернулся на другой бок, чтобы быть хотя бы лицом к маме. Грубить ей всё-таки было тяжело — она, как и все другие люди, ни в чем не виновата. Лишь оказалась под горячей рукой из-за него. — Нет, ты не можешь знать. Наши чувства совершенно не равны. — Разве? — Бунко дрогнула, и это отразилось на её голосе — дальше женщина говорила тише, хоть и внятно, но спотыкаясь и делая паузы. — Я до сих пор люблю твоего отца так же, как любила и раньше. Но я пережила его утрату, потому что мне нужно было жить раньше если не ради себя, то ради тебя и нашей жизни. Молчанье повторилось. Дзёно закусил язык, а мама всё не могла подобрать слова — хотя она пыталась подготовиться к разговору и теперь силилась, чтобы преодолеть свой барьер. — Я уверена, что Тэтте не хотел бы видеть тебя таким. Теперь лицо Сайгику перекосило. Он рывком присел, оскалился и с гневом выдохнул: — Заткнись, ничего не говори о нём! Какой толк голословно говорить «Тэтте бы...», если на деле ему уже нет никакого дело до того, что происходит на земле? Он мёртв. И не будь это так, Дзёно говорили бы по-другому. Бунко, стремясь успокоить его, сделала хуже — повысила голос и прикрикнула. — Не говори со мной таким тоном! Я хочу тебе помочь. Ты же знаешь, что я никогда не желала тебе зла! Я очень люблю тебя, Сайгику, и просто хочу, чтобы ты попытался вернуться к старым занятиям... Тебе нужно вернуться на реабилитационные курсы. Там обещают найти и работу, и обучение на неё, понимаешь? Всё может быть хорошо, если постараться совсем чуть-чуть. — Нет. Я не хочу. И снова лёг, повернув лицо к стене и положив подушку на голову. На сегодня мама сдалась, но их ссоры после продолжались каждый день. Накал увеличивался, становился невыносимым, и мать и сын перестали понимать друг друга. Сайгику делал это намеренно, Бунко — теряя терпение и себя в крике и ярости. И в конце концов квартира потеряла остатки дружественности и тепла. Находиться в ней стало неуютно даже псу, забивавшемуся в угол соседней комнаты и скулившему, когда Бунко хлопала дверью и выходила из комнаты. Ему тоже было страшно. Сайгику ел ещё реже и меньше, избегая контакта и разговора с матерью. Он понимал, что мама в самом деле желала ему добра и счастья. Понимал, что она очень одинока, и то, как он её отталкивает, бьёт по рукам во время попытки примириться и обнять, и вслух проклинает, причиняет невыносимую боль, но уже не мог остановиться. И Дзёно продолжал продумывать свой план: нарушить заповеди и привести себя к Аду. Следующим шагом стали мелкая кража и побег.***
Дзёно впервые был в барах своего города, но чувство неуверенности больше не пожирало его — он лишь хотел забытья. Неважно, какого. Неважно, где и с кем; но трезвый свой ум уже невозможно вынести. Он взял у матери из кошелька со сбережениями несколько тысяч, накинул на плечи плащ и поздним вечером, когда старшая Дзёно без сил задремала в своей комнате от усталости, вызвал такси. Его цель довольна проста: напиться так, чтобы не помнить свою боль; возвести такую высокую стену, чтобы ни перемахнуть её, ни пробить толстую кладку не было возможным никакому чувству. Не помнить их и пить, пить, увеличивая градус и накал, пока не станет хоть немногим лучше. Пёс чуть не выдал его, заскулив — и это ощутилось для Сайгику предательством. Он зашипел на него и запер в пустой комнате, не решившись взять с собой. Барри обратился бы в помеху и обузу для него; пусть и его натренированной с поры щенячества задачей был помощь людям.... Но спятившему Дзёно он бы не помог. Люди прибывали и уходили, порой скашивали на Сайгику взгляды, но долгое время никто и не пытался завести разговор. Исключением послужила подсевшая спустя, может, час, девушка. — Привет, не против… — Против. — Да ладно тебе, честное слово, — она пожала плечами. — Ты симпатичный, вот и хочу немного поболтать. — Уверяю тебя, мне всё равно, — тоскливо отозвался Дзёно, но с места двигаться, чтобы пересесть от образовавшейся соседки, не стал — кружившаяся от переизбытка звуков, мерзких и не очень запахов и алкоголя голова не давала ему покоя. — Найди себе другую компанию. Девушка — безымянная ещё, да и, к тому же, совершенно не имеющая для Дзёно характеристик помимо низковатого тихого голоса, небольшой подпитости и последовавшей на ней развязности — будто бы не удовлетворилась его ответом и раззадорено фыркнула. Жажда общения и, в первую очередь, внимания руководила ей, а потому действия хотели стремиться к развязности и настойчивости, но притом… притом оставаясь неуверенными. Голос был негромок, взгляд пытался сфокусироваться и остановиться на Дзёно, так приглянувшимся ей, но всё соскальзывал и отводился в сторону, и сквозь балаган выпивших и музыки Сайгику всё равно различал, как она теребила массивную цепь на поясе и не давала покоя рукам. То постукивала ногтями о барную стойку или высокий стул, то расчесывала кожу на запястье, а сердце и вовсе сходило с ума — не видя, он всё равно представлял её нервные действия, и раздражение накатывало само собой. Ну вряд ли уж она подошла бы к нему сама. — Ты одинокий совсем, а я… могла бы поболтать с тобой, например, или заказать чего на двоих. «Правда? — Дзёно не выдержал и вскинул голову, скашивая злобный взгляд. — Совсем одинокий, правда?» Он взбесился больше и спросил резко, осаждая: — Скажи честно, ты желание проиграла? С ответом девушка замешкалась, непонимающе захлопала ресницами и тут же отрицательно замахала руками. Эмоционально, искренне, даже с долей обиды и оскорбленности. — Нет! Ты мне правда понравился, а я сама очень давно одна, вот и хотела… познакомиться. — Ясно. — Меня Аля зовут, — сквозь неловкость она протянула ладонь немного вперёд — они и так сидели недалеко друг от друга, и потому особенно это не требовалось. — Или Алевтина, но лучше всё-таки просто Аля. — Тебе действительно нужно моё имя? Дзёно продолжал смотреть куда-то вбок от себя, не нацеленный на то, и ещё не сполна знакомая Аля заволновалась и явно стала ежиться, чувствуя себя неуютно, неудобно от взгляда серых и отрешенных взгляд. Ещё и её жест дружелюбия оказался целиком и полностью проигнорирован. — Хотела бы узнать. — Дзёно, — он назвался фамилией, не желая лишней фамильярности от случайной встречной в баре. И тут же он ощутил резкое движение рядом с собой: Аля дернула и убрала ладонь за спину, опуская голову. — Если ты мне руку протягивала, то я не видел. — Как это?.. — совсем растерянно спросила девушка и поджала губу. — Я слепой. — Боже… — Суетливый испуганный взгляд поднялся с пола и снова изучил Дзёно, но теперь внимательнее. Заострился на зажатой между ног трости. На мути и безжизненности в глазах. На отстраненном и пустом взоре, направленном, сквозь неё. — Прости, прости, прости! Я не хотела тебя задеть. Сайгику покачал головой. Несколько минут Аля сидела рядом с ним, сохраняя полную тишину и краснея, а затем исчезла — без слов сбежала, расплатившись с барменов. Исчезла с места так же быстро, как появилась, и оставила грязный след на душе — как от сурово вмазанного в слякоть ботинка. И горло теперь не только обожгло диким алкоголем, но ещё и сжало приступом омерзения и слабости. Уже в который раз Сайгику, ощущая жалостливые взгляды на спине и извинения за неосторожные слова, находил себя ничтожно хрупким и уязвимым, лёгкой жертвой — а все из-за Божьих игр, уничтожающих его изнутри. Он сложился пополам, прижавшись грудью к груди. Дыхание утяжелилось: Дзёно то делал глубокие вдохи, то вздыхал воздух мелкими и частыми порывами. Новый приступ обострение невыносимых панических воспоминаний, из которых он вышвырнул себя ударом тяжелого кулака по колену — так, что от боли он дернулся и ударил себя же по брови, но голове полегчало. Кратковременный припадок практически не привлёк внимания — и то хорошо. Сайгику плохо справлялся с ними и делал это по-своему, расцарапывая руки в кровь или раз за разом ударяя себя по щекам, животу или ногам, чтобы быстрее прийти в чувство. Хотя алкоголь, одурманивший сознание, не добавлял его действиям разумности; напротив, Дзёно окончательно перестал отдавать себе отчет. Он расплатился несколькими купюрами, не нуждаясь в сдаче, запихал кошелек в задний карман и оставил барную стойку. Белая трость оказалась отброшена в сторону, и ни один человек не дернулся в её сторону, чтобы подать единственную опору слепому. Без неё невозможно, но Дзёно стиснул руки, закусил десну и пошёл вперёд, к тацнполу. Люди сбивали с толку — задевая кого-то лишь плечом или врезаясь в спину, он с шипением отскакивал, как будто молчаливо обвиняя их в том, что они стоят посреди прохода и не дают сделать и шага. Из-за музыки, особенно сильно разрушающей его ориентиры, Дзёно не слышал ничего больше вокруг и не понимал: насколько велики опьянение толпы и её размер? Где он находится — до сих пор близко к бармену и его стойке, недалеко от выхода или в самом центре веселья, среди пьянства и танцующих людей? Ноздри забивались запахом пота и алкоголя. Руки вцеплялись либо в пустоту, либо в чью-то одежду, и Дзёно сцепил пальцы за спиной, чтобы никого больше не касаться. И даже так, надломленный изнутри и действительно не понимающий, где и среди кого он находится, он упрямо расправлял плечи — лишь бы не казаться слабым из-за своей слепоты. Лишь бы вообще не показывать, что он вообще слеп, и не вызывать эти неискренние жалеющие дежурные фразы, Дзёно держал лицо раслабленно, даже улыбался — возможно, немного безумно, высокомерно, но он этого не знал — и перекатывался с носка на пятку в такт музыки, по-прежнему не дающая ему слышать ничего кроме невнятных слов и отбивающих ритм барабанов. И, как ни странно, такой он притягивал людей. Они так любили красивые тела и уверенность в мимике, покачивающихся жестах и внешней мимике, что наверняка не пытались всматриваться вглубь. — Привет, ты тут один? А ведь, стой он так же паршиво, как чувствовала себя его душа, эта девушка бы даже не подумала приблизиться к нему. — Один. — Ты мне понравился, — она улыбнулась нагло, перекрикивая музыку, и приблизилась на широкий шаг. — Не хочешь потанцевать? Стой бы он с тростью и прощупывай пол перед собой, боясь упереться в стену, Дзёно оставался бы неинтересен — потому что бесполезен и нелюбим. — Я отвратительно танцую. — О, — хитрое лисье дыхание легло на ухо — пухловатые руки обвили шею, и его притянули ближе к себе, возможно, смотря прямиком в глаза. — Ничего страшного. Неприятное чувство, но Дзёно позволил вести себя в этот танец, не говоря ни слова о том, что не видит даже собственных рук и пола под ногами. Только положил руку на чужую талию, другую — на плечо, и медленно двинулся за девушкой. Уже далеко не в такт музыки. Просто двигаясь вперёд, ведомый чужим телом и ненавидящий свою противоречивость. С несколько песен шаг за шагом они меряли танцпол, порой отталкивания другие компании и прокладывая себе танцпол. Не раз и не два Дзёно споткнулся, но удержался на ногах и упрямо скользил вслед за изрядно выпившей партнершей — она тоже путалась в ногах и не обращала внимание на его неурядицу, только нашептывая на ухо безвкусные комплименты. В конце концов, она застопорилась, остановила Дзёно намного в стороне от людей и музыки и потянулась к его губам за поцелуем. Неприятное чувство, но Дзёно не прервал этот поцелуй, как будто бы девушка ему понравилась — хотя она даже не назвала своего имени, а только заводила флирт. Гладила по бедру, терлась пышной грудью. И бросила десяток намёков на то, что хочет переспать с ним. — Мы могли бы уединиться, — проворковала девушка, облизнув губы рядом с ухом Дзёно — он услышал, как громко она сглотнула слюну и выдохнула. — Туалеты тут обычно пусты и хорошо закрываются. Её запах был отвратителен. Алкоголь, духи и часто выкуриваемые сигарета смешались в единую тошнотворную кашу, от которой у Дзёно едва ли не слезились глаза; но он её не отталкивал. Ни тогда, когда она затолкнула в туалет и прижала к хлипкой раковине, ни тогда, когда снова поцеловала — жадно и грязно, мертвой хваткой держась за плечи и настойчиво потираясь о пах. — Чтобы ты понимала, я слепой. — Неважно. Сайгику вообще безволен и ничему не противился. Им управляли, не зная даже, что обычно это он — главный; это в его руках, сейчас слабых и тряпичных, подчиняющихся чужому напору и под ним расстегивающих лифчик на чужой спине, в его руках всегда держался контроль и властвование над процессом; это он шептал приказы. С Тэтте он был властен. С Тэтте их секс приносил удовольствие. С ним Дзёно не ощущал опасности и сосредотачивался лишь на нём и приятной неге и ласках, давал ответную реакцию и поощрял, награждал Тэтте своей открытостью и доверием. Его чувства стали острее, Дзёно глубже понимал чувства и эмоции, но не находил в таком понимании радости, потому что перед ним стоял — уже на коленях в запертой и ужасно узкой кабинке, снимая ремень и распахивая ширинку — совершенно незнакомый и чуждый ему человек. Учащенное сердебиение, разгоряченное дыхание, постанывания и причмокивания отторгали и не давали расслабиться. Преследовали наваждения, хищные образы, и особенно ярко в голове вспыхнул он, стоило закрыть глаза и выдохнуть рваный стон, когда влажные губы обхватили головку вставшего члена и смочили её слюной. Хотел бы он, закрыв глаза, представлять Тэтте, но его внешность смазывалась и растворялась. Тело испытывало смятое наслаждение, но душа — нет. Душе противно от хлюпаний, шороха одежды под ногами и скрипа дверцы, к которой Дзёно прислонился спиной. Держа девушку за затылок, Сайгику грубо прижимал её к паху и не отпускал; сжимал волосы и оттягивал голову вздрагивающими руками, а губы шептали и повторяли вслух, неслышно и неразборчиво: — О Господи… Господи… Господи! Атмосфера окончательно сводила его с ума. В голове бешено стучала кровь. Он ненавидел Бога, что привёл его к такой судьбе. Спустя нескольких минут испытание не закончилось — они сменили позу. Девушка поднялась на ноги ближе к стене и, прогнувшись, помогла Дзёно войти. Она, конечно, не знала, что с девушками Дзёно лишь когда-то давно целовался во время игры в бутылочку, и делал это быстро, с сожалением, вытирая и кривя будто бы перемазанные в чём-то нечистом губе. Она, конечно, думала, что ему нужна помощь, потому что слепой её совершенно не видит — и частично не ошибалась. Никакого удовольствия от движений и шлепков по мягкой заднице, от которых девушка охала и прогибалась под руками сильнее. И придушивания, хватка пальцев на горле и уже её испуг — тоже. Это уже неприятно, это — больно. Затихая, она просила Дзёно смягчиться и успокоиться, но он не слышал и продолжал толкаться в её тело, шепча через стиснутые зубы губы: «господи…» Слёзы падали с его глаз на оголённую спину. Со временем он без какого-либо удовольствия кончил — кажется, даже чрезмерно чувствительное тело не ощутило ничего даже минутно приятного. Незнакомка, потирая ноющую и отпечатавшую красноватые следы пальцев спину, прогнулась под ним, выползая и вставая в полный рост. Она собрала с грязного пола свою одежду и заново закрыла грудь лифчиком и широкой футболкой. Описания их сборов и прощания были бы не смущающими, но точно безрадостными и тоскливыми. Дзёно еле держался на ногах, спотыкался и путался в ногах, — а без трости он абсолютно не понимал, что находиться в шаге или двух, — и давил слёзы, чтобы не казаться совсем жалким. Его, насколько позволяла не выветрившаяся пьяность, поддержали другие люди и помогли дойти до выхода. А потом девушка, бросив слово, убежала. Вряд ли на их знакомство стоило строить ожидания. Вряд ли от секса из-за злости и приступа стоило ожидать чего-то чувственного и дарящего тепло в пустую душу, и очередной выбор Дзёно оказался провальным, приведшим его в тупик, к тому, что, всмерть пьяный, грязный и истощенный, стоял посреди улицы и не мог сделать ни шага. Глубоко за полночь. Людей, которые обратили бы на него внимание, нет — а из бара давно никто не выходил. Дзёно присел на корточки и обхватил голову, закрываясь, руками, чтобы хоть как-то успокоиться и избавить себя от возвращения назад, ко времени, когда он чувствовал себя счастливым. Чувствуя, что было навеки утеряно, он не мог не думать об этом и не страдать, сгибаясь и тихо воя. А вечные побеги, его попытки зачислить на свой счёт каждый грех и отказаться от участи быть в Раю, неподалеку от Бога, проклявшего и сжегшего в прах любимые вещи и любимых людей, загоняли его в тупик. Облегчение и успокоение не приходили. На порог дома Сайгику явился под самое утро. Растрепанный, с расстёгнутыми пуговицами и ширинкой, пропахший алкоголем и красный из-за слёз. Явился перед матерью и обеспокоенным псом, бегающим рядом и встревоженно заглядывающим в глаза, и едва ли не рухнул в руки первой. Таксист, проводивший его, смотрел с сожалением, но ничего не говорил. Он вызвался помочь, видя, насколько плох его очередной клиент. — Извините… Скажите ваш номер, пожалуйста, я переведу чаевые. Большое спасибо, — Бунко осторожно взяла за плечи сына, не желая смотреть ни в его глаза, ни на не самого целиком. — Боже, когда же это закончится… Когда же я сама смогу посмотреть на тебя без слёз?***
Ничего не видно — совершенно ничего, но остро резали слух голоса даже за стенами палаты, впивался в голову, в подкорку мозга, и окончательно дезориентировал резкий аромат лекарства. И в хаосе, подобном этому, неясно, где находится койка, где — капельница, а где и дверь, ведущая прочь из палаты. Только и различалось окно, услужливо подкидывающее громкие разговоры прохожих и не менее громкое пыхтение машин, но по-прежнему неясно, какое оно, это окно. То ли большое, то ли крошечное, то ли с решеткой, то ли без… то ли старое и обшарпанное, то ли установленное лишь недавно. Дзёно ещё не понимал и плохо понимал, как он может определить такое сразу. Скользила неуверенность и раздраженность, злость, стихающие и сходящие на нет, как только Тэтте снова подходил и брал его за руки. Он хватал его со спины, легко стискивая, даже обездвиживая и подавляя паническое сопротивление, что пытался оказать перепугавшийся Дзёно, и брал его за руки. Совсем осторожно, нежно, подавляя вспыхнувшую панику и помогая найти место в комнате. Тэтте подсказывал, что они стояли в двух шагах от его постели и ещё в двух от пустующей постели потенциального соседа. Окно находилось за их спинами. Грело и яркими пятнами расплывалось по помещению солнце — хотя уже этого не говорил. Ещё не хватало красноречия и болтливости, но почему-то Дзёно представил палату и без его лишних слов и успокоился. Вот что и вправду говорил Тэтте… слова о том, что он рядом. И он повторял их довольно часто — и вряд ли чаще необходимого. Он всё раз за разом инстинктивно говорил их, прижимался к взмокшей от напряжения и страха спине Сайгику, делал с ним очередной сложный шаг и украдкой целовал волосы за ухом или само ухо, собирая прядки в смешной короткий хвостик. — Слышишь меня? — Его низкий голос звучал совсем рядом и зачаровывал подобно магическому гипнозу, не больше и не меньше. — Я тут. Я всегда буду с тобой, хорошо? Конечно. Дзёно слышал его прекрасно. Вцеплялся в ладони и заставлял подолгу держать её раскрытой, чтобы, изучая её кончиками чувствительных пальцев, запомнить каждую выделяющуюся особенность. Неровный изгиб и линию, каких он не чувствовал у медсестёр или других подававших ему руку людей. Особенно выпирающую костяшку и шрамы от неосторожных ударов. Да даже длину пальцев и ногтей, их шероховатость, приятность, теплоту… Его руки и голос означали для Дзёно спокойствие. И так, если подумать, повелось даже раньше его слепоты. На велопрогулке, — велосипеды взяли напрокат, — на одном из свиданий ещё во время старшей школы, помнится, Дзёно о чём-то глубоко задумался и перестал следить за руками; а значит, он перестал следить и за рулем. Они не знали четкого маршрута и ехали туда, куда вело миюминутное желание, и тогда ехали по тихой вечерней набережной, из-за нагрянувшей осенней прохлады пустынной и тоскливой. И на этой набережной руль резко выкрутило в сторону речки — а Дзёно, растерявшись от неожиданности, проехав ещё с метр, потерял управление и рухнул под завалившейся на бок велосипед. Его придавило незначительной тяжестью, а особенно взвыло колено, ободранное сначала рулем, а затем — острым камнем, одних из тех тысяч, что выложен на берегу. Утки гаркнули и испуганно разбежались в сторону. Тэтте же тогда быстро сообразил и соскочил, одним быстрым ударов выдвинув подножку велосипеда и оставив его на дороге, вниз. Потребовалось не больше минуты, чтобы поднять велосипед и вслед — протянуть руку распластавшемуся Дзёно, прежде пытавшемуся убрать с себя эту тяжесть грубым пинком. К счастью или нет, но его весьма прочно прижало вывернутым колесом, и потому-то ни растянуть лодыжку неудачным ударом, ни повредить сам арендованный велосипед у него не вышло. Когда же пальцы Тэтте хотели было обхватить его худое запястье и рывком поставить его на ноги, Сайгику искривился и с демонстративной самостоятельностью опёрся руками об каменистую поверхность позади себя, вскакивая без чужой услужливой помощи. Мелкие камни и песок впечатались в кожу ладони, остались грязным следом на светлых брюках, хотя и ненадолго — несколько резких хлопков отряхнули и вернули их на землю, туда, где им предписывалось законное природное место. — Ты в порядке? — склонив голову и будто бы совсем не обратив внимание на грубое отречение помощи, спросил Тэтте. — Ага, да. — Ладно, — и он тихонько улыбнулся, стряхнув с одежды Дзёно ещё несколько песчинок. — Будь аккуратен. Поехали? Дзёно фыркнул, но отчего-то, от этой заботливой мелочи, ему стало в тот миг гораздо спокойнее — и озлобленность на растяпитость и неосторожность приуменьшилась, превращаясь в незначительную мелочь. Только жжение в ободранном колене не давало забыть. Или вспомнить то время, когда их любовь, внезапно вспыхнувшая вдруг особенно яро и горячо, вдруг оказалась заперта и разделена напополам — ненадолго, но и то имело вес. Как раз тогда, когда они снова были неосторожны, снова позволяли друг другу на улице, перед самыми окнами дома пронырливой матери Тэтте, быть честными; целоваться у двери подъезда, когда надоедливая и истеричная Джун спускалась в магазин. После увиденного она затащила сына домой, и неделю — неделю! что за срок... — он не выходил из дома. Ни для учёбы, ни для тренировок; и Тэтте, смирившись, перевёлся бы и на домашнее обучение, если бы не рвение и голодание по его глупой роже Дзёно. Он-то мириться с этим не собирался! После того, как тонкий и ловкий Дзёно залезал через настежь открытое окно первого этажа по сговору, совсем как вор (без сомнений профессиональный, осторожный, умеющий распластаться так, чтобы не скрипнул подоконник), и тогда они, два по уши погрузившихся в свою влюбленность подростка, долго и жадно целовались. Даже не отходя далеко от их секретного хода, ставшего спасением от тоски и одиночества. Их долгие, очень долгие безмолвные касания и жар, который всё заставлял теснее и теснее сжимать ладони, запястья, предплечья друг друга в крепкий хват, дарили Дзёно избавление от тоски и злобы. Сейчас он помнил уже плохо, все воспоминания стерлись, смазались, исчезли, как бы прошло лет пятьдесят, а не чуть больше трёх... но тогда чувство обнадёженности и умиротворения не отпускало. Дзёно всё целовал, никак не позволяя себе отпустить, и буря в его груди утихала. В полном молчании, только слушая то, как взбеленилось сердце и кровь, стучащая в висках, и утыкаясь в широкое плечо. Если Тэтте рядом, то всё хорошо. А он пообещал быть рядом всегда — хотя бы всегда быть на звонке и готовым поговорить с ним и успокоить, когда слепота снова превратилась в невыносимую муку. Но теперь всё погрязало в омуте забытья. Если Дзёно и находил совместные видео, то голоса Суэхиро в них ничтожно мало: не в его природе было записывать голосовые или попадаться на камеру. Он даже не злился, когда его тайком снимали, и потому Дзёно не занимался таким от скуки бессмысленного занятия. И сейчас Дзёно проклинал себя. Он с трудом вспоминал даже его причудливую, смешную, нерашливую и тем очаровательную, невозможно красивую внешность, и едва ли мог уловить в бесконечных лабиринтах памяти его изрядно потерявший краски голос. Его разговоры больше не живы в его голове, потому что Сайгику не помнил, какие они на самом деле. Не помнил того, как деликатно трогали и гладили его пальцы в момент крайнего бешенства, и сходил с ума от того, как хотел снова почувствовать их на себе, почувствовать его стремление помочь, и услышать неправдивое обещание: «Я всегда рядом». Или… или хотя бы…«Луна сегодня красива».
Чтобы ответить ему:«Ослепительна».
Но не мог.***
Жизнь взяла такой ритм и больше не отступалась от него. Ссорясь с матерью, Дзёно улавливал момент и поздним вечером уходил из дома. Дважды он взял с собой Барри — и, когда пёс снова предал, зашумев в коридоре и заставив мать заволноваться, встать и дать Сайгику резкую затрещину, перестал это делать. Иногда просто ходил по городу, с трудом, но передвигаясь и переходя улицы. Люди расступались и косились на него, как на одичавшую мартышку, когда понимали, что перед ними — слепой. Иногда Сайгику заново прибирал сбережения Бунко и уходил в пабы, клубы или бары, чтобы обрести мимолётные знакомства и лечь с незнакомцем в одну узкую койку. И день за днём, месяц за месяцем, продолжалось так. Безжалостно к себе и постепенно убивая сочувствие к окружающим. Но недавно у него диагностировали ВИЧ. Совсем недавно, чуть меньшим, чем неделю назад, и спустя три с половиной месяца после того, как он пришёл к беспорядочной жизни — в случае его инфекции, первоочередно половой. Бесполезно гадать, от кого он сумел подцепить. От первой девушки в туалете бара или у парня, у которого он остался в квартире — просто так глупо не повезло провести с ними несколько отвратительных часов, кому-то — пару дней. И не повезло всем тем людям, связавшиеся с ним лишь ради короткого удовольствия и распрощавшиеся с ним так быстро... Без следа и пожелания доброй жизни. Мама знала. Каждый раз она встречала — впуская таксиста или случайно замечая машину последнего вежливого партнёра, довезшего слепого до дома — Сайгику и каждый раз наблюдала за ним. Пропотевшим и воняющим алкоголем, липким и едва ли понимающим, что он делает и какие ошибки совершает. Каждый раз, заталкивая его в ванную и с мерзким чувством смывая с него всю грязь, Бунко приумножала свою боль и молилась, чтобы она скорее закончилась. Сайгику ощущал это. И особенно явным для него стала её больная тяжелящая усталость, когда мама пришла и попросила его поехать, чтобы сдать анализы. Она всё ещё просила, но уже давно не умоляла жалобно и мягко. Просьба была суровой. Он побывал в лаборатории дважды. В первый раз — с Бунко и псом, запомнившим дорогу. Во второй раз Дзёно пошёл сам, взяв с собой только Барри, трость и паспорт. Он ВИЧ-положительный — и у него мало причин надеяться на тот один процент ложноположительного результата хотя бы потому, что за последние месяцы ни разу не предохранялся. Ни с женщинами, ни с мужчинами. Мама не узнала результат: он отказался ей это говорить. За всю неделю, что Сайгику обдумывал и взвешивал своё низкое и шаткое положение, они практически не обменялись даже словом. И, много думая в тишине, он пришёл к однозначному для себя выводу. Этого, наверное, добивался Бог целый год, а может, и всю его жизнь, истязая его — тело, дух, волю — и убивая весь тот мир, который Дзёно знал, любил и даже обожал в какой-то мере. Богу ведь и вправду чужие страдания доставляют не меньшее удовольствие, чем его обычным людям, ничего не знающим и не подозревающим даже о Нём, любовь. Бог ведь хотел насытиться его слезами, затянувшейся болью и беспрестанной скорбью? Что же, Он увидел сполна. Только больше Дзёно не станет страдать и обрадует треклятого Его в самый последний раз. Умирать точно больно, но вряд ли тяжелее, чем хвататься за ничтожный шанс обрести нормальную и здоровую жизнь. И на пороге смерти совсем не страшно. Совсем не страшно, потому что Дзёно уверен, что победил и теперь сможет поставить завершающую точку в мучительной игре. Из его головы не исчезнет голос Тэтте. Он его не забудет — тихий отголосок его зова будет раздаваться до последнего. Без лишнего пафоса. Дзёно не выкуривал последнюю сигарету. Он молча сидел на холодном камне и отсчитывал секунды до ночного поезда. Без лишнего страха. Совсем ничего не видно. Ни высотных зданий в десятке метров от него, ни уходящей далеко вперёд железной дороги. Да даже собственных рук не видно -- о чём уж там говорить... И неба. Далекого неба, сохранившего в себе память о Тэтте. Без лишнего шума. Вокруг, кажется, совсем тихо. Давно уже наступила тьма, и только разве что луна и бесстрастные, безразличные к его боли звезды горели над головой... Но и слепому нет дела до их холодного света. Тихо. И дрожала под рукой земля, чуя раньше всех остальных предупреждение приближающегося поезда. Мама уже спала давно, задремав за пару часов до того, как её сын, потрепав пса за холкой, ушёл из дома. Она ужасно устала за эти полгода и тоже заслужила покоя. Не такого, какой обретёт Сайгику, разумеется. Просто она, милая и намного лет постаревшая Бунко, погорюет, но наконец-то вырвется из больной жизни с обезумевшим ребёнком. Кто знает? Вчера к ней приходила Джун. Не к нему, грешному сыну, и не за тем, чтобы снова обругать их, их дом и судьбу. Эта странная, убитая горем женщина пришла поговорить и, на удивление, не пролила даже самой крохотной слезинки. Только долго говорила и пила принесённый коньяк, пока Бунко слушала её долгую исповедь. Она зашла, когда Дзëно поглотила тревожная полудрëма и сморила его, прислонившегося ухом к стене. Затворившаяся с хлопком дверь и усталое удивление матери толчком выдернуло его в реальность, и их тихие голоса были слышны так же хорошо, как если бы вымотанные женщины стояли с ним в одной комнате. — Прости за такой ранний визит, — говорила Джун, и в еë шуршашем пакете прозвенели, перестукиваясь, несколько хрустальных бутылок. — Но я не сплю уже которую неделю. Муж устал и не хочет меня слушать, а я... больше не могу так. Она долго, мучительнл извинялась за выходки на похоронах, перед и после ними. Говорила, что не раз ходила в церковь спрашивала совет у Бога. Стоит ли им сейчас, на пятом десятке, пытаться снова воспитать ребёнка... и действительно ли Дзёно были виноваты в смерти её молодого сына. Мама молча слушала еë и пила алкоголь, покачиваясь на кухонной низкой табуретке. Дзёно слушал, слушал, не зная преград в виде стен, чертил на исхудалых коленях постоянное «amen», и горькая усмешка застряла на его лице. Наверное, стоило бы извиниться перед мамой и ему, грешному сыну. Написать записку и объяснить, почему он врал и сбегал от неё, крал деньги и говорил, что ненавидел. Почему теперь Джун, которую они ненавидели вполне по семейным причинам, теперь была ей куда ближе обезумевшего сына? Почему исполинская стена отодвинула материнскую любовь и важность в сторону? Мама давно его не обнимала — полтора года, с момента поминок. Не то чтобы любяще, не то чтобы тепло — даже не дарила ему отчаянную поддержку и слëзы. Она перестала даже хватать его за руку в истошной попытке вырвать из мрака, но зато с Джун на прощанье она обменялась сначала долгим разговором, а затем обняла. А зачем? Ей не полегчает от торопливых и неаккуратных из-за слепоты слов. Нет, Дзёно не напишет предсмертной записки. Без лишних слов. Без лишних слов приготовиться и собраться, согнуть в колене ноги и оттолкнуться. Сто пятьдесят два дня — от смерти до смерти — его, Дзёно, тело было настоящем обителем ненависти, гнева и обесиленной сломленности. Но на сто пятьдесят третий день для него наступил рассвет. Облегчение подарило ему улыбку — такую мрачную, но счастливую. И её подсчёгивала готовность вступить в самое недро ада, обжечься страданиями других грешников, похожих на него. Готовность, доведённая до пика, вызывала эту улыбку и подталкивала сделать шаг. Слепота и готовность умереть помогла сделать ему шаг вперёд, не видя никого и ничего. Только освобождение и грядущий ад вдали от Всевышнего, столько времени убивавшего. Никто не припишет ему статус мученика, и ангелы не проводят в Рай. Дзёно достоин лишь самых глубоких недр ада и соседства с демонами и их грехами. Когда его тело снесло даже не начавшим тормозить поездом и машинист, не сдержав ужаса, по-настоящему заорал в кабине; когда Дзёно, уже изломанный и потерявший дыхание, отлетел на каменную насыпь и из уголка рта вытекла кровь; когда он стремительно умирал, его глаза были широко открыты, но в них не сохранилось даже тени искристой насмешки, она исчезла из серой радужкитеперь уж точно на веки вечные.
Сомнений в его смерти не оставалось. Много ли слёз прольют мама и бывшие друзья? Он давно их разочаровал. И это — хорошо.***
Через три дня, двадцать четвертого сентября, Дзёно исполнилось бы двадцать четыре года. В день своих похорон он больше не постарел. Ему навсегда осталось двадцать два года, ровно восемь тысяч семьсот шестьдесят два дня.День рождения — это твой день рождения
Звуки песни, заглушенные фейерверком
Худший день, это худший день
Смех клоуна, отдающийся тихим эхом*
Xdinary Heroes – Happy Death Day