***
Последняя надежда Жени на то, что она всё-таки прыгнет этот грёбаный тулуп падает так, как и она об лёд. Рушится, без попыток подняться, и даже когда они предпринимаются — они все выходят неудачными. Она не выдерживает, и когда видит, как Этери Георгиевна катит прямо к ней, скользит в сторону бортика, ставит локти на подлокотники, и впервые, наверное, за полгода, позволяет себе заплакать. Женя бьётся головой об стол, находящийся рядом с бортом. Ещё раз, и ещё. Чтобы лучше зашло, чтобы больше она не смела показывать свою слабость! Она не чувствует кожи на лбу, череп болит, как и спина, бедра, все тело — и только когда Этери Георгиевна с возмущением отталкивает её от борта, вцепившись в худые плечи, Женя перестает биться. Только плачет, громко всхлипывая, пока слезы, такие обжигающие, текут по замерзшему лицу. — Я ненавижу все это! — Женин голос дрожит. Этери Георгиевна остаётся непоколебимой, как и обычно. — Я ненавижу, ненавижу… У меня ничего не получится, ничего! — Соберись, Женя. Слезами точно ничего не получится. — отвечает тренер холодно, но от Жени не отходит. Вообще, у Этери Георгиевны всегда была такая особенность: она не реагировала ни на чьи истерики. И это закаляло. Ее терпение, такое непоколебимое, и отстраненность работала как бездушный щит, в который летали, разбиваясь, мечи горечи и обид. — У меня ничего не получится, ничего! Почему даже Вы этого не понимаете, Этери Георгиевна? — Женя из-за слёз не видит ничего. — Я осталась без ничего! У меня нету ничего! Ни карьеры, ни медалей, ни здоровья! То, что я любила всем сердцем, разбило его! Люди меня считают слабой, говорят, что сдалась! Я рвусь из последних сил, грызу это, грызу свое место, и ничего не получается, я падаю, бесконечно падаю, тешу себя глупой надеждой! — Женя, я не буду тебе вновь говорить то, что говорила по тысячу раз. — Этери Георгиевна заглядывает в заплаканные, карие глаза. — Скажу лишь одно: иди. Иди, пока хватает сил. Потому что только когда человек находится в пути, у него есть надежда. Женя вытирает слёзы рукавом черного лонгслива. Ее все ещё трясет. — А пока отдохни. На истерику лучше не прыгать, и ты сама это понимаешь. Женя кивает. Шепчет что-то вроде «спасибо», а изнутри разрывает чувство безграничного стыда. За себя, за свою слабость… Что закатывает Этери Георгиевне истерики, совсем забывая, что она вовсе не обязана с ней носиться. Она обязательно поблагодарит ее больше, извиниться, но только когда дойдет до общежития. По пути она не перестает плакать, только уже тихо. Дыра в душе возросла до таких размеров, что каких-то чувств и эмоций уже попросту нету. Слезы текут беззвучно, забираясь под шею, обрамленную теплым шарфом. Она с трудом вставляет ключ в комнату.***
— Именем совета Московской Академии искусств, Алина, было принято решение, отложить Ваше дело об отчислении из абитуриентов. Алина заваливается в комнату вся в слезах, хлопает дверью, и, думая, что никого нет, начинает рыдать во весь голос. Практически на ватных ногах, босиком, за секунду до того, как падает на кровать, замечает, что на рядом стоящей кровати лежит и плачет Женя. Такой вид соседки ее обескуражил: Алина никогда не видела на Жене сильных эмоций, просто не замечала их, как будто вне льда их не существовало. Она на минуту успокаивается от своих слез, но только на минуту, слова, произнесенные в кабинете заместителя директора, вновь болезненным эхом ударяют ей прямо в виски, и Алина, вся измотанная, падает на колени перед кроватью, опираясь на нее, и начинает рыдать, не стесняясь ничего. Обхватывает руками подушку, зарывается в нее носом. — Зелёная, зелёная… — голос Жени дрожит от слез. Она встаёт с кровати, подбегает к Алине и склоняется перед ней, параллельно вытирая свои слезы, что у нее не очень получается: одна слеза всё-таки попадает Алине прямо на висок, обжигая. — Что произошло? — Меня… — Алина делает паузу, будто бы не веря в происходящее, все это выглядит, как дурной сон, не более: — Исключают! Из абитуриентов! Я не поступлю сюда! Женя дёргает её на себя, пододвигает чуть ближе. Тянется прохладными руками к щекам Алины, и вытирает ей слезы. Та задыхается от такого проявления тактильности: тушь больно щиплет глаза, но всё-таки заставляет ее их открыть. Женя смотрит пристально, сама — такая же, раскрасневшаяся, в истерике, но взгляд у нее более осознанный и понимающий, не то, что у Алины сейчас. — Расскажи по порядку. — Я ударила… Макара… — Алина то отводит взгляд в сторону, смущаясь, то поднимает его вновь. — Он начал мне говорить, что я никто, стану бомжом, что моя деятельность ненужная никому, сломал мою кисть… Я не выдержала… Кулаком… Прямо в нос… Эти все пришли… Перенесли мое дело… Но понятно, что… Алина вновь замолкает, а потом начинает плакать с новой силой: — Исключат! — Алина, Алин… Ещё ничего не потеряно… — Женя обхватывает тонкие, дрожащие плечи своими руками, и как будто неосознанно прижимает к себе. — Потеряно! Все потеряно! Это, это дело моей жизни, то, чем я дышу, чем я живу, я ненавижу всё это! Я прошла такой длинный путь, я здесь, в большом городе, хотя мне говорили, что мне это не светит, и я стану никем. И я потеряла всё… В один миг… В один миг… — она повторяет эти слова, носом зарывается в свои колени. — Алин. — Женя обхватывает руками Алинин подбородок, вынуждая ее на себя посмотреть. С таким красным носом персиковый цвет кожи выглядит ещё более заметным, и Алина, признаться, даже такая, все равно красивая. Только с другой стороны. Боль тоже может быть красивая. — Знаешь почему я плакала? Я до сих пор не восстановила все прыжки, а старт у меня, несерьёзный, практически водокачка, через две недели. И я считаю, что я ничтожество… — Ты не ничтожество! Не смей так говорить! — Алина практически пищит. — Ты красивая, умная… Ты талантливая! Я когда твои выступления смотрю, у меня дух перехватывает. Ты своим умением стольких людей вдохновила, стольких возле себя собрала… Женя грустно усмехается. — Всё имеет смысл, пока лично для тебя это живо, понимаешь? — она кладет свою руку на теплую ладонь Алины, и сжимает её. И опять — как-то неосознанно, как будто ища в таком жесте поддержку. — Так и с твоим рисованием. Ещё не всё потеряно. И поэтому нужно бороться. — Что я сделаю… Они не послушают меня. — Алина шмыгает носом. — У Макара огромный авторитет среди всех, я — никто по сути. Меня все считают странной, все насмехаются. И администрация тоже. — А почему ты позволяешь им это делать? — спрашивает Женя, выгибая бровь. — Ты меня извини конечно, я не так уж и много знаю о рисовании, но путь у тебя огромный. И ты заслуживаешь уважения как минимум потому, что не сломалась и дошла до этой Москвы всё-таки, понимаешь? Цепляйся за аргументы, ищи, я могу чем-то помочь, только скажи. И про Макара дополню. Ты показала свой характер, да, это вышло боком, но на душе ведь стало легче, не так ли? — Да, немного… — Алина успокаивается. Устраивается «в кольце рук» Жени чуть удобнее. — Что я всё-таки показала, что и я могу… Отвечать… — Остыв после своей истерики, лично про себя я понимаю, что я не отступлю. Я продолжу кататься. И биться об эти прыжки, пока они не станут моими, пока я не стану их приземлять. Потому что я не могу без этого жить. Это - мой дом. И я готова к нему идти, даже если это заберёт у меня мое здоровье окончательно. Ползти, грызть, пока есть такая возможность, я буду… И я ещё увижу трибуны с соревновательного льда, обязательно. — Женя вновь смотрит Алине прямо в глаза, пока та отчаянно молится на то, чтобы этот момент, когда Женя ее обнимает, когда она так близко, и не только физически, но и духовно, никогда не заканчивался. — И мне бы хотелось, «с того берега реки», так сказать, видеть и тебя. Счастливую, с достигнутой целью. — Жень… — Алина шепчет её имя, не зная, что сказать. — Что? Будь кремнем, и время высечет из тебя искру. — Женя подмигивает ей. — Этери Георгиевна часто так говорит. Алина улыбается, успокоившись окончательно. — Так мы увидимся с тобой, «с того берега реки»? — спрашивает Женя спустя секундной паузы, и сжимает ладонь Алины в своей чуть крепче. — Увидимся. Непременно. — уверенно отвечает Алина, и поднимает взгляд к окну. Синеву неба украшала падающая звезда. Когда дело близилось к ночи, тишина по всему коридору распространялась и на Алинину с Женей комнату. Те тихонько разговаривали про то, что завтра у обеих выходной. Женя берет передышку от катка, у Алины дело на рассмотрении, и завтра просто нету курсов. — Давай завтра сходим кое-куда? Алина все ещё не может воспринимать Женю, как просто соседку. Когда истерия спала, и чувства пришли в норму, она до сих пор вспоминала, как касались тонкие пальцы её разгоряченных щек. Было ощущение, что их отпечатки остались — возле носа, под глазами. И хотелось испытать касания Жени на себе ещё. При лунном свете грубое лицо Медведевой казалось ещё красивее. Даже несмотря на то, что лохматую каштановую макушку полностью укрывало одеяло, все такими же яркими казались глаза и густые брови. Очерченный нос и крепкий подбородок Алину даже вдохновляли: в какой-то момент своих размышлений ей пришла в голову мысль, что она хотела бы Женю нарисовать. Такую настоящую, какая есть, на ладони: с этим воинственным взглядом, и еле заметной улыбкой. А мысль о своей ненормальности и тревога вселялась в Алинину голову все крепче и туже. — Ты слышишь? — Женя говорит нежно, спокойно. Рукой подталкивает миску с апельсином, из которой они ели вместе: дольки выложились в окружность, напоминающую цветок. — Что? Да, да, слышу… Женя, знала бы ты! Знала бы, какие мысли порой преследовали такую, на первый взгляд, совсем «погруженную в свое дело» Алину. И как она от них начинает страдать. — Просто у меня иногда бывает такое ощущение, что ты отвлекаешься, когда именно я с тобой говорю. — Ты красивая просто. — вырывается у Алинки, и она сразу же испуганно прикрывает рот ладонью. Уводя взгляд в сторону, она молится, чтобы Женя не увидела её стеснения. В какой раз. — Спасибо. А чего смущаешься то так? — Женя берет в рот одну дольку апельсина, а сердце Алины сжимается. Их, фактически, разделяет сейчас только это плотное одеяло с колхозным принтом: больше ничего. — Просто… Я вот… Не привыкла делать такие комплименты, мне стеснительно и… Женя улыбается, и ямочка появляется на бледной щеке. Алина, пытаясь чем-то замять смущение, набирает в рот аж три дольки апельсина, под иронично-наблюдательным взглядом Жени, чуть не давится ими. — Не переживай. Ты тоже очень хорошенькая. И Алина всё-таки давится. Начинает кашлять, жгучий сок фрукта попадает прямо в горло. Женя хлопает ее по спине. — Так вот, о том, куда я предлагаю сходить. — Женя деликатно делает вид, что ничего не произошло. — Это недалеко, это единственная радость от того факта, что наша общага, фактически, находится в пизде. Садимся на автобус, доезжаем до моста, которой обрамляется река, идём по нему в правую сторону в район Кихотский. Там как будто назад в 90-е! Мне просто очень нравится такая атмосфера, и я подумала, может и тебе… — О, я за. — Алина ещё и взлохмаченная. — Во сколько? — Да как встанешь. — Почему именно я? — Я встаю всегда очень рано, привычка. — Женя добродушно усмехается, скидывает со своей головы одеяло, и тянется к комоду: пока она открывает ящик, взгляд Алины приковывает чуть приоткрытая поясница, которая «показала себя свету» из-за съезженной майки. Краснеет, но не может отвести взгляда: она видит копчик, кость, уходящую под резинку домашних штанов, ребра. Женя кладет на кровать игральные карты. — В «Дурака» умеешь? — тасует колоду, раздает шесть карт Алине, шесть — себе. — Да! В школе всех обходила. — Алина с радостью рассматривает свои карты, когда видит, что Женя пытается в них заглянуть, прижимает их к себе. — У тебя козырная какая самая маленькая? — 7. — У меня 5. Короче, я хожу. В «Дураке» выиграла Женя. Попросила за выигрыш простое желание: «приготовь мне завтрак завтра», а Алину несколько раундов заметно утомили. Доигрывая последний практически сонной, но впервые — выигрывая, она и не заметила, как глаза слипались, и вот уже спустя час Алина мирно посапывает в своей кровати. Постель уже не кажется такой жёсткой и неуютной, и «монстр в виде кучи вещей на стуле» — теперь просто предмет интерьера. Алина помнит Женино тихое «спокойной ночи, Алин». И оно звучит как колыбельная. Успокаивающая, чистая, и та, которую хотелось бы слышать каждую ночь. Алина просыпается от резкой боли внизу живота. Причем ощущение сонливости проходит сразу же — его не помогают вернуть даже электронные часы, на которых оранжевым светом сияло «2:35». Хочется есть. У Алины сосет под ложечкой, и голова кружится. А ещё она болит, видимо, последствия истерики доходят только сейчас. Она не хочет будить Женю. Только рассматривает спокойное, с плотно закрытыми, чуть подрагивающими веками лицо издалека: брови сдвинуты на переносице, а губы сомкнуты в непрерывную линию. На губах Алина заостряет внимание больше всего, и когда в голове проносится это грязное, пошлое, по ее мнению, желание их коснуться своими, именно когда Женя спит, чтобы не заметила, она вылетает из комнаты на цыпочках, чтобы не разбудить. Это все из-за ночи и из-за отсутствия нормального приема пищи за сегодня. Вот так далеко со своими мыслями о ненормальном она ещё не заходила! — Лишь бы не проснулся никто, и вахтерша бы не вставила, за то, что на кухню иду. — Алина помнит про сваренный Женей суп, который они оставили на «черный день». Она идёт по блоку в тапочках с розовыми зайцами, ориентируясь только на фонарик в телефоне: хорошо, что кухня рядом. Включает свет, открывает холодильник. Когда видит забавную, уже как родную, кастрюлю с курицами, сразу же веселеет и пододвигает ее к себе, следя за каждым звуком: не хочется Женю будить, пускай спит. Наливает суп себе в миску, отправляет ее в микроволновку. Когда теплый пар от еды касается кончика ее носа, Алина зачерпывает «вкуснятину» большой, столовой ложкой. Думает о Жене. Впринципе, в последнее время ничего не меняется. Ей очень страшно, и этот страх сидит где-то под ребрами: говорила ей мама, не вляпайся в Москве во что-нибудь. Там со всем свободнее… Да уж, вряд ли бы она в такое вляпалась в маленьком Назарово, где всё на виду! А что такое вот это «такое» Алина понять не может. Вот сейчас они точно подруги. А подруг хочется касаться и рассматривать? И тут Алину отвлекает стук в окно. Она испуганно поворачивается. Когда видит за окном Петю, повисшего руками и ногами, как обезьяна на лиане, на каком-то странном сооружении из множества тряпок, сначала думает, что суп был с грибами. За стеклянной рамой он делает какие-то странные движения руками, но Алина их понимает. «Открой окно». Алина дёргает оконную раму вверх, и на кухню, вместе с «лианой» вваливается Петя и падает прямо на пол. Его ветровка «Адидас» чуть запачкалась у плечей, как и штаны, на той самой пятой точке. Как будто по ней топтались. — Алин ты норм? — он вскакивает. — Ты чо в телеге ничо, на звонки ничо? Я уже хуй знает чё думал, думал к гадалкам идти, спрашивать, чо эти долбоебы с тобой сделали! И Жекос нихуя не знает. Это пиздец, я пересрался! — Петь… — Алина тихо смеётся, все ещё удивлённая. Да, она не брала в руки телефон в целях переписки сегодня весь день, не до того было. — Дело поставили на рассмотрение, благодаря Жене, кстати. Извини, что так получилось. — О, слава Богу. И больше ничо? — он шарит по кухне, пока темные, взъерошенные волосы «ёжиком» освещает кухонный, оранжевый свет. — Неа, скоро узнаю. — Игнатов сука тварь ебанат, чтоб его куча качков в жопу выебало блять. — Петя шумно открывает полки. — А есть чо похвать? Я сегодня весь день как долбоеб скачу, то к администрации, то к Жекосу, то блять чуть не к гадалке, говорил уже, да. — Бутерброды тебе сделать? — Алина смущённо улыбается. — А как ты вообще… Додумался до такого… — Я ж твой номер комнаты не ебу, просто в окна заглядывал, а тут на кухне свет включился. А эту хуйню, — он указывает на «лиану» из кусочков ткани. — Я короче свою старую одежду порвал, сделал вот это, ибо меня б все равно не пропустили без пропуска, забрался. Она закреплена у основания общаги вашей. Какой-то гопарь ещё меня как толкнет перед этим, я ему в семках отказал… Алина нарезает ветчину, увлеченно слушая. — Ибо у меня они на завтра! А этот ебанат лопоухий как даст подсрачник, во, вишь? — Петя поворачивается задом, указывая на грязь на штанах. Только сейчас Алина рассмотрела в них отпечаток чей-то массивной подошвы. — Капец… — Алина протягивает Пете тарелку с бутербродами, которые тут ест, чуть не давясь: — Сяб. И короч ещё сэд стори, Жекос уехал. Не знает на сколько, в Питер свой бля… Только ты из норм пиплов осталась. Алина улыбается, видя крошки на его щеках. — У тя тапки сасные! — смеётся Петя с набитым ртом, характерно вытягивает рядом с Алининым тапочком с розовым зайцем ногу, на которой красуются черные адидас. — И ещё короч. Мне пизда неловко просить… — Говори. — Ты можешь типа со мной вместе порисовать? На этой неделе. Знаешь хочется чтоб чел который на курсы ходил меня чему-то тоже научил, ну хоть чему… — Всё-таки думаешь поступать? Петя грустно опускает взгляд. — Не знаю… Батя не против, он у меня башмачник, но тоже искусство любит. Но было б прикольно, чё нет? Увлеченная беседа проходит незаметно. Спустя полчаса Петя выходит, все также, через окно — Алина с тревогой наблюдает, как он спускается по лиане, хоть и слышит эти «не кипишуй малинка», «всё будет заебумба». И только когда Петя оказывается на земле, облегчённо вздыхает и идёт досыпать. Алина встаёт рано. Сегодня — Кихотский, а ещё нужно Жене завтрак приготовить. Она только успевает накинуть на свои плечи розовый плед, ссылаясь на то, что впервые проснулась раньше Жени, а встаёт она обычно через минут 45. Ещё успеет прибраться. Лучи солнца освещают ту самую кухню, на которой ещё вчера во всю шли разговоры о жизни. Алина включает газовую плиту. Пока она, по традиции, и из серии: «как же это оригинально», разбивает яйца в сковородку, она вновь думает о своих чувствах. И о Жене. Она этот завтрак делает, так старается, впервые, по-настоящему, только из-за того, что действительно хочется сдержать обещание проигравшего первую партию, или потому что сама хочет? Говорила же ей мама, во что-то такое не вляпаться, в Москве этой! В Назарово точно б не вляпалась, там всё на виду. А здесь… Нарезает красный перец кольцами, помещает его на сковородку. И тут чувствует, как кто-то касается ее лопаток. — Доброе утро, Алин. — Женино лицо совсем близко, Алина, такого явно не ожидая, чуть не переворачивает сковородку на себя, но всего лишь обжигает палец маслом. — Ты чего, Боже… Женя перехватывает Алинину ладонь своей, и подносит тонкий, обоженный пальцем к своим губам, дуя на него. Алина уже забыла обо всем: и о завтраке, и о том, что наступило утро… — Не надо так нервничать, я просто люблю людей пугать. — она смеётся, вставая рядом. — И руки свои береги. Они у тебя золотые. Алина сглатывает. Шепчет «спасибо» но на деле получается только какое-то «пфрфпы», и выкладывает перед Женей, на белоснежную, самую красивую тарелку завтрак. — Ты реально готовила? — Ну проигрыш же. — Алина садится рядом. С утра она обычно не ест, это уже работает, как художественная привычка: почему-то на голодный желудок рисуется лучше. — Обычно никто не выполняет, но ладно, спасибо. — Женя доедает последний кусок перца, пока у Алины в голове все ещё гремит ее «береги свои руки, Алин, они у тебя золотые». — Сейчас идём, короче. Погода супер, при такой ещё атмосфернее будет. Женя и Алина впервые выбираются куда-то вместе. И впервые едут на автобусе вместе. За время «дохода» до Кихотского Алина узнает очень много всего, считавшая раньше, что спортсмены весьма ограничены, этим утром она изменилась во взглядах координально. Женя напоминала ходячую энциклопедию: рассказывала историю Большого театра, после пересказывала сюжет «Прекрасного Белого снега» Валерия Арефьего. Когда их взору наконец-таки открылась огромная, протекающая с одного конца берега, до, казалось, бесконечности, река, синева которой пугала и восхищала одновременно, Алина остановилась. С восторгом опираясь на изголовья старого моста, наблюдала за тем, как красиво отражалось в водной глади солнце, с каким блеском опускались на ее равнины его лучи. Это хотелось запечатлить. — Красиво, согласна. — Женя улыбается, становясь рядом. — А ты — ещё красивее. — думает Алина, и впервые за все время природа даёт ее ощущение какой-то свободы, да такой, что ей не стыдно за такие мысли! Женин лоб на солнце кажется совсем фарфоровым, а спутанные волосы ложатся на плечи, красиво обрамляя их. — Так что? Идём направо? — спрашивает Женя с улыбкой, и Алина кивает. Кихотский встречает их густой зеленью. Как ворота, могучие дубы стоят прямо возле противоположного окончания моста: а дальше дорога и несколько жилых коттеджей, но людей здесь практически не было. Женя и Алина идут прямо в гору. И вот здесь — оно. Двухэтажные дома, кирпичные стены которых не были прокрашены, и даже не были обрамлены какой-то плиткой вселяли и чувство атмосферы и страх. Страх, что кто-то в таких условиях живёт. Но при этом район казался живым: из-за развешенного белья прямо на улице, из-за собак в ошейниках, из-за стоящих машин, которых здесь было — по пальцам руки пересчитать. В центре стоял детский садик, приземистый и очень длинный, он точно был «из прошлого». Детское граффити украшали стены, на Алину страшным взглядом смотрело нарисованное солнышко. Обойти серию домов, выстроенных в ряд — и взору открывается интересная беседка на дереве. Сто процентов их кто-то делал для своих детей! Она полностью деревянная, темная, и такая незаметная, что сначала ее из-под густой кроны зелёной листвы не заметишь. Чуть дальше — зелёное поле, где никого нет. Нерабочий киоск художественных материалов, на котором огромным пластом вывешено объявление «сдается в аренду» и какой-то совсем маленький, колхозный продуктовый магазин. Возле него какая-то бабушка в сумку ставит бутылки молока. От киоска идёт холм, возле него — кирпичная лестница с голубой перекладиной. Алина и Женя забираются по ней вверх, и мигом же оказываются на детской площадке. Здесь — ни души. Дома здесь уже выглядят получше, розового цвета. Но карусель была из серии «лучше не комментировать», впрочем, это не помешало Жене забраться на её еле живое сиденье, и прокачаться в левую сторону. Панельный дом с оранжевыми ставками за ее спиной почему-то напоминал детские времена. И вообще, все это место, до боли знакомое… Отдает ощущением, когда с бабушкой ходите по ее делам, а потом она уже, так и быть, заводит тебя на игровую площадку. — Ты не боишься? Эта карусель еле держится. — смеётся Алина, а Женя раскачивает ее сильнее. — Да не боюсь я! Ну вот, смотри… И в какой-то момент, когда поворот оказывается очень мощный, Алина всё-таки не выдерживает и сваливается. На землю, не больно, благо в высоте там даже 50 см нету: карусель наклонена в противоположную сторону. — Блин, Алин! Стой, я сейчас… — Женя пытается слезть, но также теряет расстояние и сваливается. Прямо сверху. Вдавливается ладонями в землю, рассматривая Алинино лицо. У нее волосы распластались по зелёной траве, и в глазах играют те самые «чертики», а губы застыли в том самом ожидании, когда очень хочется засмеятся. В итоге эмоции берут вверх и они вместе начинают смеяться. В унисон, девичьи голоса, у одной — чуть более грубый. — Давай, вставай. Женя слазит с неё. У Алины ключицы покрылись красными пятнами, так у нее часто бывало, от волнения. Подаёт «руку помощи», и комментирует это: — Рука помощи другу. Это «другу» обжигает едва ли не больнее, чем самая противная пощёчина. Хотя, на что Алина надеялась? Сама себе что-то напридумывала. У Жени ладонь тёплая такая, приятная. Ее хочется гладить и держать подольше, но нельзя. — И вот о чем это я, — они вместе двигаются в сторону той самой панельной многоэтажки, огибая заросшие кусты. — У меня старт же скоро, помнишь, я говорила? — Помню. Кстати, а можно будет придти, посмотреть? — спрашивает Алина. — Да конечно! Я тебе бесплатно билеты дам. Не думаю, что там людей будет много… У меня уже не такая большая фан база после паузы, так что… — А я думаю, что они остались. — голос Алинки звучит уверенно. — Да, может кто-то и ушел, но зачем тебе такие люди тогда? Ушли значит и не были настоящими. — Людям свойственно забывать. — грустно протягивает Женя, когда они выходят к красивому поле. — Ну не всем. Я, например, вообще никогда ничего не забываю. — откровенничает Алина. — Например? Вопрос Жени ставит Алину в ступор. — Я, например, до сих пор не могу забыть, как мне говорили, что мое рисование никому не нужно. До сих пор больно. И то чувство, когда я узнала, что всё-таки еду в Москву. Женя грустно усмехается. — А я прощать не умею. Злюсь слишком долго. — Это тоже последствия чего-то не очень хорошего могут быть. — Да ты разбираешься! — Женя чуть хлопает Алину по плечу. — Просто я действительно редко встречаю людей, заинтересованных в характере окружающих. — Я хоть и «люблю глазами» из-за художественного мышления, людей на самом деле тоже изучать люблю. — смущённо отвечает Алина, как тут замечает, что у Жени, сзади, прямо на макушке, торчит цветок белой ромашки: — Жень, Жень! — А? Когда Алина дотрагивается каштановых волос кончиками своих пальцев, у нее появляется ощущение, что они — горят. Она протягивает найденный цветок Жене, а потом резко передумывает: солнце слепит в глаза, но всё-таки Алина осуществляет задуманное. Вставляет Жене ромашку за ухо. — Капец, — и Алина впервые видит, как и Женя краснеет. — Спасибо, что-ли… — Тебе идёт. — Алина, набравшись смелости уже окончательно, подмигивает. — И вот ещё что. — голос Жени стал мягче, Алина все ещё любуется ей. С ромашкой за ухом. — У меня тут проблема… Я все ещё не нашла платье на выступление. Мне не нравятся ни чьи работы, а платье на весь сезон и… — Я! — Что я? — недоуемевает Женя. — Я сошью тебе платье, какое хочешь! — у Алины горят глаза. Да, вот ее язык любви. Своими руками, своими мыслями и чувствами… Она постарается. — Это не намек был, но… — Женя останавливается. — Можем попробовать. — Отлично! Сегодня же приступлю к эскизу! Алина хочет сказать что-то ещё, как тут ей на телефон приходит сообщение от номера Академии: «Алина Ильназовна, просим Вас зайти в Академию. Вам пришел подарок на нашу почту из Петербурга. Администрация»