Волчья Луна

Хазин встречает её после пар, весь пафосный, будто не с работы, а в салоне весь день проторчал. Волкова садится в знакомую машину беспрекословно, молча, готовясь к тяжёлому разговору — неделю бегала, пряталась в общаге, пора бы и честь знать. Заебало всё так, что хочется выть. И пачка макарон на двоих с Серым, и страшенная общага, и мëрзнуть в осенней куртке, и грёбанные пары, на которых она не понимает ничего, непонятно, как до третьего курса дотянула. И Хазин, сволочь, тоже заебал — иллюзией выбора, иллюзией возможности выбраться, за которую приходится платить куда дороже, чем кажется. — Набегалась, крошка? — интересуется Пётр, будь он неладен, Юрьевич. — Мгм, — кивает головой Волкова, протягивая руки к печке автомобиля. Хазин, усмехаясь, прибавляет мощность обогрева. — Может, тебе пальто купить? Ноябрь, а ты в своей ветровке, — замечает он, вроде и глядя в зеркало заднего вида, а вроде — видит её целиком, маленькую, несмотря на рост, сжавшуюся в комок на переднем сиденье. Ольга смотрит прямо перед собой — на дорогу, на машины, на пробку впереди, и не отвечает. — Ты всё ещё злишься за ту хуйню? — Хазин по-собственнически кладëт руку ей на колено, сжимает и, не встретив сопротивления, сдвигает выше, пальцами скользнув по шву джинсов на внутренней стороне бедра. — Брось, малыш. — Синяк ещё не сошёл, — хрипло говорит Волкова. — Да и хуй с ним, сладкая, — Петя лезет выше, почти на запретную территорию — на заношенных джинсах ткань истончилась, даже лëгкие прикосновения очень чувствительны. Она надела то, в чем пришла, хотя в хазинском шкафу есть женские шмотки — её шмотки, но купленные им. Там не просто синяк — там весь живот превратился в гематому, Хазин взбесился, пинал с ноги в живот, хватал за волосы, швырял в стену, и снова ногами — по рукам, по рëбрам, по спине, пока Ольга пыталась свернуться, спрятаться, закрыться от ударов. Хазин запрещал ей отдавать деньги Серёже, а тут она прокололась, отдала слишком много, не сообразила наврать, что купила на десятку… — Ты мне нужна сегодня, — заявляет он, и гладит, гладит, елозит пальцами, вызывая непрошенный отклик. — Проси, что хочешь, шмотки, цацки, телефон новый куплю, если надо, но денег в руки больше не дам, ты ими пользоваться не умеешь. Волкова кусает губы. — Здесь камера на полосу, — вспоминает она. — Да похуй, — отзывается Петя, не вытаскивая руки. — Так что, согласна, кис? Ты мне — я тебе, всё честно. И мир? Ольга кивает, смаргивая непрошенную влагу на глазах. Ей страшно и противно — если Хазин платит дорого, значит, будет больно, мерзко и стыдно. Или весь факультет увидит отборное порево с её участием. Лучше так, лучше тихо, чем тогда, когда несравненный Пëтр Юрьевич заявился в общагу, распугивая ксивой студенток, а потом тащил её за руку — не надевая наручников, обозначая, что не «по работе» вытащил. Ещё и вахтёрше сунул взятку, чтобы дальше не ушло, но слухи разлетелись — «подстилкой ментовской» только что в лицо не называли. *** — Давай, малыш, — Хазин стаскивает её на пол со своих колен, забирает мундштук кальяна. — Не задерживай. — Её задержки — твоя проблема, — гогочет кто-то из его друзей. — Это не проблема, — расслабленно ухмыляется Петя и гладит Волкову по щеке. Она тянется за ласковой ладонью, как нищенка за куском хлеба. Ольга его, несмотря ни на что, любит, болезненной, невротической любовью, но всё равно бежит за ним, словно привязанная, послушной псиной любую команду выполняет — первый раз в жизни такое, чтобы так хотелось рядом быть с человеком, любую его прихоть выполнять, лишь бы остаться. Сколько раз уходила, столько и возвращалась, ласку вымаливала — губами, языком, но не словами вовсе, как ещё несколько часов назад в машине: сама же не сдержалась, в штаны полезла. В рот берёт послушно, умело, с удовольствием — мажет от фена, хоть и не в первый раз. Хазин будто простил, волосы гладит, не тянет, не выкручивает, стонет, закидывая голову, картинно-красивый, каждое сухожилие на шее напряжено, кадык вверх-вниз ходит, пальцы тонкие, музыкальные лицо гладят — Волкова млеет от удовольствия гадкого, стыдного, что вот так, при всех его удовлетворяет, и ноги сжимает, хорошо до чëрных звëзд перед глазами. — Давай, сладкая, теперь Димке, — командует Петя, поворачивая её голову, сам в чужую ширинку тычет. — Всем хорошо сделаешь, получишь свою награду. Ольга краснеет, глаза опускает — не хочет видеть жадного взгляда. Хочет она Петю, пусть и с чужим членом во рту, смотрит на Хазина — тот кивает, можно, давай. Волкова позволяет трахать себя в рот какому-то пацану, вроде, однокурснику или коллеге, кто разберёт — больно, глотка туго сжимается, желудок плещет в пищевод едкой желчью, а тот пацан даже не думает её отпускать, пока не надевает ртом на ствол, носом в лобок втыкая — кончает мучительно, последние капли по лицу размазывает, следующему передаёт — ногой отпихивает. Волкова на них не смотрит, не понимает, сколько их — до боли в челюсти делает, что велено, пока не утыкается лицом снова в колени Пети, смотрит на него, будто кающаяся грешница на божество: спаси, сохрани, защити, отпусти мне мои грехи, Хазин, или введи в новый грех, потому что нет в тебе ничего божественного, дьявол ты в человечьем обличье. Мажет, голова будто свинцовая, не то от кальянного дыма, не то от алкоголя, не то отхода начались уже, хотя рановато. — На стол, — командует Петя. — Можно, можно. Как собаке. И Волкова лезет, коленями на холодное стекло тëмное встаёт, не зная, какое покаяние ей уготовано в этом дымном аду, где Хазин — главный чëрт. Он ей на спину давит, заставляя склониться ниже, щекой к ледяному стеклу прижимаясь, длинные волосы до пола свесив — свою же рубашку (белую, будто в насмешку) задирает и смеётся, пальцами на пробу входя: — В лужу ведь натекла, сучка. Трахает и смеётся. Волкова руки назад заводит, хватается ладонями за локти, хоть так удерживая шаткое равновесие, лицом остроскулым в столешницу упирается, удерживая себя на грани реальности и забытья, стонет протяжно — стыдно, но мажет даже круче той дряни, что ей Хазин подсовывает. — Умница, принцесса, — шепчет он, помогая подняться, позволяя присесть у собственных ног, щекой пылающей на собственные бёдра лечь. Волче сегодня большего и не надо. *** — Давай ты прогуляешь пары, а, — Петя удерживает её в постели. — У меня выходной, поваляйся со мной. Ольге плевать. Ей слишком плохо, чтобы что-то решать — тошнит, даже после шампанского не становится легче, желудок всё грозит вывернуться, и хазинский треп про какого-то друга из Питера — прикинь, Волкова, твой земляк, потомственный почётный легавый, может, у его папаши в кабинете сидела, а? — будто бы не слышит, хоть и мелькает на краю сознания — а её-то друг, пусть не детства, но бурной юности, наверное, уже пару лет как академию закончил — но Ольга сразу об этом забывает, до того хуёво. Ей мерзко, больно, до немого крика, до желания разодрать собственные вены, с жизнью счёты свести, лишь бы не возвращаться к вчерашнему — двадцать бокалов она вчера засовывала в посудомоечную машину, уже на ногах не стоя, двадцать человек вчера сделали с ней это под жадным Петиным взглядом, хочется в голос завыть — только сил нет даже подняться. — Давай, малышка, давай, — Хазин ставит её в привычную позу, пальцы всовывает сзади, смазка холодная, скользкая, входит не больно, только гадко до тошноты — сама себя довела до того, что он её, после простыни в крови, до шалавы свёл. В душе Волкова плачет, стирая с себя остатки ставшей липкой смазки, забивает запах химической вишни каким-то мужским гелем, волосы моет тщательно — мало ли, что в них вчера попало, в голове белый шум, Оля даже не понимает, что происходит, в черепе вата, конечности еле двигаются. У Пети много привычек, которые на первый взгляд кажутся мерзкими, но вреда ей не приносят, и речь вовсе не о порошках и таблетках. Люди называют это сексуальными девиациями, но Волковой, в общем-то, не сильно важно, по каким причинам между ней и Хазиным происходит что-то вроде вчерашнего. Может, и она такая — больная, неправильная, изломанная, дурная кровь и шпана, вся жизнь наперекосяк, одна ей дорога: пожелай нам, старый, не Царствия Небесного, а с лëгким паром. Лейтенант питерский пахнет иначе, нежели привычные «друзья» Пети — сигаретами дешёвыми, шавой привокзальной, одеколоном за сотню, джинсы на нём с Апрашки, кожанка потëртая, картуз нелепый, Волкова теперь такие вещи отсекает, видит, понимает — видно, важный для Хазина человек, а не «выгодный». Только вот лицо у него знакомое до боли, до сдавленного вскрика, до побелевших костяшек сжавшихся на косяке рук: не бывает таких совпадений, не бывает такого, чтобы первая любовь, курсантик, с которым её Бустер познакомил, недоделанный уличный боец, так себе рыцарь, который ссадины пятнадцатилетней Волковой йодом заливал и чаем поил, вот так спокойно сидел на хазинской кухне и коньяк пил. — Игорь, — шепчет Ольга. — Лейтенант полиции Игорь Гром, — приподнимает палец Петя. — Игорь Константинович Гром, — шелестит Волкова. Гром смотрит испытующе. Конечно, чëрта с два узнаешь в любимой хазинской кукле, которую в дом взяли на правах комнатной собачки, детдомовскую драчунью из уличной группировки, таскавшую прокладки из магазина — не выдавали, не было на них денег, а месячные у девчонок почему-то были. — Волче? — неуверенно произносит он. Ольга кивает. Хазин кривится — вроде и ревнует, а вроде и интересно ему, эту ухмылку Волкова знает, да и зачем он Игорю подсыпает кое-что, тоже догадывается. Петя любит трахаться. Петя любит трахаться публично — на глазах у кого-то, в общественных местах, по ночным клубам и кабакам, в примерочных, даже на Аптекарской набережной было дело. Петя не против ей поделиться до тех пор, пока ему красиво, до тех пор, пока уверен, что Оля никуда не денется. Волкова сигарету хазинскую берёт, закуривает, тянет сладковатый дым и в лицо Игорю выдыхает. Как она у лейтенанта на коленях оказывается, Ольга не помнит — но вот её помада размазывается по его лицу, щетина громовская колется, Хазин матерится, диван раскладывая, а Гром ей под рубашку — ещё одну, мужскую, но ей купленную, дома ходить — лезет, потому что наговориться ещё успеют, а трахаться хочется сейчас. Её лапают, раздевают, изучают в четыре руки, Волкова только подставляться им может, целовать то одного, то другого — не думая, не выбирая, не решая ничего, отдавая себя в чужие руки, вверяя власть над собой. Игорь жëстче, руки фиксирует над головой крепко, наваливается сверху, входит резко, на грани грубости, заполняя собой изнутри. Петя мягче, нежнее, почти ласково голову её разворачивает, по губам членом проводя, только и остаётся послушно рот открыть, принимая на язык солоноватую тяжесть чужой плоти, едва не задыхаясь, когда толкается глубже то один, то второй. Жарко, тела переплетаются в древнейшем танце экстаза, незачем думать, незачем говорить, незачем смотреть. Ольга закрывает глаза и летит в свою личную преисподнюю. После, когда всё заканчивается, они курят на балконе. — Давно употребляешь? — Пару месяцев, — привычно врëт Волче, но вдруг добавляет уже честно: — Первый раз весной было. Он дал. Гром гладит её по спине как-то неловко и отворачивается. Волкова закрывает дверь на балкон. А потом, уходя уже, Игорь хватает её в коридоре за локоть. — Завяжешь и дома будешь — звони, поговорить надо. Я в ваши дела не полезу, только в могилу оба смотрите, Петька сорвётся скоро.