Катарина

Я недоуменно покосилась сначала на него, а затем и на оружие в его ладони.  — Что ты… — Давай, ну же. Не тяни. Ты же хочешь отомстить? — он кивнул на пистолет с непроницаемым выражением лица. — Мне нечего терять, Катарина. У меня за плечами лишь долгие годы службы… ни семьи, ни детей. Никто даже слезинки не проронит. Так чего же ты тянешь? Я мгновенно взяла оружие в руки. Прохладный корпус пистолета подействовал отрезвляюще. Правая рука все еще дрожала, но мне удалось поднять дуло в сторону Мюллера. Он улыбался. Глаза его были такого спокойного и глубокого синеватого оттенка, словно тогда перед ним был не пистолет, а фотоаппарат, который намеревался запечатлеть его улыбку. Я подошла еще ближе, и с того момента дуло плотно упиралось ему в грудь.  Губы дрожали, и я нервно стиснула их. Слезы катились по щекам, отчего взор был затуманен, а лицо его — такое спокойное, с ровными чертами — расплывалось от прозрачной пелены. Силы покидали меня, а дыхание все еще было частым, не восстановившимся от бесконечных рыданий. Ладонь подрагивала вместе с оружием, а пальцы опасались нащупать курок.  — Да пошел ты… — небрежно бросила я, роняя пистолет.  Он звонко ударился об брусчатку, и я обессиленно полетела вслед за ним, но Мюллер вовремя подхватил меня. Его сильные руки сомкнулись на моей талии, крепко придерживая спину. Я обмякла в его объятиях, совершенно без сил уронив голову ему на грудь. Руки мои болтались в воздухе, как у сломанной куклы, коленки периодически подкашивались, а он продолжал молча удерживать меня, осторожно поглаживая спину.  Не знаю, сколько мы простояли в таком положении. Я разрыдалась еще сильнее, отчего его черный парадный китель промок от моих бесконтрольных слез. В какой-то момент я не выдержала и двумя руками приобняла его за плечи, чтобы прочно устоять на ногах. Разодранные ладони все еще изнывали. И как только я прикоснулась к его кителю, разразились новым пожаром боли.  Спустя какое-то время офицер повел меня в сторону автомобиля. Я не сопротивлялась, а напротив, находилась в каком-то оцепенении: сил не было ни слово вымолвить, ни пошевелиться. Свадьба Амалии в буквальном смысле выжала из меня все соки. Как только глаза высохли от горьких рыданий, накатила невероятная усталость, граничащая с изнеможением.  Мюллер осторожно усадил меня в машину и сел за руль. Я окончательно обмякла на переднем сидении и с огромным усилием повернула голову в его строну. Последнее, что я увидела перед тем, как провалиться в сон — следы едва уловимой запекшейся крови на костяшках его пальцев.

***

В голове раздавалась удаленная плавная мелодия фортепиано. Такая чистая, невинная и таинственная. За ней хотелось идти, бежать, касаться и еще целую вечность наблюдать со стороны. Я была практически уверена, что она мне снится, пока не распахнула глаза в полумраке.  Это был не сон. Мелодия продолжала приглушенно звучать даже после того, как я окончательно проснулась.  Меня окружала незнакомая комната, освещенная одной лишь тусклой настольной лампой с желтым абажуром. Я очнулась на широкой двуспальной кровати, накрытая приятным махровым пледом молочного оттенка. Сонно потерла глаза и еще раз оглянулась.  В комнате я была одна. Меня окружали прикроватные тумбочки из светлого дерева, туалетный столик с овальным зеркалом и громоздкий старинный шкаф из того же дерева, что и вся остальная мебель в помещении. Не смотря на небольшие размеры, комната имела высокие потолки с богатой лепниной, точно во дворце, высокие двери и целых два окна, наглухо задернутых темными шторами.  Я попыталась судорожно вспомнить события последних часов, чтобы прояснить ситуацию и понять, где же я находилась. Но когда воспоминания начали наваливаться один за другим, я вдруг осознала, куда меня привез Мюллер.  Дверь была приоткрыта. Сквозь нее просачивался едва уловимый свет из коридора и плавные нотки фортепиано, хоть и приглушенные. Хотела было встать с кровати, но ноги тут же натолкнулись на что-то мягкое и теплое. Я испуганно спрыгнула с кровати, а нечто это недовольно мяукнуло и лениво распахнуло свои ярко-зеленые глазки. Сердце бешено забилось от испуга, но он тут же сменился умилением.  — Эй, привет. Ты напугал меня.  Серый пушистый котик с безумно красивой мордочкой пробрался на самый край кровати и влажным носиком потерся об мою ладонь. Я невольно улыбнулась, почесала его за ушком, уловив ласковое мурчание, и осторожно взяла животное на руки. Пушистый комочек продолжал мурчать и с наслаждением прикрывать глазки, пока я плавно поглаживала его спинку.  В таком положении он прошел со мной на руках до коридора. Мы вместе с маленьким серым разведчиком последовали за звуками фортепиано, которые раздавались из самой дальней комнаты огромного длинного коридора. Наконец нам удалось приоткрыть завесу тайны и узнать, кто же музицировал в столь поздний час.  Я была ни капли не удивлена, застав за музыкальным инструментом Мюллера. В помещении одно из трех окон было открыто нараспашку, впуская душную летнюю ночь. И царил такой же полумрак, что и в той комнате, в которой я проснулась — горел тусклый торшер с красным абажуром. Возле пианино находилась мягкая софа с цветочным орнаментом преимущественно красных оттенков, и парочка удобных кресел ей под стать.  Я застыла в дверях, плечом облокотившись об дверной проем, и молча наблюдала. Офицер находился в обыкновенной табачно-коричневой рубашке с черными подтяжками и без привычной офицерской фуражки поверх уложенных светло-русых волос. Его пальцы плавно скользили по клавишам, взгляд был полностью сосредоточен на них. А из-за того, что находился он ко мне полу боком, выражение его лица я уловить не могла.  В какой-то момент котик вяло мяукнул, развалившись у меня на руках, и продолжил расслабленно мурчать. Но тонкий слух Алекса мгновенно подметил присутствие посторонних. Поэтому на мгновение его пальцы застыли в воздухе, а в ушах образовалась непривычная тишина. И я вдруг осознала, где находилась на самом деле. А может Мюллер опасный хищник, и я оказалась в его берлоге?.. Оказалась в его логове не по своей воле…как и в этой стране.  — Вижу, ты уже подружилась с Оскаром, — раздался его привычный бесцветный голос.  Он даже не обернулся в мою сторону. Лишь молча прикрыл крышку черного лакированного инструмента и встал с квадратной банкетки.  — Он спал у меня в ногах, — ответила я, продолжив прижимать сладко мурлычащего котика к груди. — Оскар? Какое… необычное имя для кота.  — В честь Оскара Уальда, — пояснил он, но, уловив мой недоуменный взгляд тут же добавил, — известного ирландского писателя, — он достал позолоченный портсигар из кармана кителя, взял сигарету и тут же зажег ее. — Почему не спишь? — По той же причине, по которой ты играешь на фортепиано посреди ночи, — усмехнулась я, разглядев его силуэт в полумраке.  Он развернулся лицом к окну и спрятал левую руку в карман черных брюк галифе, с наслаждением выдохнув табачный дым.   — Музыка успокаивает меня. Иногда по ночам я включаю патефон или играю на пианино и представляю, что никакой войны нет. Это… великолепное чувство, — сообщил он тихим голосом, и его неожиданная откровенность смутила меня. Он развернулся ко мне, сделав очередную затяжку. — Раз уж ты не спишь, нужно обработать твои ладони.  — Зачем ты привез меня сюда? — тихо спросила я, последовав за ним в другую комнату. — Фрау Шульц, вероятно, обыскалась… — Фрау Шульц я уже оповестил, что ты ночуешь у нас дома… А если быть точнее, позвонил в «Розенхоф» и распорядился, чтобы Ольга передала фрау, как только та вернется домой, — ответил мужчина, сосредоточенно копаясь в небольшом сундучке с ватой, бинтами и различными микстурами.  — Лёлька знает, что я ночую здесь?! — неожиданно пискнула я так, что Мюллер тут же поднял на меня недоуменный взгляд. Я обессиленно присела на ближайший диван, и Оскар выскочил у меня из рук, устраиваясь поблизости. — Боже… теперь все знают, что я тут у тебя… — У тебя будут проблемы с твоим женихом? — надменно усмехнулся Алекс, искоса поглядев на меня. Он расстегнул рукава рубашки и закатал их по локоть. — Думаю, он бы разозлился, если бы я оставил тебя одну посреди незнакомой улицы. И к тому же, мой дом был порядком ближе, чем ферма… — Никакой он мне не жених! — обиженно воскликнула я, вскочив с дивана.  Столь бурный ответ с моей стороны лишь позабавил офицера. Он подошел ко мне с кусочком ваты, промоченным в спиртовом растворе. Я с недоверием глянула на него, вопросительно вздернув бровь, а мужчина кивнул в сторону дивана, на который я тут же покорно села. Он с осторожностью принялся обрабатывать мои ссадины с запекшейся кровью, присев напротив меня на одно колено.  — По-моему, Иван так не считает, — вдруг раздался его тихий голос, когда я резво отдернула ладонь от саднящей боли в ссадинах. — Сегодня он, можно сказать, ценой своей жизни добивался, чтобы ты не поехала на свадьбу. Это был глупый, но… чертовски храбрый поступок.  В ту же секунду я снова обратила внимание на костяшки его пальцев правой руки, которые были частично запачканы кровью; только вот неизвестно чья это была кровь: его или тех пьяных офицеров… Алекс словил мой изучающий взгляд, и спокойная синяя гладь вдруг коснулась моего лица. Привычный колючий взгляд вмиг смягчился, рассматривая меня. Но он по-прежнему не улыбался, словно лишний раз под угрозой расстрела опасался проявить человечность.  Лишь в тот момент я осознала, насколько близко мы находились друг к другу. Я слышала его размеренное дыхание и глядела как завороженная на ровные черты лица. Глаза запечатлели все: хмурую межбровную морщинку, густые светлые ресницы, тонкие и сосредоточенно поджатые губы, ярко-выраженные скулы и правую бровь, которую рассекал едва уловимый тонюсенький шрам. А также большие синие глаза, излучавшие непоколебимую решимость и готовность идти до последнего.  Я не ответила. То ли от неприятного пощипывания, то ли от смущения и неловкости, вдруг охватившей меня в тот момент. Мюллер аккуратно промачивал вату со спиртом об каждую кровавую ссадину, а я стискивала зубы и ждала, когда боль прекратится.   — Спиртом обрабатывать раны довольно болезненно. Можно использовать сок алое, — констатировала я по окончании процедуры. Мужчина ничего не ответил и принялся молча упаковывать медицинские принадлежности в небольшой ящик. Испытав еще большее смущение, я вдруг вознамерилась сменить тему, чтобы избавиться от ореола неловкости между нами. — Фройляйн Хоффман перед отъездом пригласила нас на завтрак… В воздухе раздался резкий хлопок. Я невольно вздрогнула, едва не подпрыгнув с софы. Мюллер захлопнул небольшую аптечку и развернулся ко мне, по-командирски переплетая руки на груди.  — Завтра Эмма принесет в вашу спальню завтрак, а после… мой водитель отвезет вас на ферму. Старайтесь избегать встречи с моей матерью и сестрой, они и так бьются в догадках из-за слухов, что же за невеста у меня появилась. К Хоффманам я поеду один… Нам ни к чему появляться вместе так часто.  Снова «вы» и прежний беспристрастный официоз… От его холодного тона между лопаток пробежали мурашки. Взгляд с синевой вмиг лишился теплоты и той снисходительности, которую он позволил проявить ко мне во время танца на свадьбе… — Но Лиззи… она… — Катарина, вы осознаете какой опасности себя подвергаете? — бесцветным голосом произнес он, вопросительно вздернув бровь. — Что произошло бы, если бы мы с Вильгельмом не вышли в тот момент из ресторана? Неужели вы вдруг забыли в каком состоянии я вас вывез оттуда… — Забудешь такое… — тихо пробормотала я, понуро опустив взгляд на паркет.  Офицер провел рукой по волосам и тяжело выдохнул.  — Простите, я… — он устало потер виски и направил взгляд в сторону распахнутого окна. — Вильгельм прав, я не должен… С завтрашнего дня я больше не буду сопровождать вас с Артуром в Мюнхен и буду как можно реже посещать «Розенхоф», чтобы отвести ненужные подозрения.  Я взглянула на него, изумленно похлопав ресницами.  — По той же причине все эти месяцы вы так редко приезжали на ферму?  Мужчина поднял на меня тяжелый мрачный взгляд.  — Я не сделаю вам плохого, Катарина… но и хорошее вряд ли смогу. И сегодняшний вечер доказал это. Артур и фрау Шульц жутко расстроятся, если вдруг с вами… что-то случится… Он тут же выскочил из небольшого помещения, едва успев договорить. Я бросилась вслед за ним, застав его в музыкальной комнате с подожженной сигаретой в руке. Молча вступила в просторное помещение, беззащитно обняв себя руками. Я долгое время стояла за ним, нас разделяли всего несколько шагов. Мюллер продолжал молча курить, устремив немигающий и задумчивый взгляд в открытое нараспашку окно. Его резкие движения, рассеянный взгляд и некая загадочность в словах — все твердило о том, что его что-то терзало. Быть может, это были последствия алкоголя в крови. А быть может и все сразу… Когда молчать стало невыносимо, я неловко прочистила горло и тихо произнесла: — Хотела сказать вам спасибо… я про тот инцидент в ресторане. Вы в очередной раз спасли меня, а я… я снова забываю поблагодарить вас, — от волнения я болезненно закусила нижнюю губу. — А еще я должна извиниться… за слова, что наговорила вам после того, как вы спасли меня. Признаться честно, я вовсе так не считаю! То есть… до приезда в Германию я считала, что все немцы поголовно фашисты и ненавидят людей других национальностей. Но, познакомившись с фрау Шульц и ее детьми, я вдруг поняла, что ошибалась. А сегодня я, наконец осознала, что ошибалась и на ваш счет. В первую встречу вы показались мне совершенно черствым солдафоном с отталкивающим взглядом, которому были чужды сострадание и человечность… Благодаря вашему примеру я осознаю, что не все немецкие офицеры такие… такие бездушные нелюди, что вступили на нашу землю.  Мюллер развернулся. На лице его застыло удивление, а кисть с зажженной сигаретой медленно опустилась на уровень солнечного сплетения. Я нервно сглотнула слюну, не в силах выдержать его озадаченный взгляд.  — Вам повезло — фрау Шульц не заразила расовая теория Гитлера. Она и до войны с глубоким уважением относилась ко всем людям, не разделяя их на классы, религии и национальности, — ответил он спустя пару минут молчания. — А что касается меня… Об этом еще сам Кант писал — люди бежали бы друг от друга, если бы всегда видели друг друга совершенно открыто. — А вас? Вас заразила расовая теория? — вдруг спросила я, и неожиданно для самой себя шагнула вперед.  — Полагаете, если бы я был одержим той теорией, то беседовал бы с вами так открыто? — он привычно ухмыльнулся и сделал глубокую затяжку. — К тому же, брезговал бы находиться рядом с остарбайтером… и уж тем более делать вид, что одна из них моя невеста… Я растерянно улыбнулась и медленным шагом подошла к распахнутому окну. Ощутив на себе изучающий взгляд офицера, который прожигал мне спину, я старалась сохранять самообладание.  — Приятно слышать, что не все немцы ненавидят русских. Я прочла письмо тетушки… там говорится о многих злодеяниях солдат, которые оккупировали нашу область.  Я не видела его выражение лица, но отчетливо услышала, как он сделал глубокую затяжку и медленно выдохнул табачный дым.  — Вашу деревню оккупировала сорок первая пехотная дивизия Вермахта, — констатировал Алекс тихим голосом, и я распахнула глаза от его неожиданной осведомленности. — На их счету много нарушений, в том числе пьяные драки и безосновательный расстрел рабочего населения… Я сочувствую вашей утрате… Виновные уже давно понесли наказание.  Где-то поблизости стрекотали сверчки, едва уловимый ночной ветерок обдувал лицо, а звезды на небе, как и всегда светили спокойным завораживающим сиянием.  Я покачала головой, стараясь не разреветься, и пожала плечами то ли от безысходности, то ли от нарастающего раздражения.  — Что мне их наказания? Тех, кого они убили уже не вернуть.  Мюллер долго и напряженно молчал. До меня доносился лишь ненавязчивый запах табака. В какой-то момент за спиной раздались неторопливые шаги, и боковым зрением я обнаружила, как он остановился всего в паре шагов от меня. Левая рука у него была спрятана в карман, вторая орудовала недокуренной сигаретой, а взгляд скользил по шелестящей листве многолетнего дуба, что находился во дворе дома.  Наши плечи находились в нескольких сантиметрах друг от друга, и от осознания того я тотчас же затаила дыхание. Но отчего-то в тот момент мне не хотелось испуганно отдернуться назад, как это обычно бывало, а напротив… Мужчина заговорил спустя несколько минут тихим и рассудительным голосом в сочетании с легкой хрипотцой: — Когда я вступил в ряды СС, совершенно случайно попался мне на глаза трактат Канта «К вечному миру». Он написал одну интересную мысль: «der Krieg ist darin schlimm, dass er mehr böse Menschen macht, als er deren wegnimmt — война дурна тем, что создает больше злых людей, чем их забирает».  — Странно слышать от офицера, что он читает трактат «К вечному миру», — усмехнулась я, мельком поглядев на него. Он мгновенно словил мой взгляд, и уст его коснулась загадочная легкая улыбка.  — Полагаете, все офицеры поголовно зачитываются военными трактатами? — Мюллер вопросительно вздернул бровь. Я сдержанно улыбнулась и отвела взгляд в сторону окна, продолжив ощущать его изучающий взгляд на своем лице. — Вы глубоко заблуждаетесь. Ни один здравомыслящий человек не захочет пойти на войну… только если не подвержен беспощадной пропаганде. Как в случае Гитлерюгенда… Я знаком с десятками парней, которых там морально испортили и уничтожили в них все человеческое. Домой они возвращаются совершенно неузнаваемыми… А пропаганды всякой везде хватает, что здесь, что там… В Союзе она не слабее здешней, уж поверьте… — он выдержал недолгую паузу и сделал глубокую затяжку. — Это необычная война, Катарина, — это война идеологий. Наши предки бились за новые территории, а мы… боремся за чье-то мнение. У каждой страны имеются свои идеологии. Только ни одна из них не догадывается, что спорить и тем более воевать из-за того бессмысленно. Надеюсь, наши потомки будут гораздо умнее. Они будут учиться на наших ошибках и выносить из них определенные уроки. Я нахмурилась, переплетая руки на груди.  — На свадьбе я уловила обрывки разговоров. Вы с офицерами обсуждали открытие второго фронта американцами. Значит совсем скоро конец войне. Конец всем мучениям, смертям и горю.  — Это всего лишь разговоры, Катарина. Американцы любят попусту болтать. Они говорят о нем едва ли не с начала войны, — холодно отозвался Алекс. — Уж поверьте, они рады Союзу не больше, чем Германии. — Мне плевать на ваши пропаганды, немцев, американцев... плевать на всю эту политику. Я домой хочу. Просто хочу домой… здесь мне не место. Легко вам говорить, когда вы на родине находитесь и к себе домой каждый вечер возвращаетесь… Мюллер совершенно ожидаемо усмехнулся в ответ на мои слова, опустив сигарету в стеклянную пепельницу на близстоящем столе.  — Вы правильно делаете, что избегаете эту тему. Политика — это всегда грязь. Женщины не должны купаться в грязи и тем более становиться ее жертвами, — тихим голосом проговорил он, и тут же подавил короткий смешок. Я мельком глянула на него, наблюдая на его лице расслабленную улыбку. — Пытаюсь представить ваше лицо, когда скажу, что у нас с вами одна родина на двоих… — Что?! — удивленно протянула я, ошарашенно разглядывая его лицо. Два синих глаза смотрели на меня с улыбкой. — Поэтому вы так хорошо владеете русским? — Именно так я себе это и представлял, — констатировал он, с интересом разглядывая меня. Он выдохнул табачный дым, и легкая улыбка все еще украшала его лицо. — Вот только родился я не при советах, а при царе. И советская Россия для меня совершенно иное государство, нежели царская. Мне было около пяти лет, а сестренке не было еще и трех, когда в семнадцатом году отец успел эвакуировать нас с матерью к родственникам в Германию. В 1900 году он переехал из Мюнхена в Санкт-Петербург работать в посольстве Германии. А дед мой по материнской линии был не последним человеком Петербурга — министром императорского двора. Имел хорошие отношения с царской семьей, был лично знаком едва ли не с каждым членом императорской фамилии, был приглашен на все балы Петербурга… В общем, был одним из тех, кого ненавидели и презирали большевики.  Я внимала каждому слову Мюллера, как завороженная, и не могла поверить собственным ушам. Что сподвигло его на такую откровенность — шнапс или… нечто иное?.. — Значит ваша мама… она… русская? — осторожно спросила я.  Мужчина коротко кивнул.  — Самая что ни на есть — княжна Мария Воронцова. Была в хороших отношениях с княгиней Ириной Юсуповой — племянницей царя и супругой Феликса Юсупова. Они даже встречались в двадцатых годах во Франции, но после 1933 связь с ними оборвалась… впрочем, как и со всеми русскими аристократами. А деда звали Александр Воронцов… собственно, в честь него меня и назвали.  — А отец? Он был немцем? Фрау Шульц ни разу не упоминала о нем… Алекс сделал глубокую затяжку, пока взгляд его сосредоточенно скользил по светлеющему горизонту. Я не знала, который был час, но по плавно надвигающемуся рассвету предположила, что было не более трех часов ночи.  — Мой отец был герцогом Георгом фон Мюллером, — голос офицера внезапно похолодел, и мне даже показалось, что он стиснул зубы. — Его, как и дедушку с бабушкой по материнской линии убили большевики. Еще в 1918, в Петербурге. Просто так… без суда и следствия. Как и других титулованных людей, работавших на империю. Впрочем, как и тех, кто имел хоть какие-то титулы по праву рождения. Моей семье повезло… мы уехали из России до начала гражданской войны. Боюсь представить, что было бы, если бы мы остались с отцом… — он сделал глубокую затяжку, выпустил облако ядовитого дыма и стряхнул сигарету в пепельницу. — Они построили новое государство на крови моих родных. По их мнению, я не обязан жить, если родился в семье русских аристократов. На мой взгляд, глупое и ничем не обоснованное мнение. Они вдруг позабыли, что я не выбирал в какой семье родиться, также как и они не выбирали рождаться в рабоче-крестьянской… Надеюсь, у вас не осталось вопросов почему я не восхваляю политику большевизма и коммунизма. Все слова утешения вмиг улетучились из головы. На протяжении нескольких минут я не могла привести мысли в порядок после столь откровенного рассказа Алекса.  — Я… мне… Я сочувствую вам, — пролепетала я, запинаясь чуть ли не на каждом слове.  — Я родилась в самом конце гражданской войны, поэтому не знаю всех ее тонкостей и последствий. А в школе нам рассказывали лишь о доблестной рабоче-крестьянской армии, которая творила новый мир и освобождала угнетенный пролетариат от зажравшейся буржуазии. А многочисленные смерти оправдывали тем, что ни одна революция не вершится без крови. В особенности, если та кровь голубая…  — Я не ради сочувствия вам это рассказал, Катарина. Но мне приятно, что вы выразили его, — признался он. В тот момент Мюллер повернул голову в мою сторону, и колючий взгляд его в тотчас же смягчился. — Но при этом, если вы думаете, что я ненавижу весь Советский Союз и все народы, проживающие там, то опять-таки глубоко заблуждаетесь. Я не привык разделять мир только на черное и белое — это как минимум инфантильно, а как максимум приводит к узкому кругозору и ярому отвержению всего нового. Исходя из того, я не отрицаю, что товарищу Ленину и Сталину удалось-таки построить империю Советов на руинах царской России. Как не отрицаю и того, что людям нравится жить при такой власти… что бы не говорила немецкая пропаганда на этот счет. Но каким способом им удалось это сделать? Сколько людей эмигрировали, погибли в лагерях или были расстреляны как враги народа… чтобы они построили то, что вы имеете сейчас? — офицер неопределенно пожал плечами и покачал головой. — Как ни крути, у Сталина на руках не меньше крови, чем у Гитлера. Вы можете считать иначе, и я с уважением приму ваше мнение.  Его слова встали поперек горла и застали врасплох. Я не знала, что и ответить. У него язык был подвешен намного лучше моего. Да и мое образование в девять классов с его образованием не сравнится. В тот момент я впервые ощутила разницу между нами. Мне впервые стало стыдно, что многое я не знала из того, о чем говорил Алекс… и не могла знать с тогдашним образованием. Офицер Мюллер был словно из другого мира и дело было далеко не в наших происхождениях. Он был старше меня аж на десять лет, жил в Германии уже более двадцати пяти лет, рос в совершенно другой среде, ходил в другие школы и университеты, служил в полиции, а затем и в рядах СС… Я понуро опустила взгляд, принимаясь нервозно трепать край белоснежного пиджака.  — Я заприметила сад… Хочу, чтобы вы немедленно составили мне компанию. Составите? Он ответил хриплым грудным смехом. — Вы так спросили, что мне теперь страшно отказываться. Я мельком улыбнулась, и мы молча последовали на первый этаж. С особой осторожностью обходя парочку комнат на втором этаже, дабы не разбудить жильцов дома. Едва ли не на ощупь мы прошли две гостиные, столовую и широкий коридор, ведущий к парадному крыльцу. Удивилась я тогда размерам дома Мюллеров и гадала, какой же он был в дневное время суток.   Наконец, мы выбрались в сад, где немногочисленные яблони были в самом расцвете сил с небольшими розовощекими плодами. Меня окружало целое разнообразие цветов: розы нескольких сортов с различными бутонами, цветастые тюльпаны и другие диковинные и поразительной красоты цветы, о существовании которых я ранее и не догадывалась. А аромат в саду стоял непередаваемый… Мы молча шли по длинной каменистой аллее и наблюдали за рассветом, распластавшемся по всему горизонту. Никто из нас не решался прервать ту уместную тишину. Алекс продолжал курить уже вторую или третью сигарету подряд. И я вдруг словила себя на мысли, что не могла представить его без позолоченного портсигара в кармане кителя.  — Так значит, вы князь с одной стороны и герцог с другой? — с глупой улыбкой на лице спросила я спустя некоторое время. Он расслабленно усмехнулся, и я впервые за долгое время уловила его белоснежную улыбку.  — Только ни один из этих титулов не является действующим. В 1919 приняли Веймарскую Конституцию и упразднили их. С того года титулы всех немецких аристократов стали просто частью фамилии. А в России тем более… — офицер выдохнул серый дым, не прекращая глядеть на меня с обаятельной улыбкой. — Но вы можете звать меня Александр фон Мюллер… как и положено по документам. Или… как обращались к подполковникам в царской России — ваше высокоблагородие… Я шутливо поклонилась. А затем не смогла сдержать смех и стыдливо прикрыла губы ладонью. Улыбка мгновенно сошла с лица Мюллера. Он спрятал ее за привычным хмурым выражением, продолжив с нескрываемым любопытством разглядывать меня.  — Что-то не так? — обеспокоенно поинтересовалась я.   — Непривычно слышать искренний женский смех, — признался он спустя минуту молчания, и на устах его дрогнула едва заметная улыбка.  — Судя по тому, как немки съедают вас глазами, господин Мюллер, вы не страдаете от недостатка женского внимания, — усмехнулась я, мельком поглядев на него со стороны.  — Я вынужден ограничивать общение с женщинами, — последовал незамедлительный ответ офицера. Он неловко прокашлялся в кулак и угрюмо поджал губы.  — Это из-за войны? Из-за того, что вашу дивизию в любой момент могут отправить на фронт?  — В наше время опасно сближаться с кем-либо, Катарина. Никогда не знаешь куда вас забросит судьба. И давать пустую надежду какой-либо женщине я не намерен. Этим я сделаю хуже не только себе, но и ей в особенности.  Я беззаботно пожала плечами.  — Ну и зря. Вы живете в бесконечном ожидании отправки на фронт, но ведь отказывать себе во всех желаниях — это не жизнь. Вот уйдете вы на фронт, получите смертельное ранение и будете медленно умирать… А от мыслей, что за всю жизнь вы выполняли лишь приказы руководства и совершенно забыли про маленькие радости жизни — будет только хуже. Вы умрете, так и не полюбив женщину, не побывав на собственной свадьбе… не увидев улыбок детей и не познав уюта собственной семьи.  — Не стоило мне давать вам сочинение Канта. Вы начинаете философски мыслить, — он коротко усмехнулся и выдохнул табачный дым.   — Что же в этом плохого? — искренне удивилась я. Уловив первые лучики солнца на своем лице, я остановилась посреди сада и улыбнулась, с наслаждением приподняв голову к небу. — В России я вряд ли дошла бы до его сочинений самостоятельно… Мюллер остановился следом, наблюдая за мной проницательным и заинтересованным взглядом. На удивление, мне не хотелось отвернуться или сорваться идти дальше, лишь бы он не глядел на меня. Под таким его взглядом я смущалась, но виду старалась не подавать.  — А если серьезно… Я давал присягу, Катарина, и не имею права ослушаться приказа, — ровным тоном произнес офицер, не сводя с меня глаз. — И как однажды сказал сам фюрер: никого не любить — это величайший дар, делающий тебя непобедимым, так как никого не любя, ты лишаешься самой страшной боли. — Господи… ну до чего же вы, немцы, до скукоты правильные, — пробубнила я, едва сдерживаясь, чтобы не закатить глаза, чем только вызвала улыбку Мюллера.  — Хорошо, по-вашему, я должен завтра же жениться на фройляйн Хоффман?  — Неважно на ком, главное — ваши чувства. Я, конечно, еще не познала любви, но определено могу сказать, что, когда увижу будущего супруга, сразу же пойму, что он тот самый, — с воодушевлением призналась я, разглядывая золотистый рассвет. — И вы тоже должны понять это, когда вдруг встретите ту самую женщину.  — Я… приму к сведению, — офицер едва заметно кивнул и натянул привычное сосредоточенное выражение лица. — Но вы, кажется, задолжали мне кое-что… Я вскинула на него изумленный взгляд.   — Задолжала? — наивно спросила я, похлопав ресницами.  — Вы так усердно спрашивали откуда я так хорошо знаю русский… — с ноткой интриги начал он, выдохнув ядовитый табачный дым. — Я рассказал вам все, и даже больше. Теперь ваша очередь.  — Моя?..  — Да. Уверен, вам есть что рассказать, — Алекс коротко кивнул, устремив взгляд в сторону золотистого горизонта.  — Вы наверняка уже изучили мое дело и все про меня знаете, — я с недоверием покосилась на него. — Думаю, мне нет нужды пересказывать… — Бумажки, знаете ли, не всегда отражают истину. Куда приятнее слушать рассказ самого человека, а не читать сухо изложенные о нем факты на куске бумаги, — признался офицер и вдруг резко обернулся в мою сторону, щурясь от первых солнечных лучей. — У вас с сестрой довольно… непривычная для крестьян внешность. Спрошу прямо, были ли в роду дворяне? Я закусила нижнюю губу, словив его любопытный взгляд на себе.  — Наш отец… он был… был внебрачным сыном от няньки… — Я догадывался, — Мюллер удовлетворенно кивнул. — Кем ваш дед был при царе? — Он родился в имении Витебской губернии в семье агронома и дочки участника польского восстания 1863 года — польского дворянина. Еще в студенчестве начал изучать работы Маркса и Энгельса, затем вступил в социал-демократический кружок. А в 1896 был арестован и сослан за свою деятельность в Киев. Там и продолжил учиться на медицинском факультете. В 1904 при расколе партии стал большевиком. Потом переехал в Москву и работал там врачом-терапевтом в двух больницах. Принимал участие в октябрьской революции и оказывал медицинскую помощь красногвардейцам. Затем стал личным врачом товарища Ленина и его семьи, а после его смерти консультировал и товарища Сталина. В общем… профессором был. А отец мой… он как родился в Свибло, так и женился на моей матери — простой деревенской девке — там же потом и помер от болезни. А дед его принял, но не официально… по бумажкам дал фамилию другую — Богданов… мол богом данный. Дед наш так и помер в Москве в 1934… на Новодевичьем кладбище похоронен.  Алекс кивнул то ли благодарно, то ли задумчиво, а то и все вместе.  — Спасибо, что поделились. Похоже, задатки к врачеванию у вас от деда. Но… у вас по крайней мере есть возможность посетить его захоронение, а мы даже приблизительно не знаем, куда большевики скинули тела наших родных.  Я понуро опустила голову, принявшись нервозно цепляться за края пиджака.  — Ни разу его в живую не видела и даже желания не было на могилку его съездить… Не помогал он нам с матерью после смерти отца… жили в деревне туго и бедно. За это я деда никогда не прощу… Лицо Мюллера неожиданно осветили не только первые лучики восходящего солнца, но и грустная задумчивая улыбка.  — Значит ваш дед и прадед были революционерами и на дух не переносили монархию. Как ни крути, наши предки были по разным сторонам… Впрочем, как и мы сейчас. С тех пор мало что поменялось, — мужчина с задумчивым видом сделал глубокую затяжку остатками сигареты и медленно выдохнул серый дым в небо. — Это еще раз доказывает, что никогда не знаешь с кем и при каких обстоятельствах сведет жизнь. Я грустно улыбнулась и мельком кивнула. Некоторое время мы молча разглядывали рассвет. Но в какой-то момент Алекс шагнул вперед и едва заметно коснулся теплой рукой моей ладони. Это прикосновение отрезвило меня, а тепло его руки буквально ошпарило. Я резко отпрянула назад, но он успел крепче ухватить мои дрожащие пальцы.  Я подняла на него испуганный взгляд, а сердце заколотилось неприлично быстро. Он смотрел на меня с тоской, его синие глаза выглядели уставшими, но все же сумели отразить теплоту во взгляде. Они горели необъяснимым желанием, отчего он крепче сжал мою руку. — Я… мне… мне… нужно идти, — пролепетала я нечто несуразное писклявым голосом и выдернула руку. — Провожать не нужно. Я сама… найду комнату…  Мюллер не сопротивлялся и с легкостью разжал мои дрожащие пальцы. Я побежала к крыльцу дома, придерживая шляпку на голове, а сама ощущала, как слезы крались по пятам. Найти комнату, в которой я проснулась, оказалось непосильной задачей. Поместье Мюллера было воистину царских размеров. Подливали масло в огонь еще и напрочь спутанные мысли. В конце концов, спустя какое-то время я все же уловила знакомые очертания коридора и двери.  А после заперлась на замок и соскользнула вниз, спиной облокотившись об дверь. Двумя руками прикрыла губы, чтобы сдерживать слезы и нарастающие всхлипы, но это не помогло. Теплые слезы катились по щекам и пальцам, и я старалась как можно тише дышать, чтобы не выдать саму себя.  Что же он творит? Зачем делает это? Как же… как же мне теперь жить с этим?.. Мысли вертелись в голове с необычайной скоростью, перекраивая одну за другой. Я ругала себя за все: за разговоры с офицером, за улыбку, смех, за откровенные беседы и за то, что позволила себя привезти в его дом.  Меня трясло от злости на саму себя, ведь я дала слабину и наплевала на свои собственные убеждения. Что же я творила?! Как же стыдно мне было находиться наедине с самой собой!  Какой же противной я казалась себе… Ведь я превращалась в ту девку, которой назвал меня Иван! Это же я кричала Лёльке когда-то, что даже одним глазком не посмотрю в сторону немцев! А сама?! Пол утра я бессонно провалялась в постели. Несмотря на то, что кровать была по-королевски мягкой и удобной, я не смогла сомкнуть глаз. И первые лучики солнца за окном были и вовсе не причем. Всю усталость как рукой сняло после происшествия с Мюллером. Меня настолько потрясло его прикосновение и неожиданная откровенность, что тело мое вмиг забыло про сон.  Все мысли были заняты лишь одним человеком.  Тяжело было, что немцы так близко. Что он был так близко…