Лента красного заката

Женя прокатывается на одной ноге вдоль всей площади катка, ощущая, как приятно касается лезвие гладкой поверхности льда.

Вообще, она большая молодец: при своей ситуации, при всех обстоятельствах, она уже вернула некоторые двойные прыжки, комбинации вращений, в которых была задействована спина, давались тяжело, но если Женя действительно старалась, то и они удавались. Она отталкивается ребром от поверхности, делает полтора оборота в воздухе, и с грохотом приземляется прямо на поясницу, откатываясь к борту. Встаёт с недовольным лицом, отряхивает спину от снега, и ждёт, когда к ней наконец-таки подъедет Этери Георгиевна. — Нормально. Отдохнуть тебе стоит, а то ещё и колени раздолбаешь. — она записывает, по традиции, сделанный элемент в большой лист, ставит возле него подпись. — Реально, Жень, иди уже… — Нет! — Женя отъезжает и резко задыхается. Сердце опять начинает стучать где-то под ребрами, а дышать с каждой секундой становится все тяжелее. Такое у нее частенько бывало, после прыжков особенно. Не хватало дыхалки, а все прокачанное за несколько лет было утеряно. — Женя… — Этери вздыхает, но Женя ее уже не видит и не слышит, она отъезжает в совершенно другой конец, отталкивается коньком и там, и взлетает. Крутит эти повороты, словно она — и есть воздух, руки тянутся высоко-высоко, прямо к потолку помещения, но спустя секунду она с грохотом падает к борту. Этери испуганно подъезжает к ней. Женя встаёт с трудом. Ткань лосин на правой колене порвана, и из приоткрытого участка на коже сочится кровь. Второе с трудом разгибается, на нем явно ещё останутся гематомы… Женя с болью смотрит вниз. Кладет ладонь на прохладный борт, и Этери Георгиевна обхватывает её за талию, видно, что злится, но шипит жизнеутверждающее: «тише». Когда Женя всё-таки встаёт, не без помощи, она молчит, уткнувшись взглядом в каток. — Женя, ты себя угробишь! Угробишь, понимаешь?! Тебе светит не спорт, а инвалидная коляска! Когда Этери Георгиевна злится, с ее языка словно слетают всевозможные обжигающие искры, и вцепляются в кожу, словно стекло. — Сильно больно? — ее теплая ладонь ложится Жене на колено. Та шипит. — Так, я тебе направление дам к врачу, сходишь, только аккуратно, если что такси вызовем… — Все нормально, Этери Георгиевна. — Женя впервые за долгое время ощущает себя совсем ребенком, таким, каким только пришла сюда. — Было ж уже такое… — Не такая высота. — Все равно. Стою, значит, так надо. Я просто хотела всё-таки этот ритт прыгнуть, но, видимо, не судьба. А бинтовать, повязки, я все это сама умею делать. Этери Георгиевна смотрит недоверчиво и недовольно, но сквозь пелену отстраненности и жёсткости все равно виднеется какая-то нежность и забота. — Простите пожалуйста. — Женя опускает голову вниз. Ну всё! Теперь точно Женя 7 лет. Которая с глазами оленёнка, прёт, даже когда ей говорят, что не надо. — Ладно, давай. Завтра тайм-аут берем. — Этери Георгиевна хлопает ее по плечу, и проводит до самой раздевалки, потом долго наблюдая за окном за тем, как скрывается вдалеке размазанный силуэт хромающей фигуры, вздыхая. Женя заходит в общежитие с трудом. Еле поднявшись на пятый этаж, она открывает ключами дверь их комнаты, и кидает сумку с коньками в сторону шкафа, так, что он чуть дёргается от этого. Когда закрыть дверь с первого раза не получается — она все никак не может повернуть ключ в нужную сторону, психует, закусывает губы и спускается вниз, зарываясь руками в виски волос. — Женя, Жень! Она слышит тонкий голос и поднимает уставшие, покрасневшие глаза. Алинка стоит перед ней в смешной пижаме, белая махровая ткань в сочетании с розовым рюшем у шеи, и капюшон с ушами ягненка придавал ей особую нежную детскость. Женя ничего не отвечает в ответ, просто грустно усмехается уголком губы, и вытирает катящуюся слезу со щеки костяшкой пальца — Что случилось? — когда Алинин взор охватывают пострадавшие колени, она тихонько охает. — Зелёная, это… Нормально. — Женя привстает, но Алина хмурит брови, обхватывает подкачанные плечи своей ладонью, и помогает ей встать, а потом, держа Женю одной рукой за талию, проводит ее в их комнату. Медведева с грохотом садится на кровать. Шипит, когда тёплые пальцы, их подушечки, проходятся по открытым ранам. — Я обработаю. — вдруг говорит Алина, но сразу отворачивается, когда понимает, насколько выглядит красной. Почему-то было стыдно. Хотелось Жени коснуться, ну хотелось, хоть какое-то внимание проявить, а от мысли об этом становилось не по себе, и Алина искренне не понимала, почему. Ведь с Женей хотелось просто дружить, и, наверное, это нормально, когда человека своего пола хочется постоянно рассматривать, как и нормально то, что когда он на тебя смотрит, сердце падает куда-то в пятки. Алина абсолютно нормальная, несомненно. — Я и сама могу… Ну, как хочешь. — Женя отодвигается к стене, увешанной плакатами какой-то рок-группы. Вплотную сидит к ней, наблюдая за тем, как Алина носится с баночкой перекиси и ватными дисками. Алина садится рядом, Женя поджимает к себе колени. Когда ватный диск, смоченный каким-то раствором, касается ран, Женя шумно вдыхает воздух носом, на что Алина испуганно поднимает взгляд, а потом шепчет свое нежное «тише». — Готово. — Алина убирает все то, что достала, в аптечку, и отряхивает свои руки, все ещё не желая сесть чуть дальше. Их плечи практически соприкасались, и если у Жени такая близость не вызывала совершенно никаких эмоций, и она вела себя, как обычно, то Алина теребила то край своей кофты, то переставляла ноги в хаотичном порядке. Отчаянно пытаясь не выдать свое волнение, она ещё сильнее закапывала себя в яму. — Спасибо, Алин. Алина сглатывает. Женя впервые назвала её по имени. Ещё больше раскрасневшаяся, она бормочет: — У тебя ж от тренировки это? — Да. Ты только не переживай, бывает, серьезно. — Женя наклоняет голову вбок, а потом встаёт с кровати, идёт к шкафу и начинает переодеваться. Алина задумчиво смотрит в потолок, слышит только, как на пол падает тренировочная кофта. — Я посмотрела многие твои выступления, и, знаешь, я в восторге была просто! — говорит Алина, все ещё деликатно глядя вверх. — Это ведь… Такую силу надо иметь. А с такой силой, ты обязательно добьешься всего. — Спасибо тебе ещё раз. — Женя переодевается в ночнушку. — Мне правда приятно… Будешь чай, кофе, или виски? На последнем у Алины нервно задёргался глаз. Женя смеётся, пока они вместе проходят в маленькую кухню, в которой располагался только один холодильник, маленький стол и два стула, ножка второго которая была повреждена. Кухня была в бежевом цвете, а при свете оранжевой лампы, отдавала приятной желтизной. На холодильнике находился забавный магнит с Билли Айлиш, с премьерой ее когда-то популярного сингла «bad guy», и календарь с милым козленком на лугу. — Я не пью! Женя ставит чайник. — Что, совсем? Не пробовала даже никогда? — пока он кипятится, Женя ставит возле Алины маленькую, фарфоровую чашку. — Ты меня поражаешь. Ещё столько всего узнаешь здесь… — Не знаю. Я даже курить никогда не пробовала, тоесть, я не считаю, что это что-то такое, чем можно что-то заменять. Я всегда заменяла все рисованием. — Алина смотрит в окно, завешанное старой занавеской, пока Женя зажигает тонкую, дамскую сигарету. Когда дым касается Алининого лица, та даже не отворачивается. Будто бы начинает прикрывать. Она только перекидывает ногу на ногу, пытаясь не запачкать белые, шерстяные носочки с забавными зайцами. — Я первый раз закурила… — Женя делает передышку, вертит в руках сигарету, стряхивая пепел от нее в маленькое блюдце. — Попробовала с подружкой лет в 15, не понравилось, а потом я не прошла в Финал Гран При, а это было для меня очень важным, ну я и стрельнула у Этери Георгиевны сигарету… Теперь не вижу без этого жизни. — И она как? Не наругала? — Женя с зажатой между губами сигаретой разливает чай по маленьким чашечкам, пока Алина рассматривает ее расслабленное, по-домашнему красивое лицо. Никакой сигаретный дым его даже не портит! Алина, как, можно сказать, художник, всегда ценила человеческий взгляд. И таких глаз, как у Жени, она была готова в этом поклясться, не видела никогда и нигде. Они были одновременно и грустными, и какими-то поразительно осознанными. А ещё у Жени были красивые губы. Алина переводит взгляд на чашку, отпивает глоток, морщится, когда понимает, что обожгла язык. Женя легонько бьёт её по спине, пытаясь сделать все, чтобы Алинин кашель прошел. — Ну ты чего… Этери Георгиевна… Она тогда на меня не кричала, понимая мою ситуацию, а потом и сейчас уже постоянно прилетает, за то, что я сделала возле катка курилку. — Курение это плохо. — замечает Алина. — Очень плохо. Поэтому никогда не пробуй. — Женя подмигивает ей, отпивает глоток из своей чашки. — А ты рисованию где-то училась? — Был преподаватель из художественного колледжа, но я как-то всегда больше любила сама все делать. Я не люблю, на самом деле, когда мне указывают. Творчество это путь свободы, и какие-либо правила для меня там неприемлимы… Женя внимательно слушает. Они не помнят, сколько ещё времени прошло за этими разговорами, но на утро было ощущение, что они просидели так всю ночь. И самое главное: точки соприкосновения были найдены. Женя пожелала Алине спокойной ночи, и глубокой ночью они все ещё рассказывали друг другу какие-то несмешные, но комфортные анекдоты. Алина смеялась со всего, что скажет Женя, сжимая в руках одеяло, а та улыбалась, слушая ее смех. Второй день курсов начался спонтанно. Алина проспала, и только когда босые ступни коснулись холодного пола, только когда сонный взгляд заметил стоящие электронные часы на полке возле кровати, Алина побежала закидывать в большой, старый рюкзак все нужные материалы. С горем пополам, сворачивая ватман и запихивая в карманы тюбики с маслом, она забыла про стоящий, прямо возле ее кровати мольберт. Она снимает с него холст, и в обнимку с ним, выбегает из комнаты. Шум и настоящая движуха в аудитории немного пугали. Алина понимала, что опоздала, пару раз перед этим чуть не споткнувшись об фарфоровые лестницы, общее состояние было не очень. Усталость, недосып — все на это влияло. Куратор ещё не пришел. Группа кучками общалась между собой в разных уголках аудитории, Алина сама не заметила, как начала высматривать в этой толпе Петю. Но его нигде не было. Она проходит к своему обычному месту. Устанавливает холст на мольберт, чуть отодвигает от себя подальше подставки, которые его крепят, выкладывает несколько карандашей рядом с собой. Как тут до ее уха доносится чье-то тонкое: — А вот эта… Загитова, которая. Странная такая, что пиздец. Алина начинает чертить разметку композиции стоящего напротив натюрморта, который сегодня был основной темой. Рисует параллельные полоски, одну — чуть покороче, делает прямо на них разметки, обрисовывая горловину бутылки. И с каждым произнесенным людьми рядом словом, ее рука начинала подрагивать. Как будто она перестала слушаться, падала куда-то, в этот лист для акварели, в его объёмную текстуру, а к горлу подкатывал ком. — Ага! Как будто не такая как все. А ещё с этим оффником, Петей, видела их. — Изгои курса наши… — Вот да, она прямо вызывает неприязнь. Сама по себе. У Алины из рук выпадают белила, и она, с подрагивающими плечами, наклоняется, чтобы его поднять. Молиться на то, чтоб никто этого не заметил, но почему-то ей кажется, что все взгляды аудитории направлены на неё. Когда куратор заходит в кабинет, компании «рассасываются», и каждый становится за свое место. Их мелкие разговоры с силой вымещает громкий, уверенный голос, но даже он не приводит Алину в чувство. Она не помнит, когда последний раз чувствовала подобное. В школе было пару раз, когда учителя отчитывали перед одноклассниками, за то, что на уроках рисует, а потом быстро проходило… Давали с недовольным лицом какого-то успокоительного, от которого спать хотелось, и все. Куратор диктует, что делать. До Алины доносятся его «тональности», и «свет падает здесь с левой стороны», но в глазах все плывет. Она зажмуривается, цепляется пальцами за карандаш сильнее, но и это не помогает, сердце стучит так быстро, и отдается в висках этими неприятными голосами. Алина, в конце концов, не выдерживает. — Извините, можно выйти? Под ребрами начинает истошно ныть. Она прикладывает ладонь к ним, и кашляет, ибо когда воздух выходит через горло — сердце будто начинает работать нормальнее. Куратор недовольно смотрит на нее. Поправляет очки на длинном носу, и только сейчас Алина смогла рассмотреть его имя на бейджике: Антон Викторович. — А что случилось? Алина кашляет снова. В аудитории начинает слышится всеобщий шепот. — Я не знаю… Сердце болит, голова кружится, и ноги подкашиваются… — Идём к врачу тогда. — Антон Викторович пожимает плечами, до Алины доносится голос какой-то девочки: — Зачем приходить и делать вид, что тебе плохо? Антон Викторович кричит им напоследок: — Выполняем задание точно в той последовательности, в которой я все объяснял! Приду и все проверю. Дверь закрывается, и Алина с трудом шагает рядом. Ощущение вялости и страха смерти плотно засиживаются в голове, и о попытке выбраться из этого физического ада даже речи не идёт. Куратор не говорит от слова, они вдвоем только и делают, что петляют по многочисленным коридорам Академии. Алина, чувствуя себе лучше, и не узнав, что про нее на самом деле думают сокурсники, наверняка сейчас бы рассматривала картины, развешанные по белоснежным коридорам с огромными потолками. Обсуждала бы их даже с куратором, технику выполнения, их красоту… Но сейчас все мечты казались не стоящими, а путь к ним — напрасным. Антон Викторович заталкивает ее в какой-то кабинет, не говоря ни слова. Дверь закрывается, и Алина видит перед собой компанию нескольких женщин. Та, которая в центре, с короткой стрижкой, сидит и смотрит ей прямо в глаза, сложив руки домиком у себя под подбородком. Несколько женщин сидящих напротив с какой-то неприязнью рассматривают Алину, пока та на ватных ногах садится на рядом стоящий стул. — Мы говорили тебе, что можно сесть? — спрашивает та, которая посередине. Алина прочитывает на бейджике: «приемная комиссия, заместитель директора», и ей становится ещё больше не по себе. В глазах начинают блестеть слезы. — Нет, извините. Она, словно обжигаясь, встаёт со стула. — Напускали кого попало… С чем жалуемся? Чего с курсов уходим? — женщина сидящая напротив, судя по бейджику, была секретарем. Она со злостью смотрит Алине в глаза, и дополняет: — Малышка моя, ты пойми, здесь с тобой никто носиться не будет. Плохо — не плохо, все мы знаем Ваши манипуляции. А потом таких до Академии допускают. — Я не вру! — вырывается у Алины, но ком в горле и дрожь в голосе выдает ее. Нет, только не плакать, только не здесь… — Мне правда не очень хорошо… — А выглядишь нормально, вон, щеки пылают. — третья женщина являлась завучем. — И голос на нас не повышай. — Слушай сюда, — заместитель директора стучит по своему столу концом ручки, наклоняется чуть вперёд, и заглядывает Алине прямо в глаза, говоря практически по слогам: — Ты пока никто здесь. Поняла? И никакого права ты не имеешь на нас орать, повышать голос. Думала, приедешь в Москву, все с распростёртыми объятиями примут? Тут тебе не школа, будем разговаривать, как с взрослыми людьми. А в край охреневшая молодежь, которая ничего не знает, если будет нам указывать, как-то упрекать — будет заслуженно получать по роже. С каждым ее словом, сказанным с неприкрытой агрессией, у Алины ещё больше начинают слезиться глаза, а сердце и вовсе уже начинает стучать где-то в артерии. — Но я не… — у нее по щеке течет слеза. — Чего ревешь? Успокоилась быстро! — заместитель директора переходит на крик, а у Алины начинают дрожать руки, и она понимает, что начинает задыхаться. — Это какой-то ужас… Люся, звони в больницу! Скорая приедет, заберёт! — секретарь хватается за трубку телефона, а Алина, пытаясь привести дыхание в норму, что получается не очень, восклицает: — Не надо! — К фельдшеру веди! — завуч переводит недовольный взгляд на заместителя директора, потом снова на Алину. Заместитель директора хватает Алину под руку, и вытаскивает из кабинета силой. У Алины перед глазами плывет уже все. Мысль о том, как её все там сейчас обсуждают добивают сверху, вместе с сегодняшними разговорами сокурсников. Хотелось умереть. От унижения, от того, что пока все, что она получает здесь, это вот это… Что дело, которое она любит всем сердцем, пока относится к ней настолько жестоко. Что такая сильная любовь обернулась ей боком. — За пропуск штраф выплатишь. — с этими словами заместитель директора впихивает Алину в кабинет, как она понимает, сквозь затуманенный разум, фельдшера. Теплые, оранжевые цвета кабинета, который скорее походил на какую-то каморку, внушали какое-то спокойствие. В нем не было практически ничего, кроме крохотной койки, шкафа с книгами и какой-то мелочью, деревянным, почти разваливающимся столом, и тумбочек с аптечкой. Шторы светлого цвета завешивали окно, на обратной стороне которого находились горшки с какими-то розовыми цветами, листья и ветви которых обрамляли небольшой балкончик. На подоконнике стоял магнитофон, из которого раздавался тихий голос Корнелюка, рядом с ним валялся фантик от «Красной шапочки», и находилась стопка каких-то газет. Очень юный на вид парень в белом халате испуганно встал из своего стола при виде заместителя директора, откладывая ручку в сторону. До этого что-то сосредоточенно писавший, сейчас он выглядел очень тревожно и испуганно. — Жень, тебе прогульщица, на вон, разберись. Истерику закатила такую, что ужас. — заместитель директора отпускает Алину из своей крепки, чуть ли не «кидает» её Жене, а тот только испуганно хлопает ресницами. Он переводит взгляд на дрожащую, зареванную Алину, и выдает одно: — Понял. — И расскажи ей про правила поведения, особенно со старшими. Женя как-то странно водит бровью, а потом чуть подталкивает женщину к выходу: — Хорошо, хорошо, идите… И закрывает за ней дверь. Выдыхает, вновь смотрит на Алину, которая забралась чуть ли не в другой угол кабинета, начав дрожать ещё больше. Если здесь ещё и фельдшер такой, с прибамбахом, нужно просто бежать отсюда нахрен! — Ты только меня не бойся… — однако голос у него приятный. Тихий, мягкий, чем-то похожий на мурлыканье. Алина все ещё не доверяет, но подходит ближе. Они вместе усаживаются на койку, и Женя по-доброму заглядывает ей в глаза. Только сейчас, при свете тускло-золотистой лампы Алина наконец-таки смогла рассмотреть его лицо: кожа персикового цвета, худое лицо, выглядящее немного по-детски, мощный подбородок с ямочкой, зелено-карие глаза, тень ресниц которых падает на скулы. Несколько хаотично расположенных родинок на щеке, на ухе, чуть широкий, смешной нос, растрепанные волосы, и яркие синяки под глазами. Белый халат помят, и бейджик напялен криво. Да он почти ее ровесник, какой фельдшер! — Что с тобой? Ты только не волнуйся, я в душу лезть не буду, мне просто тебе справку выписать… — Какая разница… — Алина вытирает глаза прямо рукой, на пальцах остаётся пигмент черной, растекшейся туши. — Штраф уже дали. — Уже? Ну в этот раз они, падлы, быстро. — Алина навостряет уши после услышанного, и Женя сразу же это замечает: — Наша администрация это… Без комментариев. — Они мне сказали, что я симулирую, накричали, я ответила, что мне действительно плохо, так сказали, чтобы я не повышала голос, продолжали давить, и… — Алина не успевает договорить, припадает лицом к своим коленям, и прикрывает, от стыда, глаза рукой, всхлипывая. Женя подсаживается ближе, видно, что он хочет хоть как-то успокоить, но не совсем понимает, что делать, он только еле чувствительно кладет ладонь на дрожащую спину. — Тихо, тихо… Они всегда такие. Доводят уже и не первую тебя. Озлобленные на весь мир. Я знаю, что ужасно, больно, неприятно, но это нужно пережить. Алина чуть расслабляется от спокойного голоса. Встаёт вновь, утирает слезы. — У меня… Я не знаю, что это. Я услышала от однокурсников, что они меня считают странной, изгоем, практически, и мне почему-то так больно и обидно стало. И потом какой-то приступ будто, сердце колотится, как бешеное, ком в горле, боль под ребрами, потом меня без моего согласия к этому заместителю завели, а там они все, как накинулись, как коршуны… Я ж в Москву приехала, за мечтой, я обожаю рисовать, думала, найду здесь свое место, людей… А мне здесь только хамят и ненавидят, всем плевать! Она сжимает крохотные кулаки от обиды, Женя встаёт с койки, подходит к шкафу, начинает там что-то искать, и садится, спустя несколько секунд, к Алине вновь, держа в руках какую-то коробку. Вываливает перед ней целую кучу разнообразных конфет, похожие на те, которые обычно пихают в новогодние подарки. — То, что ты описываешь, похоже на обычную паническую атаку. Что-нибудь сладкого возьми, конфеты например, сколько хочешь, они эндорфины дадут, хоть настроение повыситься… Алина поедает шоколадную «Белочку», шепча: — Шпашыба. — А у нас же, у всех официальных лиц, к паническим атакам одно отношение — симуляция, и проблемы, которые по ментальной части, не учитываются. — Женя кладет в рот маленький сникерс, тщательно его пережевывая. — Вот про Москву ещё. Я очень понимаю, у меня здесь только стажировка. Хотелось опыта работы нормального, но отношение ко мне здесь… Не радует. — А сколько тебе лет? — Алина успокаивается, уже не замечая, как открывает упаковку каких-то маленьких мармеладок. — 19. — О, так мне вообще 18! Почти ровесники. — Модельер же? — спрашивает Женя, явно увлекшись беседой. Когда он улыбается — у него забавно щурятся глаза. И сам Женя, не такой, как вся эта надутая пафосом Академия, простой совсем. — Ага. Я уже сомневаюсь, что это был правильный выбор. — Ну, если ты на своем месте, в плане что тебе нравится, что ты делаешь, то все можно перетерпеть, я так считаю. Я вон медицину обожаю, мне говорят очень строгим надо быть, но я, например, не могу. Нужно находить подход к людям уметь. — А штраф этот большой, не знаешь? — Я тебе справку выпишу и его не будет. Напишу про крайне тяжёлое состояние. — Женя подмигивает ей. — А как тебя зовут хоть?.. Он смеётся от неловкости ситуации. — Алина… Женя же, да? — Да. — он улыбается. — Тебе лучше или всё-таки что-нибудь успокоительное дать? От панических атак очень Тенотен помогает, например. — Голова от слез раскалывается. Маленькую дозу можно. — признается Алина. — Я как подумаю, что снова туда идти, лица их видеть… Только не сегодня. — Если хочешь, могу написать на все оставшиеся часы. Просто посидишь здесь со мной, у меня настолки есть, можем зарубиться. Кофе сделаю, чай, на выбор… — Правда? Охренеть, я думала не найду здесь такого человека! — Алина впервые за все время пребывания в Москве ощущает настоящий комфорт. Такой был только с Женей на кухне. Да и вообще, что-то очень много Жень в ее жизни стало… — А то. Женя вываливает перед ней настольную игру «Место преступления», и заваривает чай. Они сидят так вместе, обсуждая все на свете, в какой-то момент Алине начинает казаться, что они знакомы с ним практически всю жизнь. Женя рассказывает про свой университет, про то, что многим врёт про свой возраст и прибавляет несколько лет, чтоб вопросов не возникало, а Алина про то, как в школе ей когда-то тоже попалась хорошая фельдшер. Он научным языком рассказывает ей про панические атаки, пока Алина наслаждается крепким чаем. После они играют в «Дурака». — Только здесь аккуратнее. За азартные игры на рабочем месте меня точно выкинут. — Женя оглядывается на дверь, доставая козырную карту, а Алина тихо смеётся, держа в руках шесть карт. Как тут ей приходит на телефон сообщение от Жени, от её Жени. «Алин, срочно. Приходи в комнату»