***
То страшное зловещее место находилось на окраине Мюнхена. Первым делом меня встретил смердящий трупный запах, исходящий от двух тел на виселице. Благодарила бога, что была ночь, и я не видела тех полуразложившихся остарбайтеров, развивавшихся на ветру. Та непередаваемая вонь заставляла сжиматься внутренние органы, и я с трудом подавляла рвотные позывы, чтобы не оставить ужин на дороге. Отвлекала и согревала лишь единственная мысль об Аньке и нашей долгожданной встрече… Но мой организм оказался не в силах справиться со смердящим трупным запахом. Я выпрыгнула из автомобиля едва ли не на ходу, и на обочине дороги оставила все содержимое желудка. — Трупов никогда не видела? — притворно холодным тоном произнес Алекс для пущей убедительности, и громко прикрыл дверь машины. — Пошли. Рвотные позывы еще имели место быть, но желудок уже достаточно опустел. Поэтому я с подкашивающимися ногами подошла к офицеру. Он остановил машину у самых ворот, и мы вышли к забору, возле которого сидел дежурный. Я мельком оглядела высокий забор с колючей проволокой, и сердце мое болезненно сжалось. Столь удручающая картина напомнила мне полноценные тюрьмы. Рядовой нехотя вышел из будки и оглядел нас сонным взглядом, но как только увидел погоны Алекса, вмиг встрепенулся и громко воскликнул: — Хайль Гитлер, оберштурмбаннфюрер! — Новый работник — Екатерина Богданова, — невозмутимо произнес Алекс, протянув ему мои немецкие документы. — Работала горничной у фрау Шульц и за непослушание отправлена на работы в прачечную. Рядовой с недоверием оглядел меня, а затем принялся изучать документы. — Но у нас не было распоряжения о новой… — Делай, что велено, — грубо перебил Мюллер. — Мне известно, что у вас нехватка рабочих. Даже мне было страшно от его командного голоса. Как только мы вступили на территорию прачечной, офицер вмиг переменился в лице, и с той секунды мало чем отличался от безжалостного Кристофа Нойманна. — Есть, — тут же отозвался молодой парень и болезненно ткнул винтовкой мне в плечо. — Пошла! Я сделала несколько шагов вперед и оглянулась. Мюллер стоял на прежнем месте, провожая меня болезненным взглядом. Под скудным уличным фонарем я уловила, как на его лице отразилась молчаливая скорбь. Он зажег сигарету и стоял понуро еще некоторое время, пока меня окончательно не завели в холодное и мало освещенное помещение, на первый взгляд напоминавшее медпункт. Я не знала увидимся ли мы вновь. Меня трясло от неизвестности, от того дикого холода и безысходности, что царили в тех стенах. Но утешало лишь одно — совсем скоро я встречусь с сестрой. В ушах раздавался какой-то непрекращающийся гул. Что-то в самом сердце прачечной бесконечно и монотонно гудело. Рядовой приказал оставить вещи и грубо осмотрел меня на предмет оружия. Смешно было осматривать беззащитную русскую девушку, которая трясется только от одного бездушного взгляда. Но на тот момент мне было не до смеха. Парень разбудил кого-то из медперсонала и вышел из помещения. Отныне я находилась в руках немецкой женщины средних лет, которая едва успела накинуть белый халат. Ее сонные серые глаза мельком оглядели меня хмурым взглядом. — Непослушник? — спросила она на ломанном русском и наспех убрала короткие светлые волосы с лица. Я кивнула. — Откуда вы только беретесь. Сидели бы и дальше у своих помещиков… — недовольным тоном пробубнила она на немецком, усевшись передо мной. А затем произнесла на русском едва различимые слова. — Одежда. Снять. Голый. Я послушно разделась и предстала перед ней полностью обнаженной. Ее недовольный и даже сердитый взгляд внимательно осмотрел мое тело вместе с ледяными руками, неприятными до мурашек. Благодаря холодному воздуху, который царил в помещении, и ее рукам, я вмиг превратилась в одну сплошную льдинку. Ее худощавое и не очень дружелюбное лицо периодически мелькало перед глазами. Серые глаза у нее были злые, смотрели на меня предвзято и даже с неким отвращением. Губы тонкие и шибко бледные были намертво сжаты в плотную линию, кончик носа, как и у большинства немцев был заострен, а скулы ярко-выражены. Было неприятно находиться в ее обществе и тем более ощущать на теле ее резкие и грубые прикосновения. Когда ее взгляд остановился на нательном крестике, она тут же недовольно сморщила тонкий прямой нос. — Думаешь, бог спасет тебя? — вяло ухмыльнулась женщина. Не прошло и секунды, как одним грубым движением она сорвала крест с моей шеи, разорвав простую белую веревку, и швырнула его на стол с какими-то бумагами. Все, что я успела сделать в тот момент, это инстинктивно прижать руку к груди, где место от крестика еще не остыло. Только тогда я осознала — никто не был намерен со мной сюсюкаться. Я не проронила ни слова и, судя по ее натянутой улыбке, ей это даже нравилось. Медсестра подвергла меня унизительной дезинфекции и выдала чистую одежду — белый платок на голову, бесформенное синее платье до щиколоток из очень грубой ткани, тяжелые не по своему размеру солдатские ботинки и большую толстенную куртку с заранее пришитой нашивкой «OST». После она осмотрела мои немногочисленные личные вещи, забрала кулек с едой и оставила лишь средства личной гигиены. Но когда она грубо и резко состригла половину моей косы до пояса, я едва сдержала слезы. — Марта, это новенькая? Посреди ночи?! — полушепотом спросила другая сонная женщина средних лет. Ее грубый прокуренный голос меня испугал на мгновение. — Опять после Гестапо? — Видишь руки и ноги на месте, значит не из Гестапо, — сухо усмехнулась медсестра Марта, перейдя на шепот. — На этот раз офицер какой-то приволок. Вот, знакомься, номер сто пятьдесят четыре. — Фрау Роза. Незнакомая женщина похлопала себя по груди, проговорив свое имя излишне медленно, словно приняла меня за умалишенную. Я коротко кивнула и огляделась. Мы находились в небольшом мало освещенном коридорчике, где фрау Роза сидела возле закрытой двери за небольшим столом, будто охраняла что-то. Марта тут же ушла прочь, скрывшись в темном конце коридора, а фрау Роза вновь плюхнулась своим тучным телом на стул. Она лениво кивнула мне в сторону закрытой металлической двери и отвела безразличный взгляд на газету. Я спрятала правую руку в карман толстенной черной куртки, где пальцы тут же наткнулись на бумажный сверток. Сделав вид, что направляюсь к двери, я вытащила из кармана желтую бумагу, которой оказался оторванный кусочек газеты. На обратной стороне неумелым корявым почерком было накалякано карандашом: «Надежда Михайлова, 1925 г.р. номер 127». Мороз прошелся по коже, как только глаза несколько раз прочли написанное. Стало быть, той девочки уже и не было в живых? Стало быть, я надела куртку, которую сняли с нее после смерти или перед повешением?.. — Вперед, вперед, — на корявом русском проговорила фрау Роза, вонзив в меня холодные серые глаза. Я с огромным усилием отворила массивную металлическую дверь, и она ответила мне протяжным скрипом. Внутри темной комнаты стоял спертый запах потных тел и застоявшийся воздух давно непроветриваемого помещения, а также едва уловимое сопение и громкий храп. — Ти що там встала как вкопанная? — вдруг раздался громогласный женский голос из темноты. Практически сразу же зажегся тусклый свет над дверью, и я уловила слабые очертания барака. Перед глазами всплыли двухъярусные нары, на которых, свернувшись калачиком, спали женщины. Дело обстояло хуже, чем в казарме: нарами был обставлен весь барак до отвала, их было около пятидесяти, не меньше. — Анька? — раздался сонный девичий голос. — Ты что ли вернулась? Я не видела кто это сказал, поэтому продолжила разглядывать лежащих людей. Кто-то спал без задних ног, храпя на весь барак, а кто-то поднял головы, глянул на меня любопытным взглядом и завалился спать дальше. — Да какая это тебе Анька? Глаза разуй! — недовольно воскликнула женщина в точно таком же синем платье из грубой ткани, чей голос встретил меня в темноте. — Спи давай, фифа. Она окинула меня оценивающим взглядом и с важным видом сложила крупные руки на груди. — Анька? — пискнула я, надеясь, что мой дрожащий голос было слышно. — Б… Богданова? Богданова Аня?! Почему вернулась? Куда она… — А ти що так разволновалося? — отозвалась здоровая женщина с громогласным голосом. Она сделала парочку медленных и осторожных шагов в мою сторону, а глаза ее карие в тот момент излучали опасность. — Новенькая? Так иди и ложись. Нечего мне весь барак будить, а то завтра не встанем. Я не собираюсь проштрафиться из-за какой-то новенькой. — Да погоди ты, Галка, — вдруг встрепенулась девушка, чей голос впервые произнес имя сестры. Она молниеносно слезла со второго яруса и поспешила к нам. — Ты Богданову знаешь? — Я сестра ее… младшая, — еле выговорила я, нервно сглотнув слюну. — Опоздала ты… сестра, — с издевкой произнесла Галина, смерив меня высокомерным взглядом. — Фриц ее важный какой-то забрал… уж с неделю ее с нами нет. Офицерик в погонах, весь такой чистенький, ладный. К себе поразвлечься поди… Ну или полы подметать в лучшем случае. — Как… как забрал? — выдавила я, ощутив, как мир вокруг пошатнулся, и тут же ухватилась за ближайшую холодную стену. — Я же… я же ради нее только… Стало нечем дышать, и я инстинктивно схватилась за воротник синего платья. — А ти що думаешь, мы тут права какие имеем? Приехал да забрал, — усмехнулась Галка, и раздраженно выдохнула, направившись в сторону нар. — А теперь всем спать, живо! Я обессиленно сползла по стене, прикрыв губы дрожащей ладонью. — Эй, эй! Да не слушай ты Галку, она вечно нагнетает, — тут же подбежала девушка с миловидным личиком, и присела напротив меня на корточки. — Аньке наоборот, можно сказать, повезло… Ведь полы мыть у зажиточных немцев куда лучше, чем форму солдатскую стирать… Я Вера, а тебя как звать? — Кате… Катерина, — едва слышно произнесла я, крепче стиснув неудобную толстенную куртку. — Вот что, Катенька, пошли со мной. У меня первый ярус свободный, поспишь там первое время. Вера подняла меня на ноги и повела в сторону нар, а я и не смела сопротивляться. Сил уже ни на что не было. Уложила она меня на матрас с серой простынью, набитый колючей соломой, подушка была точно такой же. После накрыла двумя одеялами, а поверх еще и курткой моей казенной. — Знаешь, Катенька, я поначалу на лесопилку попала вместе с пленными советскими солдатами. Там гробы делали… жутко было в этом участие принимать. Одно радовало, кормили хоть неплохо… А потом сюда попала и сестру твою повстречала. Мы с ней хорошо сдружились… Я молча приняла ее заботу и, не моргая, смотрела в одну точку пока Вера что-то нашептывала. Жуткие мысли вдруг заполонили голову. Мир в одночасье рухнул, а сердце бешено заколотилось в груди. Неужели Мюллер обманул меня?.. Как же так? Как же я могла довериться ему? Сколько мне еще предстоит обжигаться и разочаровываться в людях? Неужели весь мой путь был проделан зря? Где же теперь искать Аньку и как выбираться отсюда? Отныне я могла рассчитывать только на себя.***
Рано утром разбудил громогласный женский голос. Только спустя минуту до меня дошло — принадлежал он Гальке. Вера растолкала меня, стянув одеяла, которые всю ночь спасали мое дрожащее тело от сквозняка в худых барачных стенах. Ее миловидное личико с детскими чертами и большими круглыми глазками с карим отливом было первое, что я увидела, с трудом распахнув глаза. Выспаться не удалось, и проснулась я уже уставшей и разбитой. И дело было даже не в хоре храпящих женщин, а в самом факте моего нахождения в прачечной. — Катенька, вставай на построение! — прошептала девушка, помогая мне встать с кровати. — Иначе фрау Грета с нас три шкуры сдерет! Перед глазами мельтешили спешащие на построение женщины. Все они как один были одеты в черные куртки с нашивками «OST» поверх синих платьев, а на голове был завязан белоснежный платок, прикрывавший волосы. Вера кое-как растормошила меня и потащила в самый конец построения. Мы едва успели встать в шеренгу под строгий взгляд незнакомой немецкой женщины. Ее пронзительные светло-голубые глаза с холодным отливом стрельнули в мою сторону, и я внутренне съежилась. Фрау Грета без особой на то надобности поправила синий пиджак и гордо вздернула подбородок. По телосложению женщина была полной противоположностью фрау Розе — худощавое тело, длинные стройные ноги и вытянутая шея со строгой осанкой, а светло-русые волосы были аккуратно уложены и зализаны в низкий пучок. — Доброе утро, девушки, — произнесла она с малой толикой немецкого акцента. Она сделала паузу, заложила руки за спину и пару минут молча прошагала мимо всей шеренги, требовательно рассматривая внешний вид каждого. Но когда женщина остановилась напротив меня, тут же улыбнулась, и я заметила на ее щеке едва уловимый белый шрам в три-четыре сантиметра. — Меня зовут фрау Грета, и я твой надзиратель. Номер сто пятьдесят четыре, ты уже освоилась? — Да, — робко отозвалась я. — Когда отвечаешь надзирателю, нужно выходить из строя! — тут же гаркнула Галька. — Пятьдесят восемь, не нужно кричать на новенькую, — отозвалась фрау Грета с натянутой улыбкой. — В том, что она не выучила правила, полностью твоя вина. Сегодня дежуришь на кухне… А впрочем, вместе вам будет веселее. Возьмешь с собой еще человек пять, особенно тех, кто давно котлы не драил. — Ну, спасибо тебе, Катька… — пробубнила под нос Галина. — Ты что-то сказала? — спросила фрау Грета, сделав вид, что не услышала. — Никак нет… Я все поняла и услышала. Будет сделано, — ответила Галька, выходя из строя. — Не переживай, я пойду на дежурство с тобой, — приободрила Вера, мельком улыбнувшись. Мы разбились на пары и всем строем шли минут пять по узким темным коридорам без окон. Первое время мне казалось, что находились мы в подвале. Дошли мы до холодного длинного помещения с металлическими столами и такими же скамейками. В тарелках нас ожидали два ломтика странного хлеба по двести грамм и коричневая жижа в металлической кружке. — Это хлеб? — с недоумением спросила я, усевшись на скамью плечом к плечу с другими женщинами. — Эрзац-хлеб из бурака и опилок и немецкий эрзац-кофи… вроде как из желудей, — ответила Верка, с жадностью откусив хлеб. — А ти що носом воротишь, Катька? — усмехнулась Галька, сидевшая напротив. — Небось не привыкла к такой похлебке? То-то же я смотрю у тебя руки-то больно чистые… без мозолей. Да и щеки у тебя имеются. Ну-ка признавайся, у фрау-мадам какой жила, пока мы тут как батраки за хлеб с опилками горбатились?.. Я откусила черствый хлеб и с трудом разжевала его, сделав глоток горького кофе. — У помещицы на ферме, — нехотя призналась я. — А що сюда сослали? — удивилась незнакомая девушка с красивыми зелеными глазами, сидевшая по правую руку от Галины. — Небось воровать начала? Или полюбовницей ее мужа стала? Женщины вокруг засмеялись: кто-то тихонько подавил смешок, а кто-то, не сдержавшись, заржал как лошадь. — А ты все об одном думаешь, Надька, — с упреком произнесла Вера, направив на нее тепло-карие глазки. — Не всем же быть такими благородными фифами, Верочка, — усмехнулась Надежда, сверкнув двумя изумрудами в сторону Веры. Имя девушки она выделила по-особенному, с нескрываемым презрением. — Да нет же… Я под утро разговор фрау Розы и фрау Греты подслушала, — с интригой в голосе начала другая незнакомая девушка полноватого телосложения, наклонившись вперед. — Катьку офицерик какой-то приволок, в кителе красивом… черном. Видать из этих… из эсэсовцев. — Да ты що, Тонька! А ну-ка, Катька, признавайся, що ты там такого натворила? — с интересом спросила Надежда, а на лице ее нарисовалась язвительная улыбка. — Хватит лясо точить! — раздался громогласный голос Гальки. Ее кулак громко стукнул по поверхности стола, и несколько кружек вздрогнули. — Забыли, що на завтрак тильки пять минут отведено? Давайте… шнеля, шнеля! — Почему они тебя фифой называют? — тихо спросила я у Веры, когда мы пошли вслед за фрау Гретой в рабочие цеха. — Я из семьи профессоров… Знаю французский и английский, — призналась Верочка. — Мама француженка у меня, вот и научила всему, что знает. — Так ты из бывших?.. — удивилась я. — Как же ты тогда здесь оказалась? — Из бывших дворян? — хохотнула девушка, застенчиво прикрыв тонкие алые губки ладонью. — Нет, мой отец еще с начала девятисотых годов в партии большевиков состоял… революционером был, так сказать. Он у меня образованный, доктор наук, поэтому помогал красноармейцам в госпитале во время Гражданской. А в империалистическую фронтовым доктором был. До сорок первого преподавал в ленинградских институтах, ему даже предлагали место в министерстве здравоохранения… — девушка с грустью опустила тепло-карие глаза с темными густыми ресницами. — А я… я на лето отправилась к бабушке в деревню в Псковской области… там и застала войну. Бабку мою сразу расстреляли за помощь партизанам, а меня вот… сюда угнали. Про родителей своих до сих пор ничегошеньки не знаю. Как они там… живы ли. Слухи ходят, что Ленинград под блокадой немцев. — Прости, я… я не хотела рану ворошить, — извинилась я, нервно подергивая край теплой куртки. — Нашу мамку тоже фрицы убили, нас с Анькой сюда свезли. Недавно узнала, что и брат наш младший погиб под Ленинградом… — Анечка мне рассказывала про маму вашу, мне очень жаль, — Верочка грустно улыбнулась, похлопав меня по плечу. — Очень она за тебя и брата переживала! А тут оказывается такое случилось… Слава богу, Катенька, что ты жива и здорова… После так называемого завтрака, фрау Грета повела нас в цех, где стиральные машины гудели так, что аж уши закладывало первое время. Женщины молниеносно разбрелись по привычным местам, натянули тяжелые резиновые фартуки и сапоги не по размеру. Возле каждого выхода стояло по одному полицейскому с заряженной винтовкой, а надзирательница прогуливалась по длинному цеху и внимательно следила за ходом работы. Как только я заприметила мужчин на другой стороне цеха, Верочка тут же схватила меня под руку и повела в их сторону. Двигаться в тяжелых резиновых фартуках и огромных сапогах, которые болезненно натирали кожу, было трудно и практически невозможно. Но, судя по женщинам и девушкам, которые продолжали работать, я поняла, что скоро и я привыкну к работе в подобных условиях. В конце концов, человек привыкает ко всему. Вера привела меня в сортировочный цех с кипами грязной солдатской одежды. Там было не так громко, как возле стиральных машин, поэтому вполне можно было услышать и распознать человеческую речь. Работали там в основном мужчины и, судя по их внешнему виду, были они в большинстве своем военнопленные. У кого-то была перебинтовано половина головы, кто-то до сих пор носил мятую и грязную гимнастерку, а кто-то даже умудрился сохранить зеленую пилотку с красной звездой. При виде советских военнопленных измученных и изголодавших, сердце мое тут же болезненно сжалось. Но Верочка побежала в сторону других мужчин в темно-синих кепи и зеленых кителях без погон. Они переговаривались неизвестным картавым языком, который был намного мягче немецкого, и который прежде мне слышать не приходилось. Да и непривычно было слышать иностранную речь, помимо немецкой, ведь ее я уже вполне себе распознавала и понимала. Вера перекинулась парочкой слов с солдатом, который при виде нас двоих расплылся в дружелюбной улыбке и тут же подбежал к нам. — Знакомься, Катенька, это Мишель, — Верочка перешла на русский и показала рукой в сторону молодого мужчины лет тридцати. — Он и его сослуживцы французы. Иногда они дают нам шоколадки и другую еду из посылок от Красного Креста… бывает и мыло дадут. Я единственная, кто из всех нас знает французский, поэтому держу с ними связь. Мы им очень благодарны… не оставляют нас в беде. Мишель командир среди них. Их всего около двадцати человек осталось. — Добгый день, мадемуазель, — на корявом русском произнес Мишель. Он галантно приподнял синюю кепи, сверкнув в мою сторону карими, практически черными глазами. Я коротко кивнула мужчине, а в ответ он расплылся в дружественной улыбке. — Знаешь, а отец мне говорил: зачем тебе французский и английский… где они тебе пригодятся? А тут вон как получилось, — коротко хохотнула Верочка, приступив к сортировке вещей. — Ты сортируй кители отдельно, рубашки со штанами тоже в отдельную кучу. Если порванную и порченную одежду увидишь, кидай сразу в отдельный бак. Я приступила сортировать вещи, едва не теряя сознание от мерзкого запаха, исходящего от немецкой формы. Рубашки и кители были испачканы засохшей бурой кровью и напрочь пропахли потом, а штаны были заляпаны различными отходами жизнедеятельности. Порою попадались и полностью заблеванные рубашки, от одного вида которых завтрак молниеносно подступал к горлу. — Катька! Катька, это ты? — вдруг раздался знакомый мужской голос откуда-то позади. Я обернулась и едва удержалась на ногах, когда увидела подбегающего Ваньку.