Партитура

Разумеется, первым порывом было не дать корнету Алве уйти. Опыт показывал, что, будучи огорченным, тот становился не вполне безопасным и для окружающих, и для себя. Догнать и вернуть было еще не поздно: из окна Ойген прекрасно видел, как Алва быстро подлетел к своей машине — и замер, будто ожидая, что за ним пойдут. Свет фонаря делал его тонкую фигуру сияющей и почти нечеловеческой. Наблюдать за сценой, определенно не предназначенной для чужих глаз, было тяжело и не слишком приятно, но Ойген все равно смотрел. Следовало прожить этот момент до конца, а затем постараться вычеркнуть из памяти и никогда к нему не возвращаться. Жалеть не о чем, выбор Ойгена являлся совершенно разумным: не нужно было испытывать свою выдержку еще сильнее. Разумеется, спровоцировать на что-то более откровенное, чем поцелуй, у Алвы не вышло бы — Ойген умел держать себя в руках. Однако поцелуй был хорош, и без этого знания жизнь казалась куда как легче. За окном Алва наконец сел в машину и захлопнул дверцу. «Ты разбиваешь ему сердце», — так сказал Герман. Возможно, он был прав, однако поступить иначе Ойген не мог. Когда-нибудь корнет Алва наконец повзрослеет и скажет ему за это спасибо. Найдет себе партнера из числа людей своего круга, заживет счастливо и думать забудет и о Торке, и об Ойгене, и о своих нелепых романтических порывах. И о том, что между ними никогда не случится. Пора было возвращаться домой, но Ойген медлил. На работе можно было перекинуться парой слов с дежурным, а дома он останется наедине с собой. Мысли вовсе не равнялись действиям, и все же Ойген предпочитал избегать беспокойств на всех уровнях. Мысли не равнялись действиям, и оттого их было куда сложнее контролировать. Нельзя исключать, что в поцелуе, которым наградил его Алва, не было ничего волшебного и необычного: если долго никого не целовать, особенным рискует показаться любой поцелуй. Свою роль сыграло и то, как неловко и нервно Алва цеплялся за его плечи, а также запах его волос и… Ойген оборвал себя. Даже разобранный на составные части, этот короткий эпизод волновал. Требовалось отвлечься, и поскорее. Например, на то, что Ойген, будучи в здравом уме, согласился на вмешательство в выборы чужой страны. Решение было в некотором роде излишне эмоциональным, однако и безропотно наблюдать за происходящим стало бы бесчестной глупостью. Довериться Вальдесу вышло легко: его личный интерес в этом деле был очевиден и являлся гарантией искренних намерений. Вот только кем был этот вальдесовский объект причинения справедливости? Не имеющий привычки забывать прочитанное, Ойген припомнил старое скандальное дело против одного высокопоставленного дриксенского офицера. Кажется, его фамилия была Кальдмеер. Его обвинили в сотрудничестве с Талигом и приговорили к смертной казни, специально сняв мораторий по такому случаю, но заключенный бежал. Следы беглого офицера затерялись где-то в Талиге, а на родине его объявили изменником и лишили гражданства. Ойгена, тогда еще совсем юного, впечатлило вопиющее беззаконие произошедшего: сама поспешность процесса наводила на мысли о том, что от офицера по неким причинам просто хотят избавиться. На то же намекало отсутствие попыток подать запрос об экстрадиции. Впрочем, не исключено, что за давностью лет Ойген позабыл некие детали, и следовало восполнить пробелы. Сегодняшняя ночь как нельзя лучше подходила для такого занятия. К тому же оставалось неясным, чем же беглый офицер так зацепил Вальдеса… Хотя о таком мог бы рассказать разве что сам Вальдес. Впрочем, вполне в его духе было спасти бывшего офицера не слишком дружелюбно настроенной страны лишь оттого, что тот чем-то ему понравился. Стук в окно отвлек Ойгена от чтения старой и довольно отвратительной статьи, наполненной спекуляциями относительно романа между Кальдмеером и его юным подчиненным, ныне кандидатом в канцлеры Рупертом фок Фельсенбургом. Взгляд механически упал на часы: они показывали два ночи. Ойген подавил нерациональное и в целом бестактное желание написать Алве и убедиться, что тот добрался до дома. Тем временем стук в окно настойчиво повторился; у Ойгена появилось крайне неприятное предположение относительно того, кто мог порождать этот стук — и оно почти мгновенно подтвердилось. — К-капитан! — звонко раздалось снаружи. — Так и знал, что вы не ушли! Впустите меня, ну! Что ж, по крайней мере Алве можно было не писать: в данный момент его местонахождение являлось более чем очевидным. Как и то, что он был, судя по всему, пьян. Медленно выдохнув, Ойген открыл окно и протянул Алве руку, за которую тот с крайним энтузиазмом схватился. К счастью, лезть было не слишком высоко. На ногах Алва стоял с большим трудом. Пришлось поддерживать его за талию, чтобы не упал. Только ради этого, безжалостно напомнил себе Ойген, только чтобы не упал, и вовсе не оттого, каким податливым и горячим был Алва в его почти-объятиях. Возможно, он нарочно прижимался так тесно и снова провоцировал — или, что вероятнее, выдержка Ойгена опять немного сбоила. Совсем как в тот краткий миг, когда он поцеловал Алву в ответ. — Мне кажется, дежурный бы меня не впустил, — глубокомысленно сообщил тот, все еще не делая никаких попыток отстраниться. — Поэтому я через окно! Видите, я все п-пресмотр… Карьярра! Ну, вы поняли, что я все. — Что вы все, я понял, — заверил Ойген и, осторожно отцепив от себя корнета, усадил на стол. В отместку Алва вцепился в его запястье мертвой хваткой и не позволил отойти подальше. — Как вы умудрились так набраться? — поинтересовался Ойген, пытаясь решить, как поступить разумнее: отвезти Алву домой или оставить ночевать здесь? Бросать его без присмотра не хотелось — кто знает, что он успел в себя запихнуть, помимо алкоголя. — Я старался! Алва сияюще улыбнулся, и его пьяные глаза заблестели еще ярче. Ойген поневоле залюбовался и признал себе, что оставлять Алву без присмотра не хотелось еще и по ряду личных причин. Впрочем, что с того? Ничего непоправимого не случится, если Ойген проследит, чтобы с Алвой все было в относительном порядке. Просто проследит. — Вижу, что старались. Надеюсь, вы хотя бы за руль не садились. — Почему? — Алва нахмурился и от возмущения даже выпустил из захвата запястье. — Я отлично вожу! И я доехал! Никто ведь не заметил, что я полицейский. — А могли бы и не доехать, — бросил Ойген резче, чем хотел. — И где ваш китель, кстати? — В машине, — Алва махнул рукой и чуть не соскользнул со стола. Пришлось снова его придерживать. — Я ведь не х-хотел, чтоб меня узнали. Даже пил, ну… Не где обычно. Чтобы вам не было за меня стыдно и, ну… Все такое, знаете. Последняя фраза против воли зацепила, и захотелось сказать, что Ойгену никогда не будет за него стыдно. Но давать такие ничем не подкрепленные обещания было бы неправильно. Даже пьяному, даже понимая, что на все сотворенные Алвой глупости внутри всегда найдется оправдание. — Зачем вообще вы пили? — тихо спросил Ойген. — Неужели из-за… эпизода, что случился между нами? Самонадеянное «из-за меня» едва не сорвалось с языка. Не следовало врать себе: Алва пил из-за собственной неудачи, от обиды на непокоренную цель, из желания расслабиться после тяжелого дня. Как бы то ни было, причиной определенно был не Ойген. — Потому что мне грустно, капитан, — Алва отвел взгляд. — Мне ужасно грустно… И я ужасно пьян, кажется. — Вам не кажется, — отметил Ойген. Он все еще поддерживал Алву за плечо, хотя тот вроде бы не падал, да и говорил на удивление связно для пьяного. Однако запах давал понять, что тот не притворяется. Или притворяется, но лишь относительно степени опьянения. — А знаете… Вот и хорошо! — Алва снова поднял глаза, и в них блеснула решимость. — Хорошо, что я пьян. Так лучше. Я… Я должен сказать вам что-то. — Вы уверены? — Ойген поймал себя на том, что сжимает плечо слишком крепко, наверняка болезненно. — Не нужно говорить ничего, о чем вы с утра пожалеете. Острые ключицы в вырезе белой рубашки приковывали взгляд. Ойгену было бы куда проще, если бы Алва меньше попадал в его вкусы. Или хотя бы делал это не так идеально, даже будучи не в себя. — Я не пожалею, — Алва мотнул головой, и его растрепанные волосы почти полностью скрыли лицо. Легче от этого не стало. — Мне правда нужно… Я ведь все не так сделал! Полез к вам, как дурак, ничего не объяснив. А вам ведь не нужна моя любовь, и ничья, наверное, не нужна. Или нужна? Так, я путаюсь… Правда, она… Она в том, что я вас хочу. И знаю, что вам понравится, я хорош в этом, так мне говорили! Не верите? Синие глаза снова смотрели с вызовом, и об этот вызов разбивались все разумные аргументы. Не нужно было ничего говорить — Ойген понимал, его сейчас не услышат. Следовало потянуть время, Алва наверняка скоро уснет, а наутро мало что вспомнит. — Отчего же, верю, — мягко проговорил Ойген. — И вовсе не нужно мне это доказывать. Он с отстраненным исследовательским интересом подумал, что обычно ему претила сама мысль о близости с пьяным. Ойген был избирательно брезгливым человеком, и это было одним из проявлений. Не говоря уж о том, что осознанного согласия пьяный дать не мог, и опускаться до насилия Ойген не собирался. Вот только с Алвой эти доводы не вполне работали, совсем как выдержка. В реальности между ними не произойдет ничего интимного, в этом Ойген не сомневался. Однако в мыслях он допускал возможность подобного, чего прежде не случалось. От себя самого было гадко. Еще тяжелее стало после того, как Алва неожиданно крепко обнял за шею и торопливо зашептал на ухо: — Боитесь дежурного? А мы тихо, и тут ведь отличная звук-ко… золяция! Я так и не смог подслушать, о чем вы там вечно с этим вашим Ариго… Он меня страшно раздражает. Об очевидных причинах этого раздражения Ойген спрашивать не стал, и Алва воспринял его молчание как согласие: — Вы ведь такой молодой, просто ведете себя как старик, вам наверняка хочется, — влажные губы уткнулись в шею и прочертили дорожку вниз. — И вы совсем не холодный, я видел, как вы сегодня злились. Зачем вы сдерживаетесь со мной? — Вы хотите, чтобы я злился на вас? — спросил Ойген, с усилием отстранившись и немного встряхнув Алву за плечи. Это, впрочем, не помогло. — Не-ет, — протянул он с улыбкой. — Я хочу вас. И больше никого, только вас. Вы только не двигайтесь, а то у меня голова кружится немного. С этими словами Алва предпринял попытку встать на колени, но был вовремя остановлен. — Корнет Алва, — процедил Ойген, понимая, что от его захвата на светлой коже наверняка останутся синяки, которые придется как-то объяснить. — Сейчас я отведу вас в туалет и приведу в чувство, а после вы ляжете спать. Это понятно? — Но я не хочу! — возмутился Алва. — Зато я этого хочу, — поделился Ойген. — И очень сильно. Идти можете? — А если не могу, то что? — Алва ухмыльнулся. — Понесете на руках? Ойген запоздало осознал, что, кажется, загнал сам себя в ловушку. — Держитесь за меня, — распорядился он, перекинул руку Алва себе через плечо и приобнял за талию. — А могли бы на руках, — недовольно пробормотал тот. — Вы же такой высокий… Ойген ничего не ответил. Он лишь надеялся, что своей шумной возней они не привлекли внимание дежурного. К счастью, им повезло: путь до туалета был свободен. — Вас не тошнит? — заботливо поинтересовался Ойген, плеснув в лицо Алве холодной водой. Тот фыркнул, как недовольный кот. — Да я нормально! Только мокро теперь. — Вам полезно, — с легким злорадством заметил Ойген. По сути это была очень маленькая месть за то, что Алву снова приходилось обнимать. Рубашка совершенно не скрывала жар его кожи. — Теперь вы ляжете спать, а с утра мы поговорим. — Обещаете? — неожиданно серьезно спросил Алва. — Даю слово, — сказал Ойген, втайне верящий, что окончательно протрезвевший корнет и сам не захочет разговора. На обратном пути Алва погрустнел и затих. Он терпеливо ждал, пока Ойген стелил одеяло на крайне неудобном диванчике, что стоял в углу кабинета и обычно использовался как дополнение к столу, и безропотно позволил себя уложить и накрыть. — Вам выключить свет? — Не знаю, — отозвался Алва, повернувшись носом к стенке. — Я все это совсем не так… А теперь вы совсем не сможете меня уважать. Я только портить умею, видите? — Все забыто, корнет Алва, — сказал Ойген, в самом деле имея это в виду. — Ничего не было, вы ничего не делали и говорили, я ничего не слышал. Хотя вы сейчас вряд ли понимаете, о чем я. — Я понимаю, — Алва натянул одеяло повыше. — Правда, понимаю. Я ведь вечно никому не нужен. И вам тоже. Никому, меня как будто нет. — Что за глупости, — прямо возразил Ойген. — Вы многим нужны. Вас все замечают. Взять, например, Эгмонта Окделла: он вас вспомнил. Увидел в тот день, когда вас задержали, и сразу узнал. А вот вы его заметили тогда? Ответа не последовало: как это часто случается с пьяными, Алва отключился посреди разговора. Впрочем, так было к лучшему для обоих. Завтра с утра Алва наверняка не захочет душеспасительных бесед о произошедшем и будет отправлен домой отсыпаться, а если вдруг захочет… Ойген посмотрел на свернувшегося под одеялом Алву. Трудно поверить, что тот и в самом деле был влюблен. Не удержавшись, Ойген подошел ближе, просто чтобы удостовериться, что Алва ровно дышит. Удостовериться вышло быстро, а вот отойти в сторону — нет. Ойген залюбовался на тонкий профиль, посмотрел на черные подрагивающие ресницы, затем перевел взгляд на белую шею… Тогда-то он и заметил крупный засос прямо под ухом. В голове стало звонко и пусто. Ойген отошел в сторону, сел за стол и некоторое время считал собственные вдохи. Он был спокоен, эта боль давно ушла, а что до Алвы… Они ничего друг другу не обещали и теперь уж точно не пообещают никогда. Одной такой истории вполне достаточно. Тогда Ойген, разумеется, сразу заметил след чужих зубов на шее. Потому что смотрел не отрываясь и знал это тело едва ли не лучше собственного. Потому что сам никогда не оставлял метки там, где их могут заметить посторонние. Не все отличались подобной щепетильностью, но он никогда не позволял себе излишней, неуважительной демонстративности. Будучи крепко влюбленным, Ойген позволил убедить себя в том, что это случайность, ничего не значащий эпизод и пьяный поцелуй на вечеринке. В молодости он был наивен, и даже когда случайно увидел всплывшее сообщение на экране чужого телефона, сообщение, полностью опровергавшее версию о случайности, на что-то надеялся. Что не так понял, что это ошибка. Однако никакой ошибки быть не могло, и во всем оказался виноват Ойген, слишком скучный и правильный, чтобы стать для кого-то единственным. Возможно, так и было, но в тот момент оказалось нелегко сдержать обиду. Ойген не имел привычки лезть в драку, особенно с теми, кто заведомо слабее, и его кулак прилетел в стену, а не в лицо, как хотелось. И все же этим поступком он напугал, хотя должен был понять и отпустить. Вышел из себя, не сдержался. Больше подобное не повторялось, хватало одного воспоминания о потрескавшейся краске на стене, сбитых в кровь костяшках и ужасе в глазах все еще любимого человека. У Ойгена, конечно, были и другие. Он их не любил, но обращался уважительно, старался, чтобы с ним было хорошо. Сразу давал понять, что ничего длительного не ищет. Кажется, на него часто обижались за прямоту. Обидится ли Алва, когда Ойген скажет, что между ними ничего не будет? Или найдет себе другого тем же вечером? Второе выглядело куда более вероятным исходом. Ойген снова посмотрел на Алву: издалека след на шее было не разглядеть. Что, если Алву принудили, причем не только к поцелуям? Все-таки он был пьян и оттого в достаточно степени беззащитен… «Об этом следовало подумать в первую очередь, — напомнил себе Ойген. — О том, что с ним могли сделать, а не о твоих старых обидах». Во второй раз за вечер от себя стало гадко. Пока Алва спал, у Ойгена еще было время подумать и подготовиться к разговору, который расставит все по местам. Ладонь скользнула в карман и вынула перышко, что Ойген так и не смог выкинуть. И почему только, неужели на что-то надеялся?.. Признаваться не хотелось даже себе. По сути это был бессмысленный и излишне романтичный жест, незначащий, как и сам эпизод, напоминанием о котором служило это перышко. Если бы Ойген был моложе и неискушеннее, он бы повелся и на перышко, и на острые ключицы, и на поцелуй, и на любые сладкие обещания. Но, к сожалению, он уже знал, что неизбежно случится в конце. Поднявшись со своего места, Ойген приоткрыл окно, вдохнул прохладный ночной воздух и выпустил перышко. Подхваченное порывом ветра, оно взмыло вверх и совсем скоро исчезло из поля зрения. Закрыв окно, Ойген выключил свет и опустился в кресло. Он знал, что не уснет этой ночью. Будет до утра следить за тем, чтобы Алве не стало плохо.

***

Алва проснулся с самым рассветом: распахнул глаза, резко сел и поморщился от головной боли. Диван под ним протяжно скрипнул. — Как вы себя чувствуете? — спросил Ойген. — Как будто меня выблевал ызарг, — хрипло признался Алва. — Где я… Оу, — он моргнул и огляделся. Судя по застывшему выражению лица, воспоминания о вчерашнем стремительно возвращались. — Я вас… — Вы не сделали ничего ужасного, — заверил Ойген. — Не беспокойтесь. — Уверены? — во взгляде отразилось искреннее недоверие. — Я… Мне как будто что-то подсыпали. Или я сам принял?.. Давно так не напивался. Ойген помолчал. Следующий вопрос был из разряда непростых, и от ответа на него многое зависело. — Корнет Алва, постарайтесь, пожалуйста, вспомнить: вчера с вами не сделали ничего из того, чего вы не хотели? У вас на шее довольно характерный след. — Вы о… — Алва вдруг смутился, безошибочно коснулся засоса и отвел взгляд. — А. Нет, не сделали. Кажется, нет. На его лицо вновь вернулось напряженное выражение. То ли у Алвы болела голова, то ли он все же вспомнил нечто неприятное. Ойген не хотел настаивать, но и пустить дело на самотек не мог. — Вы можете рассказать мне, если вас кто-то… обидел. Подумайте. Можете не отвечать сейчас. — Меня никто не обидел, — Алва упрямо мотнул головой. — Я думал, что смогу расслабиться, но ничего не вышло. В итоге я не захотел. Глупо получилось. — Рад, что вы в порядке, — проговорил Ойген, однако Алва словно бы не услышал этих слов. — Если честно, я думал, что смогу забыть про вас, капитан, — он смотрел в глаза, бледный и решительный. — Не получилось. И я решил, что приеду к вам и скажу правду. Про то, что вы мне нужны и что я… Я люблю вас. Такого прямого признания Ойген не ожидал. Сложно быть готовым к словам любви от человека, который провел ночь неизвестно с кем. Возможно, Ойген и в самом деле был слишком добропорядочен и скучен, чтобы верить в подобное. Это вовсе не значило, что верить ему не хотелось — и что своим желаниям следовало потакать. — Мне жаль, корнет Алва, но ваши чувства невзаимны, — сухо произнес Ойген. Каждое слово отдавалось в сердце острыми уколами. — Простите, если ненамеренно ввел вас в заблуждение. То, что вы не интересуете меня в романтическом смысле, вовсе не значит, что я не беспокоюсь о вас. Или желаю вам попасть в беду. Вы мне глубоко симпатичны, но, боюсь, это не то, что вам нужно. Лицо Алвы совсем побелело. Его взгляд остановился, и показалось, будто из него ушел весь свет и вся жизнь. «Так нужно, — напомнил себе Ойген. — Чем раньше он избавится от иллюзий, тем лучше». — Только один вопрос, если позволите, капитан, — тихо проговорил он. — Это из-за Ариго? Вы с ним… — Мы друзья, — отрезал Ойген. — И только? Эта ревность, учитывая засос на шее, злила, но Ойген сдержался и высказался как мог корректно: — Не только. Это — не «и только». Это очень много. Герман — часть моей семьи. Но нет, мы не любовники. У вас нет счастливого соперника. На губах Алвы мелькнула кривая ухмылка. — Что ж, значит, я неудачник вдвойне. Спасибо, что пустили переночевать. Он неловко поднялся на ноги и прикрыл глаза, явно борясь с дурнотой; его руки дрожали, и хотелось безотчетно сжать их в своих ладонях. — Идите домой и выспитесь, — посоветовал Ойген, стараясь не смотреть слишком пристально. — Так и поступлю, — был ответ. — Не увольняйте меня только, ладно? Я… Я думаю, что я здесь на своем месте, несмотря ни на что. — Я согласен с вами, — отозвался Ойген, а сам подумал, что Алва достоин куда лучшего. Больше тот не проронил ни слова и ушел, не прощаясь. «Ты разбиваешь ему сердце», — снова всплыло в памяти. — Вот теперь разбил, — сказал Ойген вслух.