Катарина

— Ваня? Ты… ты как тут… Сердце бешено забилось в груди. Я застыла с серым кителем в руках, растерянно хлопая глазами, пока все остальные недоуменно пялились на нас. Мельком оглядев парня, я с ужасом обнаружила у него свежие ссадины на лбу и разбитую отекшую губу.  — А ты думала я брошу тебя? Лёлька мне все рассказала… Иван едва успел обнять меня, но его тут же грубо оттащил подоспевший полицейский, и пнул парня ногой в живот. Ванька повалился на ледяной пол, согнувшись пополам от боли, в то время как полицейский угрожающе наставил на него дуло заряженной винтовки.  Я закусила губу до пронзительной боли, ощутив, как страх и паника накрыли с головой.  — Близкие контакты запрещены! — раздался суровый голос фрау Греты.  Она появилась словно из ниоткуда, испепелив холодными голубыми глазами провинившихся. У меня мороз прошелся по коже, и серый китель, запачканный кровью неизвестного солдата, тут же выпал у меня из рук.  — Фрау Грета, ну не сдержался малой, с кем не бывает? — произнес мужчина средних лет в зеленой потрепанной гимнастерке, подоспевший вслед за Иваном. — Не наказывайте паренька, первый день же все-таки… Фрау смерила холодным взглядом мужчину с отголосками седины, и гордо вздернула угловатый подбородок.  — Под твою ответственность, сто семнадцать, — хладно отчеканила она и ушла прочь вместе с полицейским.  — Пронесло… — выдохнула с облегчением Вера. — Вы больше не делайте так. Нам всем может попасть.  Я растерянно кивнула, продолжив беспомощно глядеть на Ивана.  — Спасибо, командир, — отозвался Ванька на протянутую мужчиной руку.  Он коротко прокашлялся и едва встал на ноги не без помощи командира.  — Идти можешь? — поинтересовался мужчина. Парень кивнул. — Ну хоть познакомь нас с той, ради которой так жизнью рисковал.  Я мельком оглядела мужчину и вдруг осознала, что не могла точно определить его возраст: он колебался в промежутке между тридцатью и сорока годами. Его относительно моложавый слегка надтреснутый голос никак не сочетался с седыми висками на темных волосах и морщинами, скопившимися вокруг темных, практически черных глаз. Половина лица у него была посечена осколками с еще не до конца зажившими ранами, а плечо было обмотано пожелтевшим от бесконечных стирок бинтом.  Неужели все это сотворили с ним ужасы войны? В тот день я впервые увидела участников боевых действий своими глазами. Бабка правду говорила: мужчины, побывавшие в самом пекле войны, многое повидали… И взгляд у них другой — серьезный, более осознанный и лишенный любых проявлений страха. Но в то же время отрешенный и измотанный; они все более погружены в себя, оторваны от мира и равнодушны ко всему, что их окружает… — Катя, знакомься, это командир… то есть Андрей, — неловко начал Ваня.  — Немецкий знаешь, Катерина? — тут же обратился ко мне мужчина, сощурив веки, чтобы внимательней рассмотреть меня.  Я покачала головой, нервно закусив внутреннюю сторону щеки. Иван удивленно покосился на меня, но не выдал.  — Плохо, — только и всего изрек командир. А после пошел на рабочее место со скучающим видом, лишенным какой-либо заинтересованности в дальнейшем разговоре. — Это командир русских военнопленных, — шепнула мне на ухо Верочка. — Старший лейтенант… вроде как.  Иван подошел ко мне, поднял серый китель, что выпал у меня из рук, и протянул мне. Его светло-голубые глаза взглянули на меня с доброй улыбкой.  — Ванька, ты… ты с ума сошел? — испуганно произнесла я, боясь сдвинуться с места. — Как же так? Фрау Шульц наверное… — Да брось, мне уже нечего терять, — он улыбнулся ободряющей улыбкой и кивнул в сторону кителя, который продолжал удерживать в вытянутой руке. — Я не брошу тебя, Катька.  — Ванька! А ну поди сюда! — выкрикнул кто-то из советских военнопленных.  Я мельком глянула в их сторону. Наших военных там было не больше французов — около пятнадцати человек. Все они были едва ли в силах простоять на ногах больше восьми часов.  — Мне пора, свидимся еще, — попрощался паренек и побежал в сторону мужчин.  Еще с минуту я стояла как вкопанная, не в силах пошевельнуться, и безучастно глядела в то место, где только что стоял Иван. Очнулась только когда чья-то рука мягко опустилась на мое плечо.  — Пора работать, иначе нам влетит от фрау Греты, — раздался обеспокоенный голос Веры поблизости. — Он любит тебя… это видно. Не каждый решится так рисковать жизнью.  Я сглотнула слюну, вытерла подступающие слезы, и молча поплелась к сортировочному цеху, продолжив разбирать солдатскую одежду.  Как прошел тот день помню смутно. Больше мы с Ванькой не встречались тогда, ведь бараки были поделены на женский, мужской и семейный. Столовая тоже была рассчитана на определенное время отдельно на женщин и мужчин. Поэтому единственное место, где мы могли хоть как-то пересечься — огромный сортировочный цех и ночное дежурство на кухне.  На протяжении всего дня я только и делала что мне говорили: сортировала одежду, вместе с Верочкой доставала из стиральных машин тяжелые груды белья, пропитанные водой, затем кое-как выжимала каждую вещь по отдельности. А после еще два раза ходила всем строем в столовую, где давали безвкусную похлебку из брюквы в обед, а на ужин похлебку из шпината, и все это сопровождалось горьким кофе.  После отбоя меня с Верочкой и еще пятерых человек Галка отправила на ночное дежурство в кухню. Пол ночи мы безвылазно отмывали трехсотлитровые котлы, топки печей, бочки, кастрюли, термосы и металлические столы, а под утро разжигали топки и наполняли котлы водой.  Отпустили нас около трех часов ночи, и мы без задних ног отправились в барак. Даже не помню, как уснула в тот день. Казалось, как только голова коснулась жесткой и колючей подушки из сена, я тотчас же провалилась в сон. 

***

Дни и ночи в прачечной нельзя было назвать скучными, потому как изобиловали они страхом, смертельной усталостью, бесконечным холодом и неожиданными наказаниями, поджидавшими на каждом углу. Холод и вправду был собачий, и неважно, за окном стояло жаркое баварское лето или осенне-зимняя слякоть — в бараке всегда господствовал лютый холод с извечными сквозняками. На фоне этого у многих обострились хронические болячки: у каждой второй был постоянный насморк, кто-то кашлял без конца и края, а особо хиленькие девочки и вовсе умирали от неизвестной лихорадки и недостаточного лечения. Стоит ли упоминать, что голодные обмороки из-за недоедания мы воспринимали как совершенно обыденную вещь? Каждое утро во время построения было ужасно горько осознавать, что кто-то из девушек не пережил ночь… Имея хоть какие-то знания по врачеванию, я в прачечной стала негласным врачом. Днем и ночью женщины из нашего барака обращались ко мне за помощью. Но из-за недостатка медикаментов (нам приходилось воровать у Марты использованные бинты из мусорки) советы мои могли ограничиваться лишь советами. Порою их вопросы были настолько глупыми, что вызывали во мне непроизвольную улыбку. Но я прекрасно понимала, девочки и женщины переживали за свое и так расшатанное здоровье. Вера и Галка помогали мне воровать воду из столовой, пока фрау Роза отворачивалась. Ею в бараке мы промывать раны и ушибы, нанесенные полицейскими. Выживали мы как могли. Никому из надзирателей и охраны не было до нас дела.  На скуку и вовсе не было времени. Все дни мы проводили словно на пороховой бочке. Я не давала себе шанса на дурные мысли и день за днем внушала, что все это происходило не со мной. Какое-то время это помогало. Но лишь на время.  Наказания, которыми подвергался каждый из нас, временно выбивали из колеи. А удар с ноги в живот вообще не считался наказанием. И неважно, кто стоял перед полицейским — мужчина, женщина или хиленькая девочка четырнадцати лет отроду — все без исключения подвергались подобному насилию. Хотя стоит отметить, что мужчины, в особенности военнопленные, получали от надзирателей и полицейских в два раза больше. Практически каждый второй ходил с фингалами, сломанным носом, выбитыми зубами и разбитыми губами. У того, кто пытался хоть как-то ответить или возразить и вовсе не было шансов — в них либо сразу стреляли в упор, либо забивали до смерти на глазах у всех, либо вешали на виселице в назидание будущим нарушителям порядка.  А порядок у немцев должен был быть во всем. За малейшую провинность (к примеру, если женщина забыла надеть платок на волосы во время утреннего построения или не успела застегнуть пару пуговиц на платье, а также нарушила режим дня) полагалось ночное дежурство в кухне или, если повезет она отделывалась грубой пощечиной от надзирательниц. Если нарушение уже более серьезное (дерзость и неповиновение надзирателям или администрации, близкий контакт с противоположным полом у всех на глазах или, упаси боже, попытка бегства) — простым пинком в живот не отделаться. Но не стоит утаивать и тот факт, что фрау Грета лично бралась за наказание каждого из женского барака. Она принимала во внимание послушание, соблюдение всех правил и работу той или иной женщины, и справедливо оценивала ее наказание. В большинстве случаев она оправдывала тех, кто был на хорошем счету, либо старалась заменить особо тяжкие наказания на недельные ночные дежурства. Чего совсем нельзя было сказать о жестокой фрау Розе… Порою наказывали у нас весь барак. В те дни французы, наши военнопленные и люди из семейного барака отказывались работать, пока нам не отменят наказание. Полицейские жестоко избивали тех, кто особо рьяно отстаивал наши права, не щадя даже женщин. А у кого были маленькие дети, тем угрожали различными увечьями или даже смертью. В те дни мы как-никогда ощущали единство. А проходя каждый раз мимо бараков французов и наших, мы запевали «Интернационал», и все они подхватывали мелодию.  Но мне повезло, если можно было так выразиться… Я быстро привыкла к местным распорядкам, смотрела на других женщин и слушала советы Веры. Поэтому за все время нахождения там мне посчастливилось отделаться парочкой пощечин от фрау Розы и одним болезненным пинком в живот от полицейского за попытку передать Ваньке мыло. Первые минуты после неожиданного удара я не могла дышать, а внутренние органы изнывали от боли еще неделю. Было ужасно горько, обидно и унизительно. Я не могла понять долгое время что же сделала не так. Неужели передать кусок мыла было каким-то преступлением против немцев?! Смутно помнятся мне дни, проведенные в том ужасном месте. Изо дня в день в голове звенели слова Мюллера, как он отговаривал меня ехать в прачечную и совсем неблагоприятно описывал тамошнее пребывание. Но я была чересчур упертой, непробиваемой и отказывалась верить ему. Я шла к своей цели и напоролась на безвылазный тупик. Сестры моей там не оказалось, но я все же пришла к выводу, что попала туда не напрасно. Нахождение там было моим вполне справедливым наказанием за то, что медлила и не спасала сестру в первые месяцы пребывания в Германии. И теперь должна была на собственной шкуре прочувствовать все тяготы Аньки, которые довелось пережить ей, пока я шиковала за барским столом.  В любом случае, уж лучше было находиться в прачечной, похожей на тюрьму, чем помереть во время бесчеловечных пыток в Гестапо… Порою мне казалось, что прачечная та высасывала из людей все соки, возможность на привычную жизнь и напрочь уничтожала любые мысли о побеге. Сил на него попросту не было. То ли сам воздух был тяжелым, сдавливающим виски, то ли от недостаточного питания я за считанные недели превратилась в ходячее приведение, не способное мыслить.  А самое ужасное — спустя, наверное, пару месяцев, я начала теряться во времени и забывать Мюллера, который долгие месяцы не выходил из моей головы. Тоска моя по нему была неизмерима. Его образ день за днём остывал в сознании, ускользал с каждым новым сном. Одно время я жаждала его забыть, но после того, как поняла, что это невозможно — ужасно испугалась, что он навсегда исчезнет из памяти. Казалось, я стану опустошенным сосудом, если его образ со временем поблекнет и сотрется из головы.  Шли дни и недели моего пребывания в прачечной, но Мюллер все не появлялся. Я отказывалась верить, что он вдруг забыл обо мне и бросил погибать в том ужасном месте. Я отчаянно боролась с пугающими мыслями, отгоняла их всевозможными способами… Но тот факт, что я продолжала находиться там, сводил меня с ума и говорил об обратном — он все же бросил меня и вовсе не собирался вызволять из того ада.  Сохранять рассудок было действительно трудно. Но еще труднее было изо дня в день выполнять одни и те же действия, бороться со смертельной усталостью, безжалостными мозолями от толстенных и тяжелых сапог, подавлять чувство голода и научиться полностью его не замечать, наблюдать, как чуть ли не каждый день кто-то помирает от неизвестных болезней… и одновременно пребывать в каком-то отрешенном и подвешенном состоянии, убеждая себя, что все происходящее — дурной сон. Находиться в отдельном мирке, который был далек от настоящей свободной жизни… Мы даже не знали закончилась ли война, что происходило в немецком обществе, сколько наших городов освободили от немецкой оккупации, сколько битв выиграли советские солдаты…  Я ничего не знала. А самое страшное было постепенно осознавать, что с каждым днем мне и вовсе не хотелось узнавать что-либо из внешнего мира. Меня пугали подобные мысли.  Дни, которые я отчетливо запомнила, можно было пересчитать по пальцам. Одной из которых была февральская ночь 1944 года. Это произошло спустя буквально пару недель моего пребывания в прачечной. Среди ночи нас разбудил страшный грохот, а земля под ногами задрожала как в самом безумном кошмаре. Было ужасно страшно, во всем бараке нарастала паника. Несколько девиц стали читать «Отче наш», а кто-то даже крикнул в отчаянии: «ну вот и все!». Спросонья мы даже не сразу и сообразили, что бомбили соседний баварский город.  Из утренних разговоров надзирательниц на немецком, мне удалось подслушать, что в ту ночь английские самолеты сбросили сотни бомб на завод по производству самолетов и главный железнодорожный вокзал города Аугсбург. Последствия атаки были разрушительными как для остарбайтеров, работавших на том заводе, так и для мирного населения.  Холодок прошелся по коже, как только я осознала, что следующими жертвами атаки могли оказаться мы. И никто не знал, какая минута могла стать для него последней. Но я приняла решение, не говорить всем в бараке, что подслушала в то утро. Мне показалось правильным не нагнетать и не сеять панику среди женщин. Ведь куда приятнее жить и надеяться на спасение от рук наших солдат, чем каждую секунду гадать, когда сверху упадет очередная бомба союзников… С того дня я была единственной, кто запер тот страх в груди, не дав вырваться ему наружу.  Мне отлично удавалось сохранять в тайне знание немецкого. Там он и не нужен был вовсе. Между собой общались мы только на русском, иногда подпевали украинским песням в бараке, когда кто-нибудь вдруг запоет, чтобы не думать о плохом. Надзирательницы раздавали приказы хоть и на ломанном русском, но мы понимали их с первого раза.  В апреле 1944 фрау Роза по-настоящему взбесилась. Она и до того была не особо благосклонна к нам, но после первых баварских бомбежек и вовсе озверела. Несколько раз я была свидетельницей перепалки двух надзирательниц. Фрау Грета была недовольна тем, что фрау Роза частенько наказывала нас за любые мелочи, и наказания те зачастую не соответствовали характеру нарушения. Мы ходили словно по минному полю, не зная, на какое наказание натолкнемся сегодня. Ведь в любой момент фрау Роза могла влепить нам пощечину или с силой ударить рукой в живот только за то, что мы посмотрели на нее не тем взглядом, каким бы она хотела.  День, когда все пошло наперекосяк, и когда моя относительно спокойная жизнь в прачечной закончилась — изначально начался с очередной нервотрепки. С самого утра фрау Роза наказала нас пятерых только лишь за то, что мы плотно общались и везде ходили вместе. Судя по ее крикам, она вдруг заподозрила, что мы учиняем бунт и хотим сбежать. Поэтому тут же придумала нам очередное наказание — босиком и по уши в грязи до изнеможения перетаскивать булыжники с места на место под проливным дождем. Все бы ничего, но заставила она нас делать это на переднем дворе прачечной, где за забором прогуливались жители пригорода.  Первый час прошел без относительных происшествий. Я, Вера, Галка, Надька и Тонька молча таскали камни и огромные булыжники к зданию неизвестно зачем и для чего. Дождь полностью промочил наши синие платья, отчего они стали еще тяжелее. Ладони стерлись в болезненные мозоли, мышцы на руках затвердели и дрожали каждый раз, когда я тащила очередной булыжник. Ноги еле волочились по ледяным лужам и вязкой грязи, и я молила только об одном — чтобы все поскорее закончилось.  В тот момент я была готова на все — хотя бы на смерть… — Эй, русские свиньи! — раздался позади мальчишечий голос с издевательскими нотками.  — Вы только и способны что камни таскать! — подхватил второй с презрением. Я обернулась, уловив трое светленьких мальчиков лет тринадцати с обратной стороны забора. Они были одеты в черные шорты и промокшие насквозь табачно-коричневые рубашки с черным галстуком. На левом плече у них была красная повязка со свастикой, а на голове красовалась черная пилотка.  Я остановилась, бросив булыжник в кучу, и продолжила разглядывать их злобные лица, и не верила своим глазам. Никогда прежде мне не удавалось встречать ребят из Гитлерюгенда. Их перекошенные от злобы лица навсегда отпечатались в моем сознании.  Кто-то из них поднял небольшой камешек с земли и с силой швырнул в нашу сторону. Он попал в аккурат в спину Тоньке, отчего та болезненно вскрикнула, а мальчики громко и с наслаждением засмеялись.  — Так и надо тебе, грязная русская девка! Работай на благо Третьего Рейха! — Що эти фашисты там балакают? — спросила Галька запыхаясь. Она бросила на землю очередной булыжник, громко выдохнула и стерла пот со лба. — Ироды проклятые.  — Не обращай внимания, Галя, — постаралась утешить Верочка, подхватив камень поменьше. — Это мальчишки из Гитлерюгенда. Они злые очень и лучше не попадаться им на глаза.  — Тонька, ты в порядке там? — спросила Надежда. Девушка остановилась на мгновение, чтобы хоть немного выжать подол платья.  — Эти зверюги мне чуть хребет не сломали! — пожаловалась Тоня, изобразив болезненную гримасу.  Но как только я хотела было сказать Верочке, чтобы та не подходила к забору, ей в голову прилетел очередной «привет» от озлобленных немцев в виде не хилого булыжника. Она тут же схватилась за затылок и упала на колени прямо в грязь, а выходцы из Гитлерюгенда разразились новой порцией смеха. Мы с остальными девушками как одна охнули и невольно побросали все булыжники из рук.  — Та щоб вам пусто было, фашисты проклятые! — с ненавистью прокричала Галка.  Наденька и Тоня тут же подбежали к Вере, помогли ей подняться с колен и увести в относительно безопасное место. Я же, разгневанная подобным поведением, молниеносно подбежала к забору и встала напротив тех извергов. С минуту прожигала их злобным взглядом, пока они смеялись как лошади, задрав головы, и хватаясь за животы. — Чего уставилась, русская свинья?! — завопил один из них.  — Как ты смеешь смотреть на нас?! — Иди работай, бестолковая русская девка!  От возмущения я едва не подавилась собственной слюной. — Закройте свои грязные рты, чертовы нацисты! — со всей силы прокричала я, и быстро схватила первый попавшийся камень. — А ну валите отсюда… вы… маленькие, мерзкие… Двое мальчиков невольно отпрянули назад с недоуменными перекошенными лицами. Но тот, что был посередине — особо упертый и стойкий — продолжил прожигать меня взглядом, полным жгучей ненависти. — Заткнись, русская! Заткнись! Заткнись! — неистово завопил мальчик, а в его холодных голубых глазах отразилось безумие. — Ты и твои родители — низшая раса! Вы все грязные дикари и тупые ублюдки! Вы ни на что не годитесь! Вас всех нужно уничтожить! Уничтожить… — Катька! Катька, не глупи! Не стоят эти ироды того! — обеспокоенно закричала Галка. Она подбежала и выхватила у меня камень из рук. — Ну повесят же нас, дура, опомнись! — Сто пятьдесят четыре! — раздался гневный голос фрау Розы позади. — Живо ко мне! — Ну все… — тихо простонала Галка, а потом наклонилась ко мне и прошептала заговорщическим шепотом. — Ты, девка, зря немецкий-то свой выдала. Они ж от тебя теперь не отстанут. До конца дней своих на них пахать будешь… — Дура, ты нас всех подставила! — сквозь слезы прокричала Тонька, испепелив меня взглядом.  — На кой черт ты им на фашистском ответила?! — разъяренно завопила Надька мне вслед. — Какого лешего ты вообще знаешь их язык?! Что теперь с нами будет?! Я молча проследовала за фрау Розой, глотая слезы. Как только мы оказались в стенах административного блока, она влепила мне звонкую пощечину, отчего половина лица тут же разразилась острой болью.  — Это тебе за то, что скрывала знание немецкого. По-хорошему спрашивали тебя! — прошипела женщина и вонзила в меня разгневанный взгляд, впервые заговорив со мной на родном языке. — Но считай, что тебе повезло… Прямо сейчас ты пойдешь и приведешь себя в порядок. А после… в любой момент тебя вызовут в администрацию. На удивление, фрау Роза спокойно отпустила меня тогда. Пол дня я ходила в недоумении, выполняя привычные обязанности строго по расписанию. Девчонки, что были со мной на утреннем наказании, прибыли чуть позже, сообщив, что впаяли им привычное ночное дежурство в кухне. Вот только снять сырую одежду и помыться, им никто не разрешил… Так и работали они до ночи грязные и в сырых платьях.  — Говоришь, в администрацию тебя вызывают? — спросила Тонька, выжав солдатскую рубашку толстыми могучими ручищами. — Не к добру это… — Так оно и ежу понятно, що не к добру, — подхватила Галька, тяжело выдохнув. — Поди к начальнику этому… пердуну старому, пропади он пропадом… — Вот-вот, Катька, мотай на ус! — воскликнула Надька, с силой пытаясь вытащить тяжелую кипу одежды из огромной стиральной машины, и я тут же подоспела ей на помощь. — Говорят, владелец прачечной — старый немец… лет пятьдесят пять, не меньше. Так вот, те девки, кому посчастливилось побывать у него, бегут от него… да так, що аж пятки сверкают!  — Да что с ним не так?! — нетерпеливо спросила я, принимаясь выжимать серый китель.  — Та не ори ты как чумная! — укоризненно прошептала Галка, махнув рукой. — Не знаю, правда это или придумали що… Но я тебе так скажу. Любит он девок молоденьких, годков двадцати. А голос у него такой тихий, ласковый, будто мед для ушей… Но все поголовно твердят, що на волосы девичьи он падок. Так що, девка, не дури и прячь волосы свои под косынкой. Того гляди, беду какую накличешь, а нам всем разгребать потом… — А мне кажется, слухи все это! — неожиданно воскликнула Верочка, выжав солдатские штаны. Все это время она молча выполняла свою работу, не вклиниваясь в разговор. — Не угодил он чем парочке девиц, вот и распускают они слухи.  — Все равно! Как говорится… береженого бог бережет, — возразила Галька, направив на меня хмурый взгляд карих глаз. — И ты, Катька, не дури! Думай, що балакать там ему на немецком будешь.  — Ты лучше расскажи-ка нам, дорогая, где ты так шпрехать научилась? — с хитрой улыбкой спросила Наденька, сверкнув лисьими зелеными глазками в мою сторону. — Верочка наша, понятное дело, дочь француженки, поэтому знает языки всякие, а ты у нас кем будешь? Тонька и Галка подавили короткий смешок, но тем не менее уставились на меня с нескрываемым любопытством.  — Я же говорила, у помещицы работала. Она и ее дочь относились ко мне хорошо, вот и научили многому, — честно призналась я, продолжив работать.  — Тю, да що ты свистишь нам тут? — усмехнулась Тонька, недоверчиво взмахнув рукой. — Как ты могла так быстро выучить фашистский язык? Мы тут уж три года как маемся, а по-немецки только три слова знаем.  — Это потому, что надзирательницы здесь русский знают, а в той семье со мной все три года говорили только на немецком, — констатировала я, выразительно взглянув на девушку. — Есть разница? Да и к тому же, подруга моя хорошо на немецком говорит, без ее помощи тоже не обошлось.  — Богданова, в администрацию! — раздался строгий голос фрау Розы.  — Надо же, по фамилии обратилась! — удивилась Галька.  — Удачи, Катенька, — наспех проговорила Вера, крепко обняв меня напоследок.