Алина сразу же убирает все в сторону, засовывает телефон в карман брюк.
Тенотен Жени действует хорошо — вместо тревоги и чувства дичайшего страха пришло мирное удовлетворение, ну и небольшое желание спать. Алина вновь замечает за собой странное: у нее были подружки. И не одна, а несколько! Но не на одно сообщение от них она так резко не вскакивала, не было такого порыва бежать…
А можно ли Женю считать подругой? Они могли разговаривать по душам, абсолютно разные жизни объединяло одно — сожительство в одной комнате. Но достаточный ли это показатель хоть какой-то близости? И нужна ли Алина Жене вообще… Может, она с ней только сейчас на контакт пошла из-за того, что выбора нет! Они вместе живут, все равно как-то да придется языком шевелить.
— Что случилось? — обеспокоенный Женя-второй вскочил вслед за Алиной, да так, что игральные карты рассыпались и покатились на пол.
— Ничего особенного, соседка по общаге зовёт. — Алина поворачивается к нему, ещё раз оглядывает ямочки на персиковых щеках. — Спасибо. Спасибо что помог, отмазал и…
— Да не за что! Сейчас уже как раз таки курсы ведь заканчиваются по времени, так что уходишь, считай, не по вранью. И надеюсь мы ещё встретимся, но только не при таких обстоятельствах. — он смеётся, собирая карты с пола, убирая настольные игры в шкаф, и переворачивая страницу журнала.
— Я тоже. До скорой встречи тогда! — Алина улыбается в ответ, закрывает за собой дверь. Женя конфет ещё и собой в общагу дал: целые карманы, как наслушался про жизнь студенческую, так ужаснулся, сказал, что готов Алине каши каждый день варить. Каш не будет, зато будет хоть что к чаю.
Алина, выбегая в коридор, шугалась каждой отражающейся на полу тени, которая хоть немного напоминала заместителя директора, завуча или секретаря. Наконец-таки выйдя из академии, предварительно отдав справку куратора, она направлялась в сторону общежития.
Вот что странно. Москва, стала за такой промежуток времени не сбывшейся мечтой, а чем то удивительно странным и чужим, а общежитие, то, чего сторонятся, не вызывало какого-то отторжения, скорее наоборот. Вот сейчас она придет и там Женя, сядут за стол кухонный, начнут разговаривать, Женя про Гран-при свои, а Алина про рисунки. И все равно, что Алина ничего не понимает в этих акселях, оборотах, Женя рассказывает так, что даже самое непонятное слово наполняется смыслом! И когда Женя там есть, сидит у себя, то и возвращаться в это место хочется.
Алина бродит по дорожке, ведущей к общежитию. Из-за лета ее окружала одна сплошная зелень, куча кустов, каких-то цветов. Прилетевший на изголовье старинной скамейки, на которой обычно отдыхала вахтерша, воробей клевал кусочек какой-то булочки.
— Вот увидишь, я тебя на вступительных перещеголяю!
Алина повернула голову на источник задорного голоса.
— Ну пробуй.
Две девушки, одна из которых — рыжеволосая, длина волос которой заканчивалась чуть ли не на земле, одетая в какой-то официальный костюм, совершенно без косметики, имеющая более плотное телосложение, нежели вторая, имеющая тёмные, длинные волосы, собранные в высокий хвост, практически черные глаза и одетая в лёгкое платье, шли по дороге к общежитию для проходящих курсы на базе 9-ти классов. Всю их совместную дорогу, Алину, наблюдающую со стороны, не покидало чувство того, что они не могли ее поделить. Постоянно подкалывающие друг друга, они чуть не сталкивали себя же на землю.
— Ань, я сильнее.
— «Ан, я силнее» — коверкала собеседницу та, что темненькая. — Сань, да знаю я, расслабься. Больше толкать не буду.
Они остановились возле большого, десятиэтажного здания. Панельное, обычное СНГ-шное, его так и не покрасили с 90-х, если в более новых общежитиях была иная система пропуска — кнопка и турникетная база, то здесь был словно проходной двор. Дверь нараспашку, на лавке рядом смачно сопит какой-то бомж.
— И здесь мы будем жить… — протягивает Саша, явно без удовольствия оглядывая всю эту картину.
— На форуме писали, что кровати там двухэтажные, чур я на верхнем этаже! — сразу же восклицает Аня. Ветер чуть приподнимает рукава ее платья — фонарики.
— Нет я!
Они снова начинают о чем-то спорить, пока Алина заходит в свое общежитие.
Открывает дверь. Лифт, как обычно, не работает. Ну, хоть лестницу всё-таки удосужились помыть — перила впервые блестели, а ступеньки были чистыми.
— Что случилось?
Она замирает у входной двери, и только когда видит, что Женя в полном порядке и подходит к ней с улыбкой на улице, красиво убранными волосами назад, расслабляется. На ней была черная рубашка и тренировочные лосины.
— Ничего. Я твою реакцию хотела проверить.
Алина недовольно морщит брови. Ну, ей это удалось.
— И все?
— На самом деле хочу тебя на каток позвать с собой, если интересно, конечно. Я ж тайм-аут от полноценных тренировок взяла, после вчерашнего, а просто поездить по кругу могу. Я с тренером поговорила, она освободит, или, может, с ней хочешь… Я, надеюсь, от курсов не отвлекла, они вроде как раз таки сейчас и заканчиваются у тебя. Понимаю, что лучше было написать прямо в сообщении, но мне было интересно, как быстро ты прибежишь.
На последнем предложении Женя улыбается, венка у нее над бровью чуть вздымается, а Алина распахивает глаза.
— Мои тараканы в голове. Не обращай внимания. — неловко дополняет Медведева, заметив непонятное выражение лица собеседницы.
Алина думает. Предложение — отличное, ей хочется посмотреть на этот город с другой стороны. Неформальной. Ради которой она сюда так и рвалась. И вот, такой шанс предстоялся, почему бы и нет?
— Прям сейчас?
— Ну, если не хочешь… — протягивает Женя.
— Хочу! Что с собой брать?
Алина с энтузиазмом бросается собирать в небольшой рюкзак все, что диктует Женя. Сказав, что коньки ей выдадут только там, и этим успокоив, Женя добавила, что с собой, на всякий случай, лучше взять пластыри. Бутылка воды, ключи от комнаты — как самое главное…
Двор, ведущий к ближайшей автобусной остановке, встречает девушек садящимся солнцем. На небе виднеются разводы уже потухших, утренних облаков, в воздухе витает аромат какой-то пряности, и на это была причина: через дорогу находилась маленькая, уютная кофейня. Листва растущих вдоль прямой дороги кустов окрасилась в золотистый свет, который касался кончиков растущей рядом травы. На ней цвели жёлтые одуванчики, прямо на одном из них сидел шмель, а из другого, словно из какого-то помещения, вынырнула бабочка-капустница. Проделав незамысловатый круг по оси, она приземлилась на кору стоящей недалеко березы.
— Я на коньках вообще никогда не каталась. — Алина чуть ли не вприпрыжку шагает за Женей. Она отмечает про себя, что эта растянутая ветровка Жене очень как идёт, и что при солнечном свете ее карие глаза словно наливаются каким-то янтарем, в который хочется смотреть бесконечно. И сразу же за этим мысль: а это нормально? Так разглядывать?
— Ничего страшного, фонарики сделаешь. — Женя улыбается, на ее щеке появляется ямочка, которую Алина замечает. Опять.
Загитова отворачивается, и смущённо, смотря себе под ноги, идёт весь оставшийся путь. Непонятное чувство поселяется внутри, а мысль о собственной особенности, ненормальности усиливается.
Женин каток красивый. В нем нет ничего особенного, он скорее выглядит, как из советских фильмов, совершенно несовременный, с облупленными, белыми бортами, на которых красуются рекламные вывески. Витражи висят на широких стенах, потолок салатового цвета отражается на гладкой поверхности льда.
— Завязывать коньки то хоть умеешь? — Женя подходит к Алине чуть ближе, уже полностью переодетая в свою тренировочную форму. Черный лонгслив плотно обрамляет худое, подкачанное тело, подчеркивает красоту выпирающих ключиц и тоненьких плечей.
— Ага. — Алина врёт, сгорбившись пополам. Белый шнурок все никак не хочет просовываться в верхнее отверстие, его конец то падает, то путается с противоположной стороной. Алина пыхтит. Ещё никогда она не надевала что-то с таким трудом! А просить помощи почему-то было стыдно. И стеснительно. И вообще, все вместе.
Женя отвечает коротким «угу», и наклоняется. Алина неловко поднимает взгляд. Медведева проверяет шнуровку своих коньков, наклонившись к ним так, что ее пальцы практически касались пола. А глаза Алины приковывают другое место. На душе стыдно и мерзко, что так не должно быть, родители такое точно не одобрят, да и она сама всегда — была нормальной, но это не мешает ей сейчас изучать взглядом место, которое облегала черная, кожаная ткань, находившееся чуть ниже копчика и выше коленей.
Женя поднимается. Вздыхает, откидывает копну каштановых, волнистых волос на плечи, завязывает из них хвост, и медленно переводит взгляд на все ещё сидящую с неподготовленными коньками Алину.
— Слушай, врать то не надо! — Женя опускается перед ней на колени, а Алина отворачивается, рассматривая шкаф с сувенирами. Только чувствует, как тяжелеют ступни ног, и как вокруг щиколоток обвивается твердая шнуровка. — Умеет она… Можно же всегда просто попросить, в этом нет ничего стыдного.
Да, нету. И, наверное, совершенно нет ничего стыдного в том, что Алине очень нравится, когда Женя настолько рядом. Настолько близко, что можно рассмотреть каждый миллиметр идеальной кожи, сосчитать каждую, пушистую черную ресницу. В этом же нет ничего стыдного? И это не делает ее жутко ненормальной, как говорят про таких ее родители?
— Все, давай. — Женя проводится ладонью по ее колену, будто бы опираясь, и Алину словно парализует. Колено как будто начинает жечь.
— Что с тобой? Все хорошо?
— Да, все замечательно. Идём. — Алина встаёт со скамейки, наворачивается на плотном коврике ребром лезвия, и чуть не падает. Женя с недовольным, саркастичным лицом хватает ее за руку, и, шутя и бормоча что-то про себя, подталкивает к входу.
У Алины сердце стучит, как бешеное. Ещё этот резкий ветер, который появляется прямо когда они выходят на лёд, добавляет острых ощущений. Она ступает на лёд очень аккуратно.
— Дай подержу. — Женя протягивает ей свою руку в черной перчатке, и хотя на Алине практически такие же по материалу, только забавные розовые, с маленькими зайчиками по бокам, когда она обхватывает Женину ладонь, чувствует ее тепло.
На льду ощущение странные. Ты будто бы не в пространстве, и своим телом не управляешь.
Алина пытается начать скользить.
Раздвигает ноги на ширине плеч, напрягая спину, делает неловкий подъем вперёд, но спотыкается и теряет равновесие.
— Смотри. Катишь вперёд, потом делаешь скобку… Вот так, да… — Женя внимательно смотрит за движением ног Алины. — И потом резко собираешь их вместе. Хоба! Молодец.
Алина радуется, когда «фонарики» начинают получаться. Делает цепочку из них, потом пытается прокатиться на одной ноге.
Скорость она набирает неправильно, Женя говорит об этом шутя, но и сама Алина чувствует, что делает что-то не так. Вроде как, при наборе колени должны сгибаться, а она скользит на прямых. Делает «разбег на льду», задирает одну ногу и падает прямо на бок.
— Класс. — у Алины при морозе щеки становятся смешными, красными-красными, нос тоже характерно розовеет. Женя смеётся, подкатывает к ней, протягивает руку, помогая встать.
Смотрит своими оленьими глазами сверху, криво улыбаясь.
— Бывает, ничего. Хоть не с прыжка, вон там то!
— И ты не боишься? — Алина отряхивает от снега спину, снежинки попадают на язык и в ноздри.
— Чего?
— Кататься профессионально… Прыгать. Это ж больно!
— Ну, сейчас уже страх присутствует. — откровенничает Женя. — А когда соревновалась… Когда есть намеченная цель, ты идёшь к ней, как лошадь, с прямым взглядом, не видя каких-то препятствий рядом. Вот у меня так было. Да, больно, падаешь… Но в других видах спорта ещё хуже ведь. А я это дело искренне любила и люблю.
— А когда вот эти вращения… — Алине интересно все. — Голова же кружится.
— Ой да. Но привыкаешь. — Женя самодовольно улыбается. — Кстати смотри!
Откатывает от Алины прямо в центр, пока та, как пол гипнозом, смотрит на то, как Женя скользит. По другому, сразу видна эта профессиональная нотка…
Длинные, прямые ноги отталкиваются и чуть подпрыгивают в воздухе, Алина громко выдыхает, когда Медведева приземляется концом лезвия в лёд, и начинает на нем вращаться, постепенно выпрямяляясь вверх.
— Выпендриваешься? Тебе идёт. — смело произносит Загитова. Женя после вращения румяная, взлохмоченная, смеётся:
— Люблю, признаю. И тебя научим.
— Это все выглядит сложно… — Алине на льду уже спокойнее. Ноги перестали разъежаться в разные стороны, да и интересным это все теперь кажется.
— Давай попробуешь аксель одинарный. Я буду держать, если что.
Алина испуганно отъезжает к бортику.
— Не бойся! От него насмерть не разбиваются.
Алина вскидывает брови, пока Женя смеётся. Неожиданно она берет Алину за руку, из-за чего по телу той вновь как будто проходится электрический заряд, и выводит в центр.
— Подпрыгни.
Алина верещит, но потом слушается. Попытка выходит неудачной, она встречается ладонями со льдом.
— Первый блин всегда комом, это ничего.
Женя учит Алину всяким фигурнокатательным трюкам для новичков несколько часов, а тело Алины не покидает это странное чувство. Вместе с ним приходит и расслабление, непонятно откуда взявшееся чувство прибавления серотонина натыкает на ещё большее количество вопросов. Ей нравится, когда Женя ее направляет. Учит, помогает где-то, как сейчас…
Медведева остаётся на дальнейшую тренировку, а Алина идёт к автобусу. Как бы ни хотелось с ней остаться, сегодня в общагу лучше придти пораньше, слишком уж много всего нужно сделать.
— Чё, эти ебанутые вызывали?
Петя спрыгивает с перекладины, стягивает с себя капюшон черной ветровки Адидас. Сует Алине прямо под нос упаковку семечек, со своим жаргонным «хош».
— Ты про этих завучей? — Алина осекается. Ну всегда он неожиданно появляется!
— Ага. Там эти уже, фифы, бля, все всем рассказали… Суки… — Петя сует замёрзшие от вечернего ветра руки в карманы ветровки, достает пачку сигарет. — Сигу хош?
— Нет, я не курю. — Алина устало усаживается рядом с ним на перекладину, убедившись, что никого рядом нет. Зад мёрзнет, и контраст дикий: Алина, в толстовке с котом и белых лосинах, и Петя… Такой Петя, странно ворвавшийся в ее жизнь. В адидасе, с бутылкой покрепче и сигаретами.
— А, ну. Тогда не против, что щас надымлю?
Алина вздыхает.
— Дыми, чего уж тут.
— Короче это пиздец нахуй блять, — Петя начинает кашлять, дым от сигареты попадает прямо в горло. — Они безгранично все охуевшие там! Вот у вас там есть Жеке какой-то, фельдшер, вот он норм пацан, он мне рассказал, когда я спросил типа, про чё эти курицы пиздят типо.
— А как ты с Женей встретился? — недоумевает Алина. Сигаретный дым плотно оседает на ее толстовке.
— Из-за стригалеты. Стрельнуть сигарету равно стригалета. — Гумменик улыбается, стряхивая пепел с кончика.
— Женя курит?
— Да не, просто когда по этажам гулял, от пизданутой вахтерши прятался, она меня на бутылку усадить хотела, собака, за то, что шляюсь, вышел на балкон этой шараги, а там чел стоит, а у меня ломка пиздец без сигарок, я спрашиваю, стрельнуть можно, а он даже нахуй не послал, просто такой, заржал и, не… Я спросил короче, чё он за хуй, охуел, когда узнал, что фельдшер. И спросил, типа, чё эти курицы пиздят, чё с Алиной, а он такой типа, я не разглашаю, просто охуевшие эти администраторы.
Алина слушала это, улыбаясь. Почему-то её этот парень забавлял.
— …Короче, Алинка-малинка, на этих долбоебок внимания не обращай, у них даже рожи умственно отсталые. Одну видел в коридоре, я в ахуе, чуть не обосрался. Как сейчас себя чувствуешь то?
— Лучше. Спасибо большое. — Алина смущённо улыбается. — Ты завтра придёшь?
— Да приду я, бате только помочь надо. — неожиданно Петя прячет руки в карманы, и чуть морщит носом. Алина настороженно пододвигается чуть ближе. — Ты на меня так не смотри… Там, ну, несерьёзно.
Алина вдыхает, понимающе кивает головой. Летний, холодеющий к вечеру ветер больно ударяет по лицу, когда она не отодвигается от него.
— …Просто… Мать бросила нас, когда мне было 7 лет, а папа не выдержал такого разрыва, любил погонять на байке, и один раз чуть не разбился. Обошлось инвалидной коляской.
У Алины дар речи пропадает, и самой становится больно. Ещё больше неприятного, жгучего ощущения внутри добавляет факт того, что Петя в таком случае даже свой «быдляцкий жаргон» из лексикона убрал, и голос его так дрожит… И впервые будто не знает, куда озорливо-зеленые глаза деть, щурится, разглядывает носки потрёпанных кед адидас.
— Петь, это несерьёзно?
— Я просто привык. Тяжело, да… Но другим никогда до этого дела не было. Так себя и в рисовании нашел.
— Я очень сочувствую, правда! — Алина не понимает, какой у них уровень близости. Познакомились относительно недавно, по откровенно дурацкому случаю, но Гумменик разговаривает с ней так, будто знакомы они уже сто лет. И раз такие секреты выдает, совсем потаённые, то, наверное это означает доверие.
Происходит минутная пауза.
— Кстати, чо забыл. — Петя откашливается, вновь сует ладонь в карман брюк. Достает из них тот самый скетчбук, манера речи возвращается и становится абсолютно такой же, какой и была до «затрагивания особенного». С лёгким цоканьем, проглатыванием слов. Он разворачивает плотные листы скетчбука где-то к середине, и когда Алина замечает на открытом свой портрет, нарисованный карандашом и тушью, она смущённо прячет нос в ворот толстовки. Петя вырывает его. Не очень аккуратно, суёт Алине в руки, со словами: — Это тебе. Ты хорошая.
Она смеётся.
— Блин… Я даже не знаю, как на такое реагировать? Спасибо большое. — она любуется на рисунок. У Пети большой потенциал! Штриховка, теневая установка, то, как падает свет — скетч выглядел быстрым, нарисованным меньше чем за час, но соединял в себе все правила и важные аспекты. Вот если бы у него действительно получилось… Поступить, взяться за разум.
Алина приходит в блок поздно вечером. До этого прогулявшись с Петей по спальным районам, с интересом слушая его рассказы про свою веселую жизнь. Заваливается на кровать только после того, как дорисовывает последние штрихи натюрморта маслом, и долго не может сомкнуть глаз.
— Алин.
Слыша голос Жени, вздрагивает и поворачивается к ней. Почему-то Алина думала, что она уже спит.
И только спустя несколько секунд она замечает крохотный фонарик под одеялом, который все это время держала в руках Женя, решая кроссворд.
— Опера Жоржа Бизе в четырёх актах… — диктует Женя. Алина молчит, рассматривая, все ещё издалека, грубые очертания лица при лунном свете. Лучи луны, проскальзывающее из приоткрытого окна, обрамляли тонким слоем волнистые волосы, туго заплетенные в пучок. И это выглядело так красиво… Женя, вот такая Женя, в ночнушке, с непонятной прической, под одеялом. Она выглядела в глазах Алины необычной.
— Але, гараж. — Медведева чуть качается в бок. — Я тебя спрашиваю.
Алина выпадает из транса:
— Ой! Опера Жоржа Бизе… Кармен же.
— Ага, спасибо. — Женя вписывает буквы в клеточки по горизонтали. — Как день прошел?
— Да никак особо…
— Я тебя видела на остановке с каким-то мальчиком в адидасе.
Почему-то у Алины сердце забилось чаще.
— Чё, хахаль твой? — чуть надменно спрашивает Женя, легонько подмигивает Алине, и пытается не рассмеяться. Та только замечает, как в томном ожидании подрагивает уголок обкусанной губы Жени.
— Нет! — вдруг вскрикивает Алина, сама не понимая, почему такое предложение вызывало у нее столь бурные эмоции.
— Да не кричи ты, разоралась. — шипит Женя. — Сейчас вахтерша придет, пизда нам… Настолько оффники неприятны?
— Я не знаю.
— Или парни в целом не нравятся? — Женя смотрит на Алину одним глазом, и то, не долго, сразу же вновь погружаясь в страницы кроссворда.
Алина краснеет, отчаянно молит Высшие силы о том, чтобы Женя не увидела то, какими красными стали ее уши. Впервые есть плюс от того, что по ночам им иногда отрубают свет, несмотря на то, как ругается Анна Михайловна. Общежитские нравы…
— Ну… Не знаю.
Алине становится стыдно. Она и правда не знает. Конечно, ей нравились какие-то там актеры, в классе 7-м. На предложения страшных одноклассников пройтись вместе или погулять она всегда отвечала «нет», но а дальше фантазий о каких-то поцелуях с парнями не заходило… Почему-то это казалось каким-то не своим. И всегда находился аргумент таким мыслям: у нее есть рисование, она предана ему!
Но почему-то именно красивых девушек Алина из толпы всегда цепляла. Увидит глаза необычные, цвет волос — сразу же вдохновляется, и дух захватывает. И никогда она не принимала у себя в душе коммунистические установки матери: про змеиный женский коллектив или про то, что все женщины — конкурентки. Алина придерживалась скорее той точки зрения, что из пары женщины и мужчины, она скорее согласится дружить с женщиной.
Мысль о том, чтобы к девушке прикоснуться всегда вызывала у Алины дрожь. Несмотря на жизнь в 21-м веке и в том, что в сфере искусства к этому относятся, скорее всего, лояльнее всех, Алина все равно верила, что если это сделает она, это сделает ее ненормальной. Если это делают другие — пускай, пускай любят кого хотят, мало ли у них действительно мальчика нормального не было, как мама любит про таких говорить. Или это просто детское баловство, вот непременно перерастут, а потом детей захотят.
— Не буду тебя смущать. — Женя выключает фонарик, пока Алина укладывается в кровать, не переставая обо всем этом думать. — Завтра, кстати, вставать рано, я в 7… У Этери Георгиевны завтра дополнительные подкатки малышей просто. Так что не пугайся, когда проснешься, если меня рядом не будет.
«Так что не пугайся, когда проснешься, если меня рядом не будет.»
У Алины ещё долго в голове проносится эта фраза. А ведь и правда. С Женей, когда она просто рядом, на соседней кровати лежит, засыпать комфортнее.
Сердце стучит где-то в висках.
***
— А ещё не забудь положить вот эту упаковку нового масла, на льняной прослойке! Я ради тебя научилась их хотя бы отличать. — Женя смеётся, кладет Алине на стол упаковку нового, нераспакованного масла для рисования.
— Спасибо. — Алина смущённо улыбается, запихивая его в рюкзак. И, не медля, как обычай, на ватных ногах подходит чуть ближе. Солнце светит за окном, нагревает оголенную спину, которое обрамляет только тонкое платье, а грудь переполняют эмоции, вместе с какими-то особенно светлыми чувствами.
— А мне пора… Тренировка. — Женя стоит рядом, опираясь ладонями на тумбочку, словно ожидая чего-то.
Алина, набравшись смелости, обхватывает грубое лицо своими нежными, фарфоровыми ладонями, и касается Жениных губ. Не верит, что это правда, девушка кажется ей миражом, который непременно исчезнет. У нее ещё и взгляд совсем другой, не такой, как обычно, исподлобья, более добрый и сосредоточенный.
Алина не хочет отрываться. Кладет ладонь на тыльную сторону Жени, надавливая, и углубляет поцелуй, шепча в губы только «открой рот», пока тонкие, музыкальные пальцы сплетаются у нее на талии.
— Алин… Алин…
Она закрывает глаза, отдаваясь течению полностью.
— Алин, Алин…
***
Голос Жени становится громче. Алина открывает глаза, и когда видит перед собой Медведеву, нависающую перед ней в одной ночнушке и со смешными бигудями, которые покрывали всю ее голову, клянётся, что готова упасть под землю.
Так это был сон.
У Алины щеки горят, и вообще, такое ощущение, будто температура. На шее сто процентов уже появились красные пятна, какие у нее обычно бывают от волнения.
Тугой узел в области живота не даёт разомкнуть ноги, а ладони настолько горячие, будто несколько минут держали кружку теплого-притёплого чая.
— Что тебе снилось, что вся красная такая?
Алина молчит, как воды в рот набравшей.
Ладонь Жени ложится Алине на лоб, та вздрагивает, морщит нос. Ее снова будто бы электризует.
— У тебя жар, зелёная! — прикрикивает Женя, но Алина остаётся равнодушной. В мыслях она все ещё находится во сне. Почему ей там настолько сильно понравилось, почему губы Жени, эти касания, ощущение взаимности казались настолько сладкими и неправильными одновременно?
То зелёная, то красная…
— Да пофиг…
— Что пофиг?! — Женя вскакивает, лихорадочно пытается найти на полках аптечку. Достает из нее сомнительный градусник, подаёт ее Алине.
— Да не жар… Просто…
«Что, просто?»
Там вообще ничего не просто. Теперь точно: у Алины сдвиг по фазе, окончательный. Вот что будет, если только и рисовать днями напролет… А что она скажет своей маме. Да она сейчас выйдет на улицу, и это «толерантное общество 21 века» её будет глазами пожирать, все видят, какая она грязная и пошлая!
— Кошмар приснился.
Женя делает недоверчивый взгляд, дёргает щекой, произносит только простое, «на отвали»:
— Градусник доставай.
Алина послушно вынимает из-под руки градусник. 37,3.
— Все равно таблетки нужны… Я тебе Нимесулид положу, это не критично, если правда просто перенервничала.
У Алины от этой заботы в животе появляются странные бабочки. Под ребрами становится туго, и страшно, и непонятно — но хочется ещё… Почему-то в этот момент так не хотелось, чтобы заботливый взгляд карих, серьезных глаз, нежные слова оказались просто дружеским, товарищеским вниманием к плохому самочувствию человека, с которым ты просто делишь четыре стены.
— Спасибо… — Алине хотелось убежать. Она косится на забавные часы, висящие у них на стене, в виде круга, на которых нарисованы грибы с весёлыми мордами. Женя про них рассказывала, их привез ее дядя из Германии, а она подумала, почему бы ими не украсить такое захолустье. — Ой, я опаздываю!
Ага, конечно, опаздывает. Курсы в 9:00 только начинаются, а сейчас без пятнадцати восемь. Алина корит себя за то, насколько глупо выглядит. И Женя обидится ещё…
— Убегаешь от меня? — спрашивает она с усмешкой. Вопросом на вопрос, как и любит.
— Нет, нет, нет! — Алина махает руками и головой в разные стороны. — Просто… Просто…
— Я понимаю все. Всем нам иногда нужно побыть одним. Не переживай. — Женя проходит в крохотный коридор, и из него кричит: — Через десять минут выхожу! Нимесулид в капсуле у тебя на тумбочке!
У Алины язык не поворачивается сказать «спасибо».
«А во сне хорошо поворачивался».
Она морщит нос. Когда спустя десять минут дверь захлопывается, Алина переворачивается к стене, смыкая глаза. Хочет досмотреть этот сон. Просто интересно, чем закончится…
Но вместо него ей снятся обыкновенные сны под температурой. Яркие зверушки всевозможных разновидностей собрались на каком-то полуострове и решили создать там свое государство, а потом их всех уничтожил какой-то человек в костюме обезьяны.
Алина в итоге снова просыпается.
«Можно походить в скверике Академии» — размышляет она, прокрашивая ресницы. Сон словно принтер, распечатал все малейшие детали у Алины в сознании, и просто не давал ей придти в себя.
Пока она доходила до сквера, температура спала и пришла в норму, но воспоминания не выветривались совершенно.
Сквер Академии был красив: стояло раннее утро, вокруг практически не было людей, кроме подметающих вдали дворников. Луговая поляна, находящая в самом низу, пронзала своим белоснежным сиянием одуванчиков взор. Куча зелени, тень которой падала на немногочисленные витьеватые лавочки оснащала сквер какой-то загадочностью и комфортом. Здесь даже был другой кислород, более свежий! За высоким дубом громоздилась и сама Академия, ее узорный купол, выполненный в готическом стиле. Его освещало оранжевое, только восходящее солнце, оно едва виднелось за горизонтом, и подавало признаки своего существования только своими лучами. Деликатным свечением они подрисовывали крыши многоэтажек, открывающихся кафе и ровную асфальтированную дорогу.
Курсанты заходят в сквер неспеша, но звук открывающейся решеточной арки до Алины доносится даже через несколько сотен метров.
Она наслаждается полной тишиной и идиллией. Ловит себя на мысли, что жалеет о том, что не умеет рисовать пейзажи: вот такая Москва ей нравится. Цветущая, спокойная, невероятно красивая. Она будто бы чувствует с ней близость, когда рядом нет «посторонних».
Как тут у Алины вибрирует телефон.
Она удивляется, видя на нем сообщение, отправленное по телефонному номеру, а не в каком-нибудь мессенджере.
«Алин, это я. Петя
Короч хуйня жопа пиздец, телф утонул нахуй, не включается. Пишу с батиной звонилки
Напиши пж ты где, хочу попиздеть с кем-то пока эта залупа не началась»
Алина улыбается.
«Привет) в сквере возле Академии сижу, на лавочке. Здесь ещё какая-то статуя рядом».
" Пон, ща, пиздую »
Алинину идиллию спустя несколько минут прерывает запрыгнувший прямо на скамейку Петя. В старых, потрёпанных адидасах он садится на поверхность, и выдает:
— Короче, это нахуй ебаная пизда! Я короч иду с корешом гуляю, хуярю хуярю, решили на мосту тоже прогуляться, он охуенный такой, под ним ещё речка красивая… Я решаю сука, впервые в жизни нахуй, заебашить на камеру типа эстетик, и телефон нахуй падает туда блять. Даже он Академии не выдержал, просто сука утопился.
Алина смеётся.
— Блин… И ты сколько раз пытался его включить?
— Да дохуища! И ему похуй. Реально сдох. Обидно, конечно… Но на новый хоть накоплено. Сука, хотел блять блоки сигарок купить, придется все на мобилу тратить. А у тебя чо как?
— Нормально. — Нет, ну Петя к таким подробностям вряд ли готов, при этом Алина понятия не имеет, как он отреагирует. Учитывая, что он явно был воспитан улицей и выглядит как радикал-гопник. — Пришла вон, порисовала…
Их увлеченную беседу прерывает откуда-то доносящийся гул. Петя выглядывает за Алинину макушку, пока та тоже пытается уловить «вора внимания». Она отчётливо слышит женский смех и чей-то незнакомый, грубый голос.
— Макар, ну ты даёшь!
Когда низенькая, приземистая девушка отодвигается в сторону, Алина замечает высокого, накачанного парня с широкой улыбкой и злыми глазами. Его плечи были очень широкие, и сам он казался просто громадным, по сравнению с остальными стоящими рядом пареньками. Он сидит на увесистой перекладине, затягиваясь одноразовой электронной сигаретой, и надменным голосом озвучивает какой-то новостной заголовок:
— В Туркменистане усилили контроль за внешним видом и поведением женщин.
Он сначала молчит, а потом его голос становится мощнее и увереннее, и в итоге пол сквера наполняется громким, дебильным хохотом:
— Вот все правильно! Тёлкам так и надо. Вот бы и у нас так было, мужик сказал и закон! А тёлки же создания безмозглые все до единой, вам девчат не в обиду. Сука, а ведь сейчас ещё и эти движения всякие популярные, про равенства полов нахуй… Охуевшее поколение, нужно саморазвиваться, хотя бы как я, там не знаю, в качалку ходить, а оно дурью мается, долбоебы!
Алина с Петей переглядываются, на их лицах видно отвращение. Алинке было очень приятно видеть аналогичную эмоцию на лице Пети, потому что она не могла представить, что у него в голове, несмотря на все дружелюбие и расположенность. К людям, которых воспитала улица, а именно к их взглядам, у нее всегда были вопросы или недоверие, а здесь — приятный сюрприз!
Девушки напротив смеются, одна, что тоньше всех, укладывает голову Макару на плечо:
— Какой же ты… Сильный. Крутой. Храбрый!
Перечисляет она, пока у Алины вянут уши.
— А вот ещё представьте, — к Макару рядом подсаживается ещё одна небольшая кучка девочек. — Помните нашего Саню, с Б? Маш, ты точно помнишь! Так он реально педерастом оказался. Мы все гадали, чё это он только с Витьком носится а нас всех игнорирует, а они оказывается мутили все это время. Пиздец, таких сжигать надо, больные люди нахуй!
Алина слышит все это, и с каждой секундой ненависть к Макару множится надвое. Плечи опускаются, а ладони неприятно леденеют. Петя замечает это, аккуратно дотрагивается тёплыми кончиками пальцев до Алининой спины:
— Согласен, долбоебище он.
Алина молчит.
— Вот знаешь чо, меня ж типо улица вырастила и все такое… — Петя перебирает рукава ветровки, то сминая их, то разглаживая, подсаживаясь к Алине совсем близко, практически шепча ей на ухо: — Но бля… У нас были подобные, типа этого чучела накачанного, но я никогда их не понимал блять. Ну любят люди друг друга и любят, чо здесь такого, они ж меня лично не трогают? Мне кажется любовь неправильной не бывает.
Алине становится легче.
— Согласна. Я боялась с тобой на эту тему говорить…
А сама она поверить в свою собственную «нормальность» не могла. Вот другие нормальные, у которых также, а Алина, даже когда просто находит соседку по комнате очень красивой, загадочной, тем человеком, до которого ей бы хотелось коснуться… Ненормальная.
— Чё так? Думала, что я как это уебище? — он кивает головой в сторону Макара. — Оскорбляешь.
— Ты полностью переворачиваешь мое сознание об уличном воспитании. — Алина улыбается уголком губ.
Макар кажется уродливым. Для нее лично. С каждым его сказанным словом, презрительным взглядом, черты лица кажутся расплывчатее, безобразнее. Глаза — заплывшими, а улыбка какой-то звериной, нечеловеческой.
— Как про женщин ещё говорит, собака ебаная! — не собирается успокаивать Петя. — Меня мать бросила, тоже травмы были, мысли, что все женщины — суки, ибо я хорошо запомнил, каково самим с больным батей со всем ебаться, в одиночку, но я их перерос. А это…
— Действительно такие мысли были?
Алина не спрашивает это с укором, и Петя сразу это понимает.
— Ага. Ну, когда меня девочка в школе отшила ещё, со словами, что я похож на бедного, а с такими ей не по пути, это усугубилось. А сейчас я просто понимаю, что плохих полов не бывает, бывают плохие люди, и все.
Звонит оповещатель. Громкий писк раздается по всему скверу, задевая верхушки деревьев, а сама пластина сверху дверей Академии наливается приятным, розовым свечением, на которым белыми, неоновыми буквами гласит: «Добро пожаловать!» и дальнейший список аудиторий для каждой группы. Алина молится на то, чтобы Макар не оказался в их группе, или хотя бы не в их аудитории, как модельер он точно не выглядит, может вообще пришел сюда, чисто к знакомым… Она боится, что не сможет себя контролировать. Несмотря на свою робость, ее с самого детства мучали сильные перепады настроения. Так, например, молчание в ответ на сильную обиду после выливались в разбитую посуду дома, или в раскиданные вещи по всей комнате. А о какой эмоциональной стабильности в принципе может идти речь, когда она — художник? Когда из строя может вывести абсолютно все, криво начерченная линия, замечание преподавателя о том, что натюрморт нужно сдвинуть в другую сторону?
Но в Москве эту свою сторону не хотелось показывать. Пускай знают только ее светлую, позитивную, где она — просто скромный работающий на свою мечту человек, которого даже с таким образом не особо жалуют.
Они останавливаются всей группой у старой, высокой двери с узором из цветов сверху. На табличке цифры «526». Мастерская. Макар стоит возле стены в своей компании, на одну секунду цепляет Алину каким-то презрительным взглядом, даже сжимает губы, и поворачивается к своим снова.
— Макар, а ты чё, с нами?
— Ну получается. Моя ж тёлка тут. Постою с вами. — он щипает рядом стоящую блондинку за зад, от чего та взвизгивает, а потом начинает смеяться, как безбашенная. Его большая ладонь ложится ей на бедро, сжимая, пока все остальные тоже начинают смеяться.
Алина ловит взгляд Пети. В коридоре темнота, свет идёт только из незавешенных окон, но даже при таком освещении Алина видит, как злобно блестят его зелёные глаза.
Дверь в мастерскую открывает вахтерша.
— Мне сегодня в другую. — шепчет Петя Алине на ухо, немного касаясь ее плеч своими ладонями. — Если чо, я на третьем этаже.
Она кивает, пока пытается протиснуться сквозь толпу. Занимает привычное место — возле окна, здесь практически никто не стоит, и дышится намного свободнее.
Потолок отсюда кажется ещё выше, да и свет падает прямо на холст, такой, какой нужен, дневной. Она ставит мольберт сама, устанавливает на него холст формата А3, достает из рюкзака малярный скотч и пытается найти место, в котором отрывала его в прошлый раз, как тут ее кто-то грубо хватает за плечо, со всей силы надавливая на тонкие ключицы.
Алина испуганно оборачивается, и когда видит у себя перед глазами злое, мясистое лицо с агрессивно сверкающими глазами под черными, хмурыми бровями, начинает чуть дрожать.
— Чё ты пялишься на меня так не по доброму? — спрашивает Макар, подаваясь чуть вперёд.
— Потому что нужно вести себя нормально. — вырывается у Алины, и на какую-то секунду она даже свой голос не узнает: из тихого, практически шепелявого, он становится прямым и как будто дерзким.
Брови Макара сдвинулись аж на переносице.
— Совсем что-ли? Ты кто блять такая вообще? — он смотрит на Алину с брезгливостью, но та остаётся стоять на месте. Неожиданно выхватывает у нее из подставки на мольберте квадратную, маленькую кисть, и разламывает её по полам. Обрубки инструмента падают на пол, а Макар проходится по ней ногами, начав топтаться. — Ебаный художник, никому нахуй не нужный! Да ты блять бомжом станешь, идиотка! Ещё и баба. У тебя мозгов, нахуй, с яйцо размером, дуры кусок! Ещё раз так на меня глянешь — твои работы в урне валяться будут.
Скорее всего, в другие годы своей жизни Алина бы расплакалась. Но сейчас все, что она ощущала, это была ярость. Очень сильная, липкая, которая подкатывала прямо к горлу. Ее будто бы переносит в те времена, когда она, слушая похожие слова от одноклассников, все равно продолжала рисовать. Ей не было обидно за себя, за «бабу», ей было до горечи обидно за то, как называли её дело. Дело, которое было для нее всем: жизнью и воздухом.
***
Полгода назад. Назарово, третья школа.
— А Загитова, как обычно, рисует! — гогочущий Паша на последней парте кривляется Ксюше. — Так и хочет блять, бомжом быть…
Алина сжимает карандаш в руках крепче.
— Кому это нахуй нужно?
Она не отвлекается от штриховки. Звуком касания грифеля об твердый лист скетчбука будто бы пытается отстранить себя от этого жестокого, внешнего мира. От этих слов, которые ее трогают так сильно, так больно, что потом после них вообще ничего делать не хочется.
— Этими порисульками потом только зад подтирать!
— Терпи, терпи… — Алина прикладывает ладонь ко лбу. Из-за заплывших слезами глаз она уже плохо разбирает свою же композицию, но продолжает рисовать.
Терпит и продолжает.
***
У Алины зрачок сужается до маленькой точки посередине радужки, которая стремительно темнеет. Она уже не слышит, что ещё со злобной интонацией произносит Макар, видит только его гогочущее лицо, злую гримасу.
Она не помнит, что было до этого. Просто подносит маленький, но крепкий кулак с размаху в широкую челюсть. А дальше громкое «сука!» на всю аудиторию, тишина и несколько падающих на пол капель крови.
Алина стоит на ватных ногах. Поднимает взгляд.
Макар стоит возле окна, держась за стену одной рукой, а второй — за свой нос. У него окровавленный подбородок, а спина трясется.
— Администрацию, срочно нахуй! — кричит он. Испуганная компания все тех же девушек и парней столпилось возле Макара, осуждающе смотря на Алину, но в этот раз в их взглядах было что-то ещё: страх.
— Илюша, звони всем! — та самая блондинистая девушка что-то визжит парню в очках, тот испуганно, чуть не роняя телефон с рук, кому-то звонит.
У Алины трясутся руки. Она не слышит ничего, только видит все происходящее: суматоху вокруг, ощущение паники, витающее в воздухе, и то, как в аудиторию практически галопом вбегает вся администрация и Юрий Антонович — их преподаватель по рисунку, который сегодня опоздал.
— Кто? — заместитель директора выглядит освирепевшей, и когда все в аудитории указывают пальцем на Алину, она становится совсем красной. — Я не удивлена. Зовите фельдшера!
Она практически шипит, глядя на Алину:
— Ты больше не посещаешь наши курсы, и можешь даже не пытаться сюда поступить. Поговорим с тобой об этом чуть позже.
Макар хватается за нос, пока блондинка гладит его по волосам, он стонет от боли показушно, пока остальные вздыхают.
Спустя минуту в аудиторию вбегает Женя. Запыхавшийся, испуганный, с круглыми, как пять копеек, глазами. Его чепчик висит набекрень, из-под него показываются неуложенные волосы. Белый халат натянут поверх черного худи с какими-то героями манги, а в руках он держит аптечку. Криво напяленный бейджик придает всему его образу ещё больше несобранности.
— Что случилось? — наконец спрашивает он, и окидывает стоящую в одиночестве Алину недоуменным взглядом. Женя хочет сказать что-то ещё, но его перехватывает за локоть завуч, указывая на корчающегося Игнатова:
— На, разбирайся. Скажи Алине спасибо.
Женя опускается перед ним на колени, но осматривает пострадавшего с каким-то презрительным взглядом. Алине хочется плакать, она стыдливо уводит взгляд в сторону, в открытые двери, и замечает там испуганно топтающегося на пороге Петю. Он сразу же видит, что Алина на грани срыва, испуганно зовёт ее к себе, но завуч кричит на нее:
— Не осматривайся, сюда подошла, мерзавка!
