``
Все очень просто, убеждает себя Арсений, он Шастуна ненавидит. Мечтает перегрызть ему глотку зубами или швырнуть в него охапкой раскаленных углей. И да, он при этом с Шастуном регулярно трахается; нет, тут нет противоречия: секс с Шастуном дает примерно ту же разрядку, что, по Арсовым предположением, дало бы его убийство, но убить Шастуна можно только один раз, а потом еще и проблем не оберешься — приспешники у него, сука, верные, достанут из-под земли. Нет, убивать Шастуна не выгодно. А вот ложиться под Шастуна, в свои стоны, прогиб спины и размах ног вкладывая всю свою к нему ненависть, это заебись. Все нормальные мужики у своих злейших врагов заглатывают по самые яйца. Точно. Да и потом, даже игнорируя специфику их отношений (и образ жизни — в целом), таким сексом как у них не занимаются от обилия нежных чувств. Не то чтобы Арсений специалист, но любящие партнеры, вроде, не придушивают друг друга почти до обморока без предупреждения и не сжимают челюсть до скрипучей боли, заставляя проглотить все до последней капли. Нет, за влечением Шастуна ничего, кроме желания присвоить, заклеймить и сломать, Арсений уверен. Ничего святого и светлого, не-а. Тогда с хуя ли, блять? Арсений злится, думая об этом, а потом злится, что вообще об этом думает. Не похуй ли ему, что кольнуло в жопу этой детине? Похуй. Так похуй, что он напрашивается на задание, где надо убрать конкурента «по-чистому», а в итоге спустя двадцать минут стоит и языком втирает в нёбо запах крови, отбросив в сторону металлическую трубу; смакует память о хрусте, с каким она только что шесть раз встретилась с чужим черепом, и весь трясется от возбуждения. — Шаст просил не следить, — мрачно подает голос Игорь, остановившийся в паре метров. Арсений, обернувшись к нему, усмехается, блеснув чем-то звериным во взгляде, и Игорь вжимает голову в плечи. — Или хотя бы убрать за собой… — Шасту надо, — перебивает Арсений, делая к Игорю резкий широкий шаг, — он пусть и убирается. Пусть приезжает и вылизывает тут все, хотя… для этого ведь есть ты. Он оскаливается и протягивает руку, чтобы вытереть ее о чужую рубашку; Игорь сжимает кулаки, закипает, но тронуть его не посмеет. Бесится — но боится. Арсению это знакомо. — Не понимаю, как он до сих пор тебя не пришиб, — Игорь выплевывает шипящее. — Влюбленный волк уже не хищник, — мечтательно тянет Арсений, потрепав Игоря по щеке. На новости о крайне вольном исполнении своего поручения Шастун реагирует только снисходительной усмешкой. Смотрит потом еще так — с какой-то почти, сука, гордостью. Когда они остаются одни, вжимается носом Арсению в волосы, втягивая остаточный запах крови, и переплетает их пальцы; и Арсений всеми силами не смотрит ему в глаза — не хочет даже думать о том, что он там увидит. — Я смотрю, у тебя энергия через край, — Антон фыркает ему в макушку. Он теплый — как окружающий со всех сторон лесной пожар. — И настроение хуйня, — огрызается Арсений, — так что я бы не выебывался на твоем месте. — Понял-понял, — только совсем мягко смеется Антон в ответ. — Пальцы в рот не совать — откусишь. И проводит широкой ладонью промеж лопаток с абсолютно неуместной нежностью. По тому, как невыносимо хочется продлить это прикосновение, Арсений понимает, что надо бежать.``
Когда Шастун предлагает ему остаться во второй раз, Арсений делает вид, что не понял. Он выходит из душа — спасибо, что хоть пустили на этот раз, — уже одетый, поправляя намокшие кончики волос; Антон стоит, привалившись к стене в коридоре — опять смотрит. Сука, как же часто он в последнее время смотрит вот так. — Ты как поедешь вообще? — спрашивает, складывая руки на голой груди. Арсений иногда фантазирует о том, чтобы прижечь о нее сигарету. А лучше всю пачку, чтобы получилось сочащееся сукровицей созвездие «АРС»; и ведь, скорее всего, Антон ему не откажет. У них у обоих какая-то фиксация на заклеймлении: Шастун говорил как-то, что хотел бы нацепить на Арса ошейник. Без всяких приблуд типа шипов или шокера, обычный собачий ошейник, просто чтобы знать, что он всегда на Арсении — когда тот грозно орет на серьезных дяденек, фасует товар или ложится спать. Арсений тогда прорычал, что Шастун может засунуть себе свои фантазии в жопу; а сам с тех пор то и дело ловит себя на том, что касается горла пальцами и испытывает разочарование, не почувствовав кожаного ремешка. Ах, какая пара. — Спизжу детский велосипед из подъезда, — отвечает Арсений и обходит Антона, с трудом переборов желание всем телом прилепиться к противоположной стене. — Очень смешно, — только устало вздыхает Шастун. — А если серьезно? — Сука, Шаст, — Арсений не сдерживает растущего раздражения, — ты тупой? На такси. Чай, не в деревне живем. Антон никак на этот выпад не реагирует. — И не заебало тебя выкидывать кучу денег, еще и лишний час не ложиться спать? Завязывая шнурки на кедах, Арсений едва не запускает одним Шасту в голову. — Заебало, — отвечает резко. — И раз ты так обеспокоен состоянием моих финансов и режимом сна, предлагаю мне сюда больше не приезжать. Он не дает Антону ответить, так захлопывает за собой дверь, будто тот может на него броситься — ага, прямо голый, — хотя на деле бежит не от атаки, а от этого ебучего взгляда. Арсений чувствует сквозь одежду, сквозь дверь и даже сквозь расстояние в сторону своего дома, преодоленное на машине, как Шастун на него глядит — честное слово, побитым псом. Еще старым таким, чахлым, хлебнувшим от людей злобы, который уже и не ждет ничего хорошего. Дети кидают в него камнями, а он только хрипит и переворачивается на другой бок — привык. Самый, блять, несчастный и брошенный. Арсений одного не понимает: с какой стати его это должно ебать. Нет, серьезно. Он Шастуна — ненавидит. Ничего у него не екает от этих поползновений и попыток в сближение, кроме злости. Арсению с ним ничего не хочется: ни спать в одной кровати, ни узнавать друг о друге больше необходимого для работы, ни касаться, когда это не про эротику. Он, правда, до сих пор с тревогой вспоминает момент, когда, может, полгода назад что-то в Шастуне вдруг перегорело; его тогда будто обесцветили, стерли, выпили одним глотком, и тот неделю ни с кем не разговаривал, домой почти не возвращался, не смотрел никому в глаза. Арсений старается не вспоминать, как в итоге вытолкал Шастуна из кабинета силой и пообещал пристрелить, если увидит на работе в таком состоянии. На несколько дней стал де-факто начальником и все время думал: если решится проведать Антона в квартире, не обнаружит ли его в петле. Когда Антон вернулся, он смотрел на Арсения по-другому. Ничего не сказал, только обнял и мягко поцеловал в макушку; стало тепло. Может, тогда все и пошло по пизде. Арсений раскуривает косяк перед сном, матерится в стену, а на следующий день затаскивает Антона в его кабинет, запирается и целует, пока челюсть не начинает ныть, вцепившись в воротник очередной дурацкой толстовки; так тянет на себя, будто пытается заползти под кожу, едва успевает перевести дыхание. Не извиняется, нет. Ему не за что. Просто, мало ли, этот долбаеб реально подумает, что Арсений больше его не хочет, а, помним, трахаться с Шастуном Арсению жизненно необходимо, чтобы не ебнуться. Не чини ты, еблан, что не сломано, — хочется прошипеть в чужие искусанные собой же губы, но Арсений говорит только: — Я сегодня к тебе. Предупреди соседку, чтобы спрятала велик. Антон усмехается. Когда Арсений уже собирается уходить, тянет его на себя, трется носом о щеку, прикусывает челюсть, лезет пальцами под рубашку. Ничего больше не говорит и не делает, только окутывает собой — и как же от этого отвратительно ноет под ребрами. В эту ночь Шастун поднимает тему в третий раз, и отмахнуться уже не получается. — Объясни мне, почему ты не хочешь здесь ночевать. Арсений воет — частично от возмущения, частично из-за того, что Антоновы пальцы почти болезненно давят ему на простату. — С-сука, — он шипит, выгибается, скользит ладонями по намокшей плитке. — Обязательно прямо сейчас это обсуждать? В душевой шумит вода, и Арсений не уверен, что его услышали, но Антон отвечает: — Ага. Ты же, пока тебя не нагнешь, только и делаешь, что пиздишь. Вытаскивает и толкается обратно уже тремя. Арсений прикусывает губу, пошатывается, сохраняя равновесие только благодаря чужой руке, перехватившей поперек груди. — Блять… Антон… — На вопрос отвечай, — раздается ниже и жестче, так что хочется заскулить, закатить глаза и согласиться на что угодно: хоть ночевать, хоть съехаться, хоть жениться в Испании. Антон наклоняется, кусает за загривок, трахать пальцами начинает быстро и жестко, отчего Арсений едва успевает ловить горячий воздух и с трудом улавливает на ухо рычащее: — Ну? — Да потому что не надо оно, — вырывается почти плачем, — ни мне, ни тебе. Антон замирает. Вытаскивает пальцы, но не отстраняется — Арсений чувствует плечом его намокший лоб, спиной — часто вздымающуюся грудь. Кажется, Арсений чувствует даже затопивший Антона страх. — Подумай, — чуть переведя дыхание, Арсений продолжает хрипло, — почему ты мне это предлагаешь. А потом подумай, чем это может… нет, чем это со стопроцентной вероятностью кончится. Тишина. Антон как-то странно вздрагивает всем телом. — Шаст? — И все? Арсений оборачивается — а эта сволочь улыбается во весь рот. — Это единственная причина? Пиздец. Он аж светится. Это пиздец. — Ты головой ударился? Какая еще нужна? Арсений пытается выпрямиться, но Антон его опережает: переворачивает, прижимает к скользкой стене и целует, — и это вообще не тот эффект, которого Арсений ждал. Пока он соображает, что происходит, Антон уже тянет его из душа в комнату. — Антон?.. — Арсений зовет напряженно, всерьез беспокоясь, что у Шастуна окончательно поехала крыша. Ему только что объяснили, почему между ними не может быть никаких отношений, а он выглядит таким довольным, будто признались в вечной любви. Нет, реально, может быть, не расслышал? А может, это Арсений ебнулся и сказал что-то не то? Или до Антона не доходит трагичная безвыходность их ситуации? Тот факт, что до этой минуты сам Арсений себя убеждал, что нет ни трагичности, ни безвыходности, ни ситуации, он игнорирует. — Антон! — Да тихо ты, — этот почти мурлычет, заводя Арсения в спальню и подталкивая к кровати. — Ложись давай. Она у него, если честно, суперская: большая, с металлической решеткой в изголовье, заправленная темным однотонным бельем; удивительно, учитывая Антоново чувство стиля, что не какая-то леопардовая вульгарщина или мультяшные персонажи. Арсений неуверенно ложится на спину, следя за Антоном подозрительным взглядом, пока тот лезет за чем-то под кровать. Арсений слышит стук и звон. У него плохое предчувствие. — Слушай, я не ебу, что ты задумал, но… — Ты мне доверяешь? — Антон поднимает голову. Арсений смотрит на него пару секунд. — Ни пизды. — Умница, — улыбается. Арсения прошивает током от его тона. — Подними руки. Арсений — с какого-то хуя — слушается. Антон нависает сверху. Целует, все еще не дает разглядеть, что держит во второй руке, хотя Арсений уже догадывается; и, да, он вскоре чувствует, как вокруг запястий оборачиваются ремешки, и слышит, как о железное изголовье стучит кольцо. Дергает руками на пробу — ожидаемо натыкается на препятствие. — Я надеюсь, это натуральная кожа? — Арсений выдает единственную мысль, которая не звучит как вариация «да что за хуйня?!» — Конечно, — Антон скалится, опять целует — в уголок губ. У Арсения из груди рвется нервный смешок — контрасты Шастуна когда-нибудь доведут его до ручки, от него же вообще никогда не ясно, чего ожидать. Только что он вытрахивал из Арсения признание в том, о чем Арсений не был честен даже с собой; а теперь — опять ласковый до невозможности: тянется потереться лицом о шею, ключицы, грудь, пока все еще мокрыми ладонями наглаживает бока, — огромный кот, а не страшный глава наркокартеля. — Антон, — Арсений зовет еще раз и наконец-то ловит чужой взгляд. Не уверен, что ожидает там увидеть: может, скрытую под слоем напускного веселья ярость или уже привычную тупую тоску, — но Антон выглядит довольным — абсолютно искренне. Арсений поджимает губы. — Ты, кажется, не хотел разговаривать? — Антон смешливо щурится. Сука, ну почему тебе, уебан, который решил все усложнить, теперь кайфово, а я, изо всех сил старавшийся не нырять в это болото, загрузился и уже никуда от разрастающейся в груди горечи сбежать не могу? Арсений мотает головой, откидывается затылком назад, зажмуривается. — Я хочу, чтобы ты не тянул. — Тут уже как получится, — раздается сверху. Ладно. Окей. Поговорят потом, а лучше бы никогда. В тело постепенно возвращается туман возбуждения; чужие горячие руки скользят по коже, губы мажут по шее, полутьма растворяет контуры комнаты и топит в себе обрывки тревожных мыслей. Арсений готовится к вспышкам боли, к тому, что пальцы и зубы сожмутся до следов и синяков, но Антон нежничает — ни хуя не к месту, когда Арсений продолжает пытаться себя убедить, что это он просто сбрасывает напряжение. — Можно, блять, без вот этого?! — он рычит сквозь зубы, когда чужой язык широко лижет по ребрам. Антон не отвечает, удобнее расставляет чужие ноги и ложится сверху всем весом — Арсений выпускает воздух со свистом и ерзает. Ему тяжело и жарко, и хочется так, чтобы все вылетело из головы, а не так, что в груди начинает печь. — Шаст… Пальцы почти невесомо скользят по внутренней стороне бедра, собирая оставшиеся капли воды. — Шаст. Антон отрывается от бесконечного выцеловывания чужой груди, чтобы дотянуться до смазки, и сразу же возвращается к своему занятию. — Шаст! — Ну чего ты визжишь? — веселится, собака, по голосу слышно. Арсений сердито пыхтит и дергает бедрами вверх. — Кончай телиться. — А че ты мне сделаешь? — резко подтянувшись, Антон оказывается совсем близко, нос к носу, нависает, оперевшись на руки. — Съебешься опять? Ну попробуй. И улыбается. Эта сволочь смотрит и улыбается. Арсений дергает руками — уже не на пробу, а всерьез проверяя крепление. Крепление проверку проходит. До Арсения доходит, в какую засаду он угодил, и дыхание сбивается. — Ах ты уебок, — но это даже не зло — это почти восхищенно. Антон наклоняется — и легонько кусает Арсения за нос. Опять за чем-то тянется; Арсений слышит знакомое шуршание зип-пакета. — А теперь вдыхай, золотко.``
Арсений горит. Нет, серьезно, у него каждое нервное окончание в теле жжется так, что кожу хочется снять; а выходит только выгибаться, елозить, пытаться уйти от бесконечных прикосновений — и раз за разом терпеть поражение. — Куда пополз? — Антон не прячет издевки, притягивая Арсения обратно за бедра туда, где простыни уже выжимать можно. Арсений не отвечает — у него не осталось сил складывать звуки в слова, получается только сипеть надрывно. Он выкручен на максимум, и в таком состоянии его затерли, защипали и зацеловали буквально везде; внутри пальцы — опять, — а только что был язык, и так они уже черт знает сколько раз чередовались, а член ноет, за все это время ни разу не тронутый. Арсений не знает, как долго это уже длится, но он — одно сплошное болезненное возбуждение. Антон поочередно втягивает в рот раздраженные соски — Арсению хочется выть, но выходит только пищать и жмуриться. Ладонь похлопывает по щеке, приводя в чувства. — А ну не отключаться, — голос рокочет как будто внутри собственной головы. Чужой большой палец вытирает щеку, а после ныряет в рот, ложится на язык, и Арсений рефлекторно обхватывает его губами, облизывает, соскальзывая с подушечки — солено. В это время другую щеку плашмя лижет Шастун. Пальцы второй его руки разводят стенки ануса — Арсений издает тихий, но полный отчаянья звук, не переставая кружить языком вокруг чужой фаланги. Тело работает странно: постоянно чувствует все и сразу, вплоть до желания закричать от прикосновения сквозняка, но в момент, когда его по-настоящему касаются, в том месте будто собираются все ощущения разом и вспыхивают шаровой молнией. И Арсений весь выламывается дугой, потому что это уже за гранью всего, к чему он мог быть готов; но хотя пальцы и пропадают, Антон сползает вниз, и — сука. Сука, нет, это хуже. Чужой язык кружит по стенкам, давит, лезет глубже, пока руками Антон крепко держит его бедра, не позволяя дернуться. Слишком — это не то слово; его Арсений давно прошел. Ему даже не хочется кончить, хотя яйца трещат, ему хочется кончиться: голос сорван, слезы текут неконтролируемо, ноги дрожат, не слушаются, в голове звон колоколов. А главное: это не боль. Антон ни разу не сделал больно, он просто выкрутил «хорошо» на такой уровень, где оно превратилось в пытку. Хуй его пойми, что это за план такой, какая конечная цель; об этом Арсений подумает позже, если доживет, разумеется. — Раз, два, три, — Арсений слышит сквозь стекловату, — даю пробу. Костя, как слышно. Три, два, один, прием. Дожить надо, четко осознает Арсений. Просто чтобы плюнуть этому ебучему садисту в ебало. — Ид-ди… нахуй… — из себя удается вытащить нечеловеческим усилием. — Ты моя радость. Не может это быть ни язык — Антон разговаривает где-то совсем рядом, — ни пальцы — его руки все еще держат Арсовы бедра, — но Арсений однозначно чувствует задницей что-то. Интересно, блять, что. — Знаешь, что меня так обрадовало? — низкий шепот впивается в мозг иглами. — Ты боишься, что тебе будет не похуй. Но тебе уже не похуй. Иначе бы ты не боялся. Ауф. — Т-ты… — Арсений сипит с трудом, — ты меня… т-трахнешь сегодня? — Звучало бы внушительнее, если бы ты не запинался. Сцепив зубы и собрав всю свою концентрацию, Арсений цедит: — Я тебя придушу. Антон вмазывается дурацким — мокрым, но неглубоким, — поцелуем в Арсов сомкнутый рот. — Договорились. Толкается внутрь членом, и у Арсения темнота перед глазами взрывается сверхновой. Когда на собственный член наконец-то ложится чужая ладонь, он не стонет — ревет.``
Арсений просыпается первым. Он и не спал, впрочем, просто выключился от перегрузки, стоило тело прошить оргазму. За окном тот самый зыбкий свет, который может означать как предрассветный час, так и смурный полдень. Арсений вытерт насухо, его запястья свободны. Поперек груди его обнимает чужая рука. Оборачиваться Арсений боится. Нет, произошедшее ночью его не пугает и не отвращает. Ну, выебали обдолбанным, бля, подумаешь; это вообще не самое стремное, что между ними с Шастом происходило. Типа, Антон однажды заставил его облизать лезвие ножа, которое только что было в другом человеке. Это во время эпидемии ВИЧ! Арсений боится оборачиваться, потому что боится увидеть Антона спящим. Он видел Антона — разным. Пугающе-спокойным, когда улаживает дела; почти невинно дурашливым в компании приближенных; разъяренным до такой степени, что его приходится оттаскивать от уже развороченного трупа. Арсений ни разу не видел Антона — совершенно уязвимым. Даже отворачивался специально в те несколько раз, когда Антон пытался ему такого себя показать; а сейчас — сейчас он за спиной. Дышит в загривок, обнимает поперек груди, что-то, господи, сонно бормочет. Арсению не перед кем притворяться, что ему это неприятно. Сейчас можно уснуть обратно, понадеявшись, что в следующий раз первым проснется Антон. Можно даже попробовать свалить, если конечности подчинятся. Можно, в конце концов, и правда ебнуть его. Вон — на прикроватном столике лежит пистолет. Ну какой же уебок, — думает Арсений, зажмуриваясь, потому что глаза начинает печь, а горло сдавливает тисками. Ладно, накачал, ладно, трахнул; ломать Арсению всю картину мира, эмоционально его потрошить — зачем? Арсению хорошо жилось в уверенности, что при возможности он пизданет Шастуна, не задумываясь. Как жить с пониманием, что сопение позади наполняет все существо счастьем, на которое у человека его специальности нет и не может быть права, Арсений понятия не имеет. Хочется закричать, но горло невыносимо саднит. Похоже, это все-таки рассвет занимается — птички щебечут. Во рту сухо. Антон притягивает Арсения ближе, будто и он боится, хоть и во сне. Арсений думает, что это пиздец. Сука, какой же уебок. Козлина. Мразь. Да как его земля носит, такую сволочь бессовестную, как Арсений на него повелся вообще, как позволил себе оказаться в этом болоте по самую макушку. Нет, серьезно, надо было идти на экономиста. Или в актерский, как в детстве мечтал. Да хоть в комики — там бы их пути с этим кудрявым недоразумением сто процентов бы не пересеклись, и жил бы Арсений спокойно, без лишних драм. Он рвано вздыхает, накрывает чужую ладонь у себя на груди своей, чувствуя, как в нее отдается беспорядочное биение сердца; зажмуривается на секунду, принимая, что уже все, отрезали ему все пути отступления. И оборачивается. Антон спит, закусив подушку. Какой же уебок, — думает Арсений, не пытаясь сдержать улыбку, лезущую на лицо.