Операция имени меня

      С того памятного нам обоим вечера мы встречаемся с Френсисом нечасто. Но когда нам всё же выпадает это короткое счастье — мы отдаёмся нашему всё более крепнущему чувству со всей полнотой страсти.       Моя утренняя депрессия никуда не девается, но длится она совсем недолго и проходит уже к обеду. А причина у неё совсем не та, что в начале. Сейчас я страдаю лишь от мысли, что всё может закончится в любой момент — и я исчезну отсюда навсегда, потеряв Френсиса. Я продолжаю скучать по дому, по теплу и свету. Но при этом чувствую одно — мне вовсе не хочется сбежать отсюда, бросив всё. Потому что тут — Френсис. Человек, которого я люблю.       А света с каждым днём становится всё больше. Солнце задерживается на небе дольше. И вскоре день действительно становится днём, а не условным отрезком времени на протяжении бесконечной полярной ночи.       Наутро после нашего с Френсисом грехопадения меня не покидает лёгкое радужное настроение. Всё-таки, как ни крути, а хороший секс оказывает своё благотворное влияние на психику. А в том, что секс у нас был хороший, я ничуть не сомневаюсь. Надеюсь, Френсис того же мнения. Мне ужасно хочется повидать его — сейчас же, немедленно. Обнять, прижаться, заглянуть в глаза — изменилось ли их выражение после вчерашней ночи? Но я уверена, что капитан Крозье умеет держать себя в руках, поэтому никаких изменений в его внешности я не увижу. По крайней мере, до тех пор, пока мы вновь не останемся с ним наедине. Скорей бы!       В тот, самый первый день депрессия не мучает меня вовсе. Проснувшись в тесной промёрзшей насквозь каюте, как я уже упоминала, с пресловутым стояком, я пытаюсь успокоиться и подумать о насущных делах. Но воображение услужливо подсовывает мне самые горячие подробности вчерашнего вечера, так что в конце концов мне приходится вскочить с койки и, не одеваясь, проделать несколько упражнений, из-за которых мои бедные суставы взвывают от боли. Чёрт! Я опять забываю, что вовсе не Алиса, которая всеми силами старается не растолстеть, а коммандер Фицджеймс с телом, достаточно сильно подпорченным цингой. И что такие упражнения для его бедного тела выполнять весьма проблематично. Зато резкая боль возвращает моё воображение в рамки приличий, отчего возбуждение мгновенно пропадает.       Я принюхиваюсь. Воздух в каюте спёртый и тяжёлый, но, кажется, запах нашей вчерашней похоти уже вытеснен цинготным амбре моего не слишком здорового тела. Можно звать Хоара и начинать новый день.       Впрочем, подобное начало дня не убивает моего приподнятого настроения. Занимаясь делами, инспектируя корабль и наблюдая за сборами, я незаметно для себя мурлычу что-то себе под нос. Пока Ле Весконт, сопровождающий меня в моих метаниях по кораблю не выводит меня из этого полубессознательного состояния вопросом:       — Джас, что это ты напеваешь всё утро?       И только теперь я замечаю, что действительно напеваю песенку, которая очень нравилась мне в моём далёком детстве. Песенка была из древнего чёрно-белого фильма, который я напрочь забыла — «Дети капитана Гранта». Помню только, что фильм мне не понравился, а вот песня запомнилась. Видимо, предки мои хотели таким образом возбудить во мне желание прочесть первоисточник, так сказать. Жюля Верна я прочитала с удовольствием. Фильм благополучно забыла, тем более, что посмотрела более современный сериал, снятый по этой книге. Зато песенку мы с родителями часто исполняли в наших многочисленных походах и вылазках с палаткой — во время переходов и сидя вечерами у костра.       — Да так, — роняю я небрежно. — Песенка из детства. Засела в голове и вертится — отвязаться не могу.       — А ну-ка, спой, — просит Данди.       — Да я же, вроде, не певец, — отнекиваюсь я.       — Неважно. Там слова интересные. И мотивчик неплохой.       Я вздыхаю. Интересно, как эта песня будет звучать по-английски? Ну, то есть, как её воспримет Ле Весконт?       — Жил отважный капитан… — тихонько начинаю я. — Он объездил много стран. И не раз он бороздил океан…       Данди внимательно вслушивается, слегка улыбаясь при этом. На припеве он начинает похлопывать себя по ляжке и пытается подпевать, угадывая наперёд слова.       — Отличная песня, — говорит он, когда я заканчиваю. — Признайся, ты сам сочинил её недавно?       — Нет, конечно, — я решительно отметаю попытки приписать мне авторство.       — Ну, ладно. Не хочешь — не признавайся, — соглашается Ле Весконт.       Вскоре я замечаю, что эта песенка звучит то в одном, то в другом конце корабля во время работ, требующих ритмичных движений. И, чаще всего, это именно припев:       Капитан, капитан, улыбнитесь!       Ведь улыбка — это флаг корабля…       Я ничего не имею против того, что экипаж распевает песни во время работы. Вскоре песенка перекидывается и на «Террор». Во время очередного появления Френсиса на «Эребусе» он, заслышав, как её мурлычет под нос плотник Джон Уикс, сколачивающий очередной ящик, с раздражением поворачивается ко мне:       — Джеймс, я вижу, что и на вашем судне распространилась эта мерзкая песенка?       — Почему она мерзкая? — Я удивлённо приподымаю бровь.       — Потому что она позорит честь и достоинство капитана, — шипит Френсис мне на ухо.       — Да чем же это? — Искренне не понимаю я.       — Скользкими намёками на мою личную жизнь, — Френсис зло сверкает глазами.       На щеках у него выступают багровые пятна. Мы уже покинули плотницкий отсек и направляемся к моей каюте. До меня внезапно доходит причина его гнева. Второй куплет! В котором капитан «влюбился, как простой мальчуган»! Как же я сразу об этом не подумала? Френсис принял эту невинную песенку на свой счёт! Тут же прямо просматривается намёк на историю его отношений с мисс Крэкрофт…       — Знать бы, кто придумал эту мерзость! — Тихо и раздражённо бросает Френсис.       Я открываю дверь каюты, пропускаю его внутрь, захожу сама и плотно задвигаю дверь обратно.       — А что бы ты сделал с автором? — Спрашиваю я вполне нейтральным тоном.       — Выпорол бы, — коротко бросает Френсис.       — За что? С какой формулировкой?       — За оскорбление чести и достоинства высшего командного состава экспедиции, — чеканит слова Френсис.       — Послушай, Фрэнк, — я подхожу вплотную к нему и заглядываю в глаза. — Ничего оскорбительного в этой песенке нет. Вполне себе духоподъёмный текст. И мелодия такая… заводная. Если людям нравится под неё работать, если она повышает им настроение — значит, это хорошая песня. А тайные намёки и извращённый смысл в ней видит только такой развратник, как ты! Да и то только потому, что тебя слишком давно никто не целовал!       Последние предложения я произношу совершенно другим, несерьёзным и насмешливым тоном. Френсис открывает рот, чтобы что-то возразить, но я слегка наклоняюсь и впиваюсь ему в губы. Наш поцелуй длится долго, очень долго. После него мы какое-то время выравниваем дыхание. Гнев Френсиса проходит. Я усаживаю его на койку, становлюсь перед ним на колени и заглядываю в глаза.       — Открою тебе маленькую тайну, — я глажу бёдра Френсиса, цепко удерживая его взгляд. — Песенка «ушла в народ» от меня. Я её напевала себе под нос, а потом её услышал Ле Весконт. Я не думала ни о каких намёках. Просто напевала песенку. Ну, что? Выпорешь меня за это?       На секунду в глазах Френсиса мелькает гнев, который тут же сменяется насмешливыми чёртиками, которые иногда появляются в его взгляде, когда мы остаёмся с ним наедине.       — Хуже, — грозно произносит он. — Я оставлю скверного мальчишку без сладкого.       Френсис встаёт и делает шаг к двери. Увидев разочарование и обиду на моём лице, останавливается и с усмешкой добавляет:       — Всё равно сейчас не время для десерта. А вот после ужина я придумаю, как тебя наказать.       Я расплываюсь в улыбке.       — Ты что, не боишься? — Грозно шипит он, приближая ко мне лицо.       — Очень боюсь, — восторженно шепчу я, стоя на коленях. — Накажите меня, капитан. Я это заслужил.       — Чёрт! — Слышу я его тихое ругательство.       Видимо, он с огромным удовольствием приступил бы к экзекуции прямо сейчас. Как же я его понимаю! Но ничего не поделаешь. Я пытаюсь встать с колен. Френсис подаёт мне руку и рывком поднимает меня. Я оказываюсь у него в объятиях. Он молча впивается в мои губы, терзает их жадно и властно, а после резко отталкивает меня и, обернувшись к двери, тихо произносит:       — Придумай причину, по которой я мог бы остаться здесь на ночь.       Но причину выдумывать не нужно. За бортом поднимается пурга. Все, кто пришёл с капитаном на «Эребус», остаются здесь до момента, пока утихнет разбушевавшаяся стихия. Я благодарю Бога за такой роскошный подарок. Сегодня ночью Френсис останется со мной. И выполнит своё обещание наказать скверного мальчишку за песенку, порочащую честь и достоинство капитана.       Впрочем, выбор наказаний у нас не так богат и разнообразен, как хотелось бы. Мы не практикуем проникновение, хотя мне до ужаса, до чёртиков хочется отдаться Френсису полностью, без остатка. Будь я в своём теле — эту случилось бы в первые же моменты нашей близости. Но тело Джеймса требует бережного отношения к себе. Любое неосторожное проникновение чревато ранками-трещинками. Если они начнут кровоточить и не будут заживать — это может обернуться большими неприятностями. Поэтому максимум, что мы позволяем себе — это палец, ласкающий простату. Но и этого достаточно, чтобы я оценила, насколько фееричен у мужчин анальный секс. Нам с Френсисом вполне по силам довести друг друга до высшей точки наслаждения с помощью доступных нам средств. И он в этом деле оказывается весьма умелым и старательным, чего я от него, признаться, не ожидала. Со временем Френсис входит во вкус. Он отбрасывает стыд и сомнения и позволяет себе наслаждаться тем, что происходит между нами.       Конечно, в нормальных условиях мы смогли бы дать друг другу значительно больше. И дело даже не в проникновении. Мы никогда не раздеваемся полностью — во-первых, слишком холодно, а во-вторых, мы не можем позволить себе быть застигнутыми врасплох в таком виде. Конечно, вряд ли кто-то осмелится врываться в каюту капитана без стука, но время, необходимое нам для одевания может навести стучащего на некоторые неприличные мысли. Поэтому мне остаётся только мечтать о том, как я зацеловала бы обнажённого Френсиса, окажись он в полной моей власти, да рассказывать ему об этом шёпотом, дыша в ухо и лаская его мочку языком и губами. Впрочем, у Френсиса хорошее воображение, и ему хватает моих рассказов, чтобы «завестись» как следует.       Ещё одна помеха — теснота помещения. Мы вдвоём не можем лёжа уместиться на узкой койке. Поэтому обычно начинаем с объятий и поцелуев стоя, после чего продолжаем сидя в позах, некоторым из которых позавидовали бы опытные цирковые гимнасты. В такие моменты я не чувствую боли или неудобства, но потом, после всего, тело Джеймса мстит мне за мои художества, требуя обещания больше так не делать и поберечь его. Разумеется, я обещаю себе это, но в момент следующей встречи с Френсисом напрочь забываю о своих обещаниях.       Вот и сегодня. Вечером после ужина мы все, собравшиеся в кают-компании разговариваем на самые разные темы. Как бы между прочим, Френсис спрашивает меня, продолжаю ли я вести наблюдения за магнитными явлениями. Мы с Ле Весконтом продолжаем. Правда, делает это, в основном, Данди, но рядом с ним и я уже начинаю понимать особенности процесса и могу сделать замеры самостоятельно. Ну а результаты я записываю в особом журнале, который находится у меня в каюте. Френсис выражает желание взглянуть на записи. Умница, Френсис! Он придумал повод совершенно легально уединиться в моей каюте, не дожидаясь, пока все уснут. А ведь этого можно было бы ждать часами и не дождаться. Разумеется, я приглашаю его к себе. Хоар приносит нам чай. Я отпускаю стюарда, и какое-то время мы действительно обсуждаем результаты моих наблюдений. Ну, а после начинается то, ради чего мы, собственно, уединились. И кто бы мог подумать, что двое взрослых солидных мужчин могут вести себя, как ненасытные, нетерпеливые подростки?       Я вспоминаю о третьем неудобстве наших встреч — мы не можем дать себе волю и выразить вслух наш восторг в моменты наивысшего наслаждения. Нам категорически запрещено издавать какие-либо звуки — стоны, а, тем более, крики. И это вызывает у меня массу сожалений. Когда в первый раз палец Френсиса погладил некую точку внутри меня, удовольствие было настолько неожиданным и острым, что я едва не спалилась, заорав во всю коммандерскую глотку. Спасибо мозгу — вовремя среагировал, заставив меня закусить кулак едва ли не до крови. Зато теперь я знаю, отчего мужчины становятся геями. Что привлекает их друг к другу. Пожалуй, с женщиной ощутить нечто подобное им вряд ли удаётся.       Так что сегодняшнее моё «наказание» заключается в том, что Френсис долго, невыносимо долго мучает меня ласками, не давая желаемого наслаждения, пока я не начинаю умолять его об этом. Насладившись моим нетерпением, ёрзаньем и мольбами, он, наконец, даёт мне то, чего я хочу и с нескрываемым удовольствием наблюдает за делом рук своих. И не только рук. Впрочем, я вознаграждаю его не одной лишь своей реакцией. Мои ласки вкупе с ней быстро доводят его до финала. Какое-то время мы сидим, обнявшись и тяжело дыша. Я готова просидеть с ним вот так всю ночь. Но и этого мы не можем себе позволить — ещё одно неудобство наших встреч. Вместо того, чтобы проспать всю ночь в обнимку, согревая друг друга и проснуться утром от поцелуев любимых губ, мы вынуждены буквально отрываться друг от друга, приводить себя в порядок и расставаться, чтобы, коченея в своих тесных промёрзших «пеналах», вспоминать и смаковать по сто раз каждый момент недавней близости.       Френсис уходит в каюту, которая закреплена за ним на случай, если ему приходится ночевать на «Эребусе». Не знаю, о чём думает он, а я полночи не могу уснуть, ворочаясь на узкой, холодной и жёсткой койке и представляя себя вместе с Френсисом в турецком отеле на мягкой, приятно пахнущей тёплой постели. Ох, что бы я там сотворила с ним! Самое интересное, что представляю я себя в теле Джеймса. Именно в таком виде мне хочется быть рядом с Френсисом и пережить все самые восхитительные моменты близости с ним.       Когда я утром с трудом заставляю себя выбраться из постели, Френсис уже на ногах. Приведя себя в порядок, я выхожу в кают-компанию и застаю его там с доктором Гудсиром, обсуждающим целесообразность тащить всю коллекцию собранных в экспедиции когда-то живых существ, ныне засушенных или заспиртованных в банках.       — Вы можете взять их сейчас, — усмехается Френсис. — Но, учтите, доктор, что в пути ваши банки станут одними из первых предметов, которые вы сами захотите выбросить к чёртовой матери.       Гудсир расстроенно качает головой, хотя, очевидно, понимает правоту капитана и от этого огорчается ещё сильней. Я украдкой бросаю короткие быстрые взгляды на Френсиса, втайне любуясь им. В груди у меня расплывается тепло, а под ложечкой сосёт от нежности. Надеюсь, эти чувства не отражаются у меня на лице, и я не выгляжу слишком довольным.       Пурга закончилась. После завтрака Френсис и его матросы отправляются на «Террор». А я уже живу нетерпеливым ожиданием нашей следующей встречи. И только горячие воспоминания помогают мне покорно и терпеливо дожидаться её, а не бежать, бросив всё, на «Террор», не придумав никакого приличного повода для столь откровенного непозволительного демарша.       Впрочем, поводы для посещения «Террора» у меня находятся — вот только они меня не слишком радуют. С момента спуска на лёд первых саней экипажи обеих судов проводят время в тренировках — приноравливаются к конструкции упряжи, вносят предложения с целью её усовершенствования, чтобы их усилия во время движения были максимально эффективными. Вскоре мы окончательно определяемся, что для перемещения больших саней с лодками лучше всего использовать упряжь на одиннадцать человек, а для меньших, гружённых припасами и снаряжением — на семерых.       Таких подробностей не было в сериале. Но для меня сейчас сюжет сериала становится реальной жизнью. Я не могу сделать «монтаж» — отмотать или перелистнуть сюжет. Я проживаю каждый день, каждую минуту, наполненную событиями. Поэтому вижу все детали подготовки к нашему будущему походу. Если я не ошибаюсь, эти детали достаточно подробно описаны в книге. Жаль, что я не слишком хорошо их помню. Знаю только одно — мы с Френсисом не устраиваем пустые пробежки с санями, чтобы определиться с составом каждой упряжки. Людей надо беречь. И уж если приходится делать пробные «забеги» — мы отправляем их на Виктори-Пойнт, в лагерь «Террор» на острове Кинг-Уильям. Пусть тащат туда всё необходимое снаряжение и складывают в ожидании отправки. А назад возвращаются порожняком.       В момент, когда Френсис объявляет мне о том, что лагерь будет располагаться на проклятом острове Кинг-Уильям, моё сердце ухает куда-то вниз и на несколько секунд я теряю дар речи. Кинг-Уильям? Но почему?! Неужели он передумал идти на Фьюри-бич? Неужели потащит нас по заведомо безнадёжному маршруту прямиком к гибели? Увидав моё растерянное лицо, Френсис улыбается.       — Джеймс. Существует лишь один сравнительно безопасный путь: добраться до Кинг-Уильяма, пройти по нему вот сюда, — он подводит меня к лежащей на столе карте и тычет карандашом в точку на верхушке этого проклятого острова. — Потом пройти по открытому льду к полуострову Бутия — вот сюда… И двинуться на север вдоль полосы припая. А если повезёт — найти место, где можно перебраться через припай на побережье. На полуострове мы можем встретить эскимосов и, возможно, дичь. Понятно?       Я киваю с явным облегчением. Почему-то мне казалось, что путь на Фьюри-бич не должен пролегать по Кинг-Уильяму. Но раз без него никак не обойтись — что ж… Придётся как-то пережить наше пребывание в этом сакральном для экспедиции месте. Я помню, что в книге Френсис отправил пробную экспедицию из самых сильных людей по предполагаемому маршруту в сторону Бутии — упряжку, которая стала победительницей в гонках. Господи, они бы ещё тотализатор открыли! И именно после того, как возвратившиеся люди доложили о, якобы, невозможности идти тем путём, Френсис принял решение топать на юг, к Большой Рыбной. Так вот, мы не посылаем никуда эту самую пробную экспедицию. Зачем мучить людей? Каким бы ни был тяжким путь на Сомерсет — это наш единственный шанс на спасение. Чем меньше совпадений будет с книгой — тем лучше для нас. И потом… Пробная экспедиция, по версии Симмонса, была отправлена на разведку в марте. И вернулась с докладом о невыносимых погодных условиях и порванных палатках. Но погода в марте и погода в мае, как говорят в Одессе — это две большие разницы. Даже в наших широтах. А уж тем более, в Арктике. И считать, что погода к лету будет такой же, как в марте, по-моему, не совсем правильно.       Убедившись, что Френсис не меняет своего решения идти на Фьюри-бич, я успокаиваюсь и с интересом слежу за тем, как формируются наши упряжки. Кроме всего прочего, это занятие позволяет мне проводить больше времени рядом с Френсисом. В день, когда две первые упряжки, сформированные из экипажей «Эребуса» и «Террора» отправляются на Кинг-Уильям, чтобы основать там лагерь, мы с Френсисом лично следим за отправкой. Нашей упряжкой командует третий помощник Эдвард Коуч. На «Эребусе» остро ощущается нехватка лейтенантов. Мы уточняем по списку, какой именно груз повезут наши сани. Ледяной ветер не позволяет мне проследить, что происходит невдалеке с террорской упряжкой, которая так же готовится к отбытию на Виктори-Пойнт. И только когда звучит команда: «Трогай!», я подхожу к Френсису и становлюсь рядом с ним. Командует террорской упряжкой лейтенант Ирвинг. И первое, что я вижу, глядя слезящимися от ветра глазами вслед удаляющимся саням — это тщедушная фигурка мистера Хикки, крайняя справа. Я едва не матерюсь вслух, но вовремя сдерживаюсь и вместо мата ору во всю глотку, стараясь перекричать вой ветра:       — Ирвинг! И-и-ирвм-и-инг!!! Стоять!!!       Френсис с удивлением косится на меня. Я не обращаю на него внимания и бегу к остановившимся саням. Капитан с любопытством следует за мной.       Я обхожу террорскую упряжку, внимательно вглядываясь в лица людей. Слава Богу, среди них нет ни Тозера, ни Гибсона.       — Лейтенант Ирвинг, — говорю я ледяным тоном. — Следуйте за мной.       Ирвинг повинуется, и мы отходим за сани, туда, где нас не могут видеть люди из упряжек. Френсис подходит к нам и внимательно слушает разговор.       — Лейтенант Ирвинг, — тихо и зло шиплю я. — Вы помните наш с вами разговор, касающийся вашей личной безопасности?       — Да, сэр, — отвечает он, вытягиваясь по стойке смирно и стараясь не замечать ледяного ветра, к которому мы поворачиваемся спиной.       — Тогда какого чёрта в вашей упряжке делает мистер Хикки? — Я не скрываю злости и раздражения. Мне некогда подбирать приличные выражения — люди мёрзнут, стоя на месте.       Ирвинг молчит. Да и что он может сказать?       — Идиот! — Бросаю я уже совсем грубо.       Ирвинг вздрагивает от такого хамского обращения. Ничего, потерпит. Сам виноват.       — Джеймс, — слышу я рядом предостерегающий голос Френсиса.       Я бросаю на него быстрый благодарный взгляд. Капитан одним лишь словом помогает мне взять себя в руки и не опускаться до оскорблений подчинённого.       — Лейтенант Ирвинг. Вы немедленно отправляете Хикки обратно. А я даю распоряжение лейтенанту Литтлу направить вместо него другого матроса вам вдогонку. А когда вы вернётесь, мы с вами поговорим о флотской дисциплине и о необходимости чётко выполнять распоряжения командования.       Ирвинг вопросительно смотрит на Френсиса, словно ищет у него защиты от самодурства коммандера.       — Выполняйте, лейтенант, — произносит Френсис.       — Есть, сэр!       Ирвинг козыряет и бежит немедленно выполнять приказ.       — Френсис, пойдём, скажем Литтлу, чтоб выделил другого матроса, пока сани не отъехали далеко, — говорю я, наблюдая, как Хикки высвобождается из сбруи и вразвалочку направляется к кораблю.       Ирвинг сматывает канат, брошенный помощником конопатчика и укладывает его на сани.       — Вперёд! — Командует он голосом, которому старается придать побольше уверенности. Мне кажется, это ему не слишком удаётся. Ну, ничего. Переживёт он как-нибудь мою начальственную выволочку. Конечно, начальство ему досталось сволочное и гадское. Зато заботливое. . В конце концов, я его отчехвостила для его же блага. Пускай подумает об этом во время перехода. У него будет достаточно времени.       Мы с Френсисом спешим на «Террор», находим Литтла и приказываем немедленно послать матроса на смену Хикки. После чего отправляемся в капитанскую каюту, где Френсис наконец со спокойной усмешкой задаёт интересующий его вопрос:       — Что это было, Джеймс?       — Я ведь рассказывала тебе вначале, как погибнет Ирвинг, — отвечаю я.       — Его зарежет Хикки, — кивает Френсис и после небольшой паузы говорит: — Ты продолжаешь верить в это?       — Френсис, но как же мне не верить? Ты видишь — я делаю всё, чтобы хоть как-то изменить ход этой чёртовой истории. А этот идиот Ирвинг сам подставляет свою тупую шею под нож! И ведь я предупреждала его…       — Предупреждала? Ты говорила с ним на эту тему?       — Да.       — И что ты ему сказала? То же, что и мне? Что ты — женщина из будущего? — Губы Френсиса кривит саркастичная усмешка.       — Нет, конечно, — я в ответ улыбаюсь широко и искренне. — Просто намекнула, что умею заглядывать в будущее. Или даже не так. Что мне известны некоторые обстоятельства, которые Ирвинг скрывает от руководства.       — Это какие же?       — Я скажу с условием, что это останется между нами. И что ты ни в коем случае не скажешь об этом Ирвингу, до тех пор, пока он сам не захочет тебе открыться. Обещаешь?       Френсис хмыкает и слегка дёргает головой. Ему не нравится, что я ставлю условия. И что есть что-то, чего он не знает о своих подчинённых. Что прошло мимо него. Но в конце концов кивает:       — Обещаю.       — Он узнал, что Хикки и Гибсон — любовники. Не застукал на горячем, но застал их при таких обстоятельствах, которые вызывают определённые предположения. Хикки — человек опасный. Он может разделаться с Ирвингом, как с ненужным свидетелем. Я предупредила лейтенанта, чтоб нигде и никогда не оставался наедине с Хикки. И не оказывался с ним в одной группе. Как этот болван выполнил моё распоряжение — ты видел сам.       — Чёрт! — Френсис не может сдержать эмоций. — Почему же он не доложил?       — Он, я повторяю, застукал их не в процессе, а только при обстоятельствах, намекающих на процесс. И в силу своей набожности был просто не в состоянии озвучить собственные предположения — слишком уж они греховны. Понимаешь, он додумал то, чего не увидел — и сам испугался своей фантазии. Видимо, показался самому себе слишком… распущенным, что ли? Развратным…       — Знал бы он… — Хмыкает Френсис.       — Лучше пусть не знает, — шепчу я, делая шаг вперёд и обвивая руками его шею.       Наши губы сливаются — и мы долго целуемся, не обращая внимания на привычные стоны корабля, ставшие постоянным звуковым фоном нашего существования.       Внезапно Френсис замирает, видимо, поражённый какой-то мыслью.       — Что? — Спрашиваю я, не открывая глаз и не размыкая объятий.       — Я подумал… — Френсис слегка отстраняется, заставляя меня открыть глаза и встревоженно заглянуть ему в лицо. — Чем мы с тобой лучше этих двух… Хикки и Гибсона? Какое право мы имеем судить их? Попадись они на этом, их бы, как минимум, выпороли. Я сам, лично отдал бы такой приказ. Но ведь мы… Мы делаем то же самое? Мы позволяем себе отдаваться этой греховной плотской страсти. Так чем же мы лучше?       — Принципиально — ничем, — отвечаю я, глядя Френсису прямо в глаза. — Никто ведь не знает, что я — женщина. Если смотреть со стороны — двух мужиков тянет друг к другу, как магнитом. Но есть нюанс.       — Какой же? — Взгляд Френсиса становится тяжёлым.       — Ими движет похоть. Желание снять сексуальное напряжение. По крайней мере, у Хикки мотивация именно такая.       — А что же движет нами, Джеймс? — Напряжение в его взгляде ощущается мною почти физически.       Я стараюсь прочистить горло и тихо произношу:       — Любовь, я полагаю. По крайней мере, у меня мотивация именно такая.       Френсис смотрит на меня долгим пытливым взглядом. Напряжение в нём постепенно ослабевает, глаза теплеют. Наконец, он притягивает меня к себе, сграбастывает в объятия и закрывает губы крепким поцелуем. У меня перехватывает дыхание и кружится голова. Самое время упасть на койку и отдаться безудержному разврату. Но! Мы не можем себе позволить этого даже под покровом ночи. А уж средь бела дня — хотя никакой он, пока что, не белый — и подавно. Поэтому мы с сожалением покидаем тесную и насквозь выстуженную каюту капитана «Террора» и отправляемся на поиски Литтла.       Мы находим его в кают-компании, где Джопсон уже накрывает на стол. Надо полагать, Гибсон в это время тренируется на свежем воздухе саночки возить. Кроме Литтла в кают-компании никого из офицеров нет — по всей вероятности, они руководят процессом тренировки, а также сборами снаряжения и выгрузкой его на лёд. Вот и хорошо. Можно без лишних свидетелей обсудить волнующий меня вопрос.       — Кого вы отправили вместо Хикки с санным отрядом, Эдвард? — Интересуется Френсис.       — Матроса Шанкса, сэр.       — Хорошо. Если у лейтенанта Ирвинга не будет к нему претензий, оставьте Шанкса в составе этой упряжки.       — Да, капитан.       — Эдвард, вы ведь помните, что я говорил вам по поводу Хикки? — Я непринуждённо встреваю в разговор.       — Да, сэр.       — В таком случае, возьмите его под свой личный контроль, либо передайте под присмотр мистера Блэнки. И держите Тозера и Гибсона подальше от Хикки. Вы поняли меня?       — Да, сэр.       — Эдвард, — произносит Френсис несколько менее официальным тоном. — Проследите, чтобы Хикки никогда, ни при каких обстоятельствах не оказался в одной упряжке с Ирвингом. Это приказ.       — Да, сэр.       Бедняга Литтл, не понимает, отчего всё так завязано на Ирвинге и Хикки. Но мы с Френсисом не собираемся ему ничего объяснять. Так что пусть выполняет приказ и ломает голову над причинами, его вызвавшими. Всё-таки, иногда хорошо быть командиром — нет необходимости объяснять подчинённым свою мотивацию. Правда, при этом есть риск, что они станут считать тебя самодуром и неадекватным идиотом, но, по крайней мере, вслух тебе об этом не скажут — Устав не позволит. Так что всё это мы переживём — и они, и я.       Я остаюсь обедать на «Терроре», раз уж случай занёс меня туда. Но у меня нет никакого повода задерживаться дольше. Поэтому в тот день наше с Френсисом свидание ограничивается несколькими поцелуями перед обедом да застольной беседой. Но я рада и этому — мне удаётся провести какое-то время рядом с любимым человеком, слышать его голос, дышать с ним одним воздухом… Да, кажется, я здорово попала… И с каждым днём увязаю всё сильнее. Но не собираюсь сопротивляться нахлынувшему на меня чувству, хотя понимаю — когда придёт время, мне будет очень больно. Так больно, как, наверное, никогда не было. А, может быть, вернувшись в свой век и в свою жизнь, я напрочь забуду то, что со мной здесь происходило? Эта мысль меня пугает. Я не хочу забывать. Хоть и страдать до конца жизни о потерянной любви тоже не хочу. А придётся. Потому что таких мужчин, как капитан Френсис Родон Мойра Крозье в наше время не делают. Причём, не делают уже давно. И это очень жаль…       За те несколько дней, что лейтенант Ирвинг отсутствует на «Терроре», моё желание отругать его как следует за глупость и беспечность полностью пропадает. Надеюсь, он и без моего «пропиздона» уясняет, насколько был неправ. Но поговорить с ним всё же надо. Поэтому, когда наши пробные санные упряжки возвращаются на корабли, я топаю на «Террор», несмотря на разыгравшуюся непогоду. Хороший повод для встречи… сами-знаете-с кем. Спасибо, лейтенант Ирвинг, что дали мне этот повод. Я специально отправляюсь на «Террор» ближе к вечеру, после целого дня трудов праведных. Разумеется, с расчётом провести ночь не на флагманском корабле.       Прибыв на «Террор», я первым делом здороваюсь с Френсисом и громко, так, чтоб было слышно всем заинтересованным, озвучиваю причину своего здесь появления.       — Коуч доложил мне результаты вылазки на Виктори-Пойнт. Но мне бы хотелось услышать и доклад лейтенанта Ирвинга. Какие у него есть замечания, предложения. Что нам нужно учесть при упаковке багажа. С какими трудностями они столкнулись в пути. Это важно.       — Вы правы, Джеймс, — соглашается Френсис.       Он зовёт Джопсона, приказывает ему разыскать лейтенанта Ирвинга и отправить его в кают-компанию. А заодно проследить, чтоб нашему разговору никто не помешал. Умница Джопсон выполняет всё чётко и быстро. За закрытой дверью кают-компании мы с Френсисом довольно долго беседуем с Ирвингом, обсуждая интересующие нас вопросы.       Под занавес я задаю ему вопрос, ради которого, собственно, и пришла сюда.       — Джон, вы действительно настолько не дорожите собственной жизнью?       Ирвинг смотрит на меня удивлённо. Он явно не ожидал, что разговор коснётся этой щекотливой темы и даже не пытается скрыть растерянность.       — Коммандер Фицджеймс, я… Мне кажется, вы преувеличиваете опасность, исходящую от мистера Хикки.       — Лейтенант Ирвинг, — я перехожу на официальный тон. — Вы помните приказ, который я отдал вам в декабре?       — Да, сэр, — Ирвинг подтягивается и вздёргивает подбородок.       — Тогда почему вы его не выполняете?       — Я… — Лейтенант пытается найти оправдания, а не найдя, чётко рапортует: — Виноват, сэр.       — Вам кажется, если приказ касается лично вас, можно относиться к нему без должного внимания?       — Простите, сэр, — Ирвинг по-прежнему стоит навытяжку и не опускает взгляд. — Я готов понести наказание за собственную халатность.       Я не могу удержаться — уж слишком велико искушение. На пару секунд я позволяю себе выпасть из образа коммандера Фицджеймса и тихо шиплю в лицо совершенно обалдевшего лейтенанта:       — Наказание ты понесёшь, когда тебя прирежут, придурок. Мало того, что тебе всадят нож под рёбра — тебя ещё и разделают, как куриную тушку. Ты готов к такому наказанию, дебил?       На лице у Ирвинга, как и у хранившего всё это время молчание капитана Крозье отражается такое изумление, что я едва сдерживаю смех. — вид у них и правда до ужаса комичный. Хотя ситуация вовсе не располагает к веселью.       — Джеймс, полегче, — Френсис первым приходит в себя.       — Простите, погорячился, — отвечаю я, с трудом заставляя себя вернуться в светлый образ коммандера.       — Лейтенант Ирвинг, — Френсис, кажется, решил прийти мне на помощь. — Если ещё раз я увижу вас в одной упряжке с мистером Хикки или с сержантом Тозером, либо мне доложат, что видели вас вместе — я посажу вас под арест. И вы выйдете из своей каюты только в день, когда я покину корабль. А после будете следовать за мной, как тень, а по нужде вас будет сопровождать Джопсон. Это понятно?       — Да, сэр.       — Вы свободны, лейтенант.       Когда Ирвинг уходит, я, наконец, даю волю долго сдерживаемому хохоту. Угрозы Френсиса, при всей их серьёзности, кажутся мне настолько комичными, что я едва могу дождаться ухода бедняги Джона — и ржу тихо, но с удовольствием.       — Френсис, ты — прелесть, — выдыхаю я, вытирая слёзы. — Надеюсь, хоть ты для него — авторитет.       — А ты не сгущаешь краски? — С сомнение спрашивает Френсис. — Может, опасность для него не столь велика?       — В этом деле лучше перебдеть, чем недобдеть, — отвечаю я. — Мне почему-то хочется, чтобы наш святой Джон выжил. Но я не могу постоянно держать его в поле зрения. Поэтому нужно заставить его самого беречь себя.       — Ты прав, — соглашается Френсис. — Беречь его нужно уже хотя бы за то, что он дал тебе возможность сегодняшний вечер и ночь провести на «Терроре».       — Вот видишь, — улыбаюсь я. — Ты и сам понимаешь, насколько полезный человек третий лейтенант Ирвинг. Уже за одно это стоит сохранить ему жизнь.       Я ужинаю в компании Френсиса и старших офицеров «Террора». После ужина мы не спешим расходиться по каютам, вновь и вновь обсуждая текущие дела и детали предстоящего путешествия. Удивительно, но меня не сжигает нетерпение. Мне нравится сидеть вот так с этими людьми в объятиях стонущего корабля, которые теперь кажутся такими надёжными. Как же мне не хочется отсюда уходить! Думаю, остальные испытывают те же чувства. Теперь, в преддверии расставания, всё видится в другом свете. И где-то в глубине сознания настойчиво бьётся мысль: «А, может, не надо никуда идти? Может, лучше подождать в этом надёжном укрытии, когда лёд растает и мы сможем уплыть отсюда?» Но, если прочим позволительно лелеять такие мысли, то уж мне-то хорошо известно, что ничего подобного не случится. Лёд не растает. И, оставшись на корабле, мы все гарантированно погибнем. Только попытка выбраться отсюда на остров Сомерсет даёт некоторым из нас шанс выжить. Пусть не всем, но даёт.       Но, несмотря на доводы рассудка, предстоящее расставание с кораблём воспринимается мной весьма трагично. И мне хочется продлить это чувство единения с людьми, ставшими легендой — я до сих пор не могу до конца поверить, что нахожусь среди них. Я испытываю вместе с ними ощущение надёжности и защищённости, чувство семьи и дома — и не тороплю время, не спешу уединиться в своей каюте, ожидая, когда все уснут и мы с Френсисом сможем урвать для себя несколько часов личного счастья. Френсис тоже не торопится, очевидно, понимая, что наше от нас не уйдёт, а вот эти минуты единения с кораблём и друг с другом мы, возможно, уже не испытаем больше никогда.       Но, как бы то ни было, усталость берёт своё — и офицеры постепенно расходятся по каютам. Мы с Френсисом задерживаемся позже всех, увлёкшись разговором о превратностях предстоящего пути. А после берём карту и перемещаемся в каюту Френсиса, делая вид, что нам жизненно необходимо продолжить этот увлекательный разговор. Но в данный момент необходимо нам совсем другое. Свёрнутая в рулон карта небрежно брошена на стол и забыта до утра. Наши с Френсисом губы сливаются в поцелуе — обветренные и шершавые, но такие родные и необходимые. Наши руки жадно скользят по телу друг друга — прижимают, гладят, стискивают, забираются под слои одежды и снова гладят…       Френсис уже вполне освоился в роли любовника и чувствует себя достаточно уверенно. Он знает, какие действия доставят мне наибольшее удовольствие. Он настойчив, инициативен и твёрд в своих желаниях. Мне не нужно руководить и направлять его. И это такое блаженство — плавиться и растекаться тёплой лужицей в его уверенных сильных руках. И делать всё от меня зависящее, чтобы ему было хорошо. Жалею я только об одном — что не могу дать ему большего — всего того, что он мог бы от меня получить в нормальных условиях. Впрочем, мы рады тому, что имеем и благодарны за это — и Богу, и друг другу.       По итогу моей активной работы с кадрами мы с Френсисом и Литтлом тщательно анализируем составы упряжек и распихиваем потенциальных мятежников как можно дальше друг от друга. Гибсона, как самого безвредного, отдаём под начало Ирвингу. Две наиболее вероятные жертвы Хикки оказываются в одной команде, зато все прочие её члены кажутся достаточно надёжными. Тозера определяем в команду Литтла, а самого Хикки — в группу под руководством самого капитана и Томаса Блэнки. Я немного боюсь за Френсиса, но полагаюсь на бдительность Томаса — уж он-то с Хикки глаз не спустит, будьте уверены. Пилкингтона, рядового королевской морской пехоты, я беру под собственное наблюдение. Остаётся лишь надеяться, что эти меры помогут пресечь мятеж в зародыше. Главное — внимательно следить за настроениями людей. Несмотря на усталость и множество других, не менее важных забот.       Тем временем совершенно незаметно подкрадывается апрель. И оказывается, что всё необходимое для пешего перехода, уже спущено с кораблей на лёд. Многое перевезено в лагерь на Виктори-Пойнт, который я старательно избегаю называть «Террором». Потому что свято верю в утверждение: «Как вы яхту назовёте, так она и поплывёт», истинность которого подтверждает наша история. День, когда мы покинем наши ненадёжные, но всё же пристанища и отправимся в неизвестность, неумолимо приближается. Мне хочется, чтобы он не наступал как можно дольше. С каждой минутой тревога охватывает меня всё сильнее. Я не хочу покидать «Эребус», отчётливо понимая, что поступок этот насущно необходим, но называется он одним простым словом — предательство. Тревога и душевная боль накатывают на меня с новой силой. Возможно, они были бы меньше, будь рядом Френсис. Мне просто физически необходимо прижаться к нему, ощутить его надёжное тепло. Но Френсис на «Терроре» и, наверное, испытывает те же чувства перед прощание с кораблём, что и я. А ведь я даже не капитан «Эребуса». Я — девушка, которая приросла душой к этому кораблю, сроднилась с ним за несколько месяцев, проведённых мною в качестве его самозванного капитана. Что уж говорить о Френсисе, который душою пророс в «Террор», стал с ним одним существом и теперь вынужден вырывать кусок сердца, навсегда бросая его в этой ледяной пустыне.       Все последние дни я брожу по «Эребусу», касаюсь руками его частей, словно глажу кошку, которую предстоит усыпить у ветеринара. И ловлю себя на том, что мысленно прошу у него прощения. Кульминации всё это достигает в день, когда команда окончательно выходит на лёд, а я остаюсь на борту, как капитан, который должен в одиночестве попрощаться с покидаемым судном. И, хоть я не капитан, и «Эребус» знает это, боль моя ничуть не меньше той, которую должен испытывать Джеймс при прощании. Я обхожу корабль, уже не скрывая слёз, потому что здесь, кроме меня, никого нет, а показать их кораблю — ничуть не стыдно. Я в последний раз окидываю взглядом свою опустевшую каюту, кают-компанию, капитанский мостик. Провожу рукой в рукавице по планширю, словно пытаюсь успокоить корабль и мысленно обращаюсь к нему:       «Прости меня. Прости за то, что я — не твой капитан. Не думай, что будь он здесь, он бы не бросил тебя. Ему пришлось бы это сделать. И я не виновата, что его заменили мной неведомые нам силы. Но я люблю тебя. Люблю так же, как любил он. Прости меня за всё. Если можешь — прости. И спасибо, что всё это время ты был для меня домом»       Я подхожу к трапу, оборачиваюсь, окидываю последним взглядом замёрзший, осиротевший остов «Эребуса» без мачт и штурвала, задыхающийся в жестоких объятиях льда. В горле у меня ком, на глазах — слёзы. Плакать на морозе — плохая идея. Но я ничего не могу с собой поделать. Грудь разрывает невыносимая боль.       — Прощай, — шепчу я поверженному кораблю и почти явственно слышу, как он отвечает мне тихим умирающим шёпотом:       — Прощай…       Я спускаюсь по трапу и больше не оглядываюсь. Сердце моё разрывается от боли. Завидев меня, Ле Весконт выстраивает команду. Я должна что-то сказать?       — Экипаж! Мы покидаем корабль, ставший нам домом на три долгих года, чтобы вернуться в наш настоящий дом. Покидаем его с тяжёлым сердцем и чувством благодарности за всё, что он сделал для нас. Нам предстоит долгий и трудный путь. Но мы должны преодолеть его. Нас ждут на родине наши родные и близкие. Вперёд!       — По упряжкам! — Командует Ле Весконт.       Пока я прощалась с кораблём он и Де Воо уже пересчитали людей по головам, чтобы никого не оставить на умирающем корабле. На «Терроре» тоже не оставят никого. В сериале там оставалось несколько человек, не пожелавших топать пешком по льду с тяжеленной ношей за плечами. Они тешили себя надеждой на освобождение корабля из ледового плена. Но я-то знаю, что надежда эта пустая и что оставшиеся на «Терроре» — стопроцентные смертники. А у тех, кто отправится в пешее путешествие, появляется пусть мизерный, но шанс. Поэтому приказ капитана обязывает всех покинуть корабли. Хотя «Террор» при этом оставляют с установленными мачтами, полностью оснащённым и готовым к отплытию на случай, если море всё же вскроется ото льда и даст возможность убраться отсюда по воде.        Пока все организованно впрягаются в сани, я бросаю взгляд на стоящий вдалеке «Террор» — красавец с гордо вздымающимися мачтами. Френсис с остатками команды покинет его через день и присоединится к нам в промежуточном лагере. Мне так хочется обнять его сейчас. Но прощание ас кораблём — дело интимное, и Френсис тактично оставляет меня наедине с «Эребусом», забывая, что я — девушка, остро нуждающаяся в такой момент в его присутствии. Можно даже не обнимать меня, просто быть рядом, чтобы я могла видеть его, ощущать присутствие и поддержку. А уж услышать ободряющий голос и почувствовать объятия — вообще было бы идеально.       «Капитан, капитан, улыбнитесь…»       Не получается у меня улыбаться. Я пока не впрягаюсь в сани, а иду рядом с гордо поднятой головой и деревянно-выпрямленной спиной, словно на последнем параде в честь брошенного нами погибающего «Эребуса». Плакать нельзя, но очень хочется. «Капитан, капитан, подтянитесь…»       Когда мы отходим на расстояние, с которого корабли оказываются не видны, наступает облегчение. Хотя по пути к промежуточному лагерю с нас сходит семь потов,. Я вообще ненавижу ходить по снегу и льду. Даже ледоходы себе купила — под девизом «плевать на внешний вид, главное — безопасность». Потому что с моим травмированным коленом всегда есть риск поскользнуться и вновь оказаться на больничной койке, в гипсе и на костылях. И хожу я по льду мелкими шажками, после чего от напряжения колени начинают болеть. Вот и здесь… Лёд под ногами совсем не гладкий, но, зараза, скользкий. Идти по нему — сплошное мучение. Вскоре я впрягаюсь в сани, понимая, что так хотя бы упряжь не даст мне оскальзываться через каждые два шага с риском грохнуться на лёд и переломать себе всё, что только можно. Конечно, волочить за собой эти чёртовы сани — то ещё удовольствие, но оно, по крайней мере, не столь рискованное, как проход парадным шагом вдоль «Эребуса».       Я не знаю, сколько времени проходит до момента, когда у меня начинает болеть колено. Конечно, суставы мои болят и ноют постоянно, но сейчас боль в левом колене такая же, как в моей реальной жизни — когда перетружу свою травмированную ногу. Сначала я даже пугаюсь — вдруг таким образом начинается моё «развоплощение» и возвращение обратно в родное тело. Но, пройдя ещё несколько метров и подумав немного, вспоминаю, что у моего коммандера тоже травмировано колено — ещё в молодости, когда он служил мичманом, кажется, на «Сент-Винсенте». Ему тогда было лет двадцать — чуть больше, чем мне в момент травмы. Джеймса тогда лечили пиявками — значит, колено у него распухло и в суставе скопилась кровь или экссудат, из чего я, как специалист по травмам, делаю вывод — очевидно, он тоже умудрился порвать связки. Я с нежностью думаю о мальчике Джеймсе, как о своём товарище по несчастью. Бро, мой милый бро… У него ведь ещё и переломы были. А сейчас суставы повреждены цингой. Неудивительно, что к концу путешествия ноги коммандера причиняют мне дикие страдания. А ведь есть ещё ноющая спина и колотящееся где-то в глотке сердце…       Путь к первому промежуточному лагерю я помню, как один долгий, непрекращающийся кошмар. Я не воспринимаю ничего, что происходит вокруг и способна чувствовать только боль и дикую усталость. Оказавшись в палатке, я уже не испытываю никаких чувств, кроме единственного желания — лечь и уже больше никогда не шевелиться. Вместо этого мы с Ле Весконтом обходим лагерь, выставляем охрану, проверяем, как устроились люди — и только потом залезаем в спальник, чтобы мгновенно отключится, без всяких мыслей о глупостях, которые не возникают у нас от слова «совсем». Данди измучен переходом не меньше меня. А ведь это только первый день нашего увлекательного путешествия в дебрях Арктики. И если мы не втянемся и не привыкнем к нагрузкам, боюсь, что ко мне тут придёт большой и жирный пушной зверь Северного полярного бассейна.       Впрочем, ночью он ко мне так и не является, хотя моё состояние утром следующего дня ненамного отличается от вчерашнего. Я не соображаю, как вылезаю из спальника, как встаю на затекшие, трясущиеся ноги, что ем… Единственное, что меня радует — сегодня нам никуда не нужно идти. В этом лагере мы остаёмся до тех пор, пока не подтянется Френсис с командой «Террора».       В книге Фицджеймс с командой отправился на Кинг-Уильям на несколько дней раньше капитана Крозье и дожидался его там. В сериале они с самого начала топали туда вместе, одним общим отрядом. Мы выбираем промежуточный вариант. Каждый капитан прощается со своим кораблём по отдельности. Я покидаю «Эребус» на день раньше, чем Френсис оставляет «Террор». А после дожидаюсь его в первом промежуточном лагере, откуда дальше мы идём вместе.       День в ожидании Френсиса с его командой я провожу, отлёживаясь в палатке, изредка выходя из неё по нужде и заодно, чтоб уж два раза не бегать, проверяю посты и вообще, присматриваю за порядком. То же самое по очереди делают прочие офицеры, коих на «Эребусе» осталось всего ничего. Мне холодно, тело моё болит и, кажется, разваливается на куски. Мне всё время хочется спать и после каждого возвращения в палатку я погружаюсь в тяжёлый, поверхностный сон, не дающий отдохновения. Тем не менее, после обеда я беру себя в руки и приказываю стюарду принести в палатку всё, что нужно для бритья.       Процесс соскабливания щетины в таком холоде превращается в дополнительную пытку, но я довольна результатом. Скоро должен прибыть Френсис и, раз уж я не в состоянии убрать с лица следы физической усталости, то, по крайней мере, я продемонстрирую Френсису и всем окружающим свою моральную стойкость и несломленность - посредством тщательнейшей "выбритости".       Френсис с отрядом прибывает к вечеру. При виде Френсиса я не скрываю радости. И, несмотря на то, что он выглядит достаточно измотанным, я вижу, как его взгляд теплеет, встречаясь с моим. У нас в лагере уже всё готово, чтобы принять и разместить усталых, измученных переходом людей. Они быстро расселяются по палаткам, ужинают и готовятся ко сну. Теперь мы с Френсисом будем делить одну палатку на двоих, а Ле Весконт поселится с прочими лейтенантами.       Когда поздно вечером, сидя в палатке, я наблюдаю, как Френсис разматывает портянки и разминает промёрзшие, усталые ступни, мне хочется только одного — встать перед ним на колени, взять эти пропахшие потом ступни в руки, растирать их и гладить, согревая ладонями и дыханием. Но я не имею на это права — в любой момент в палатку может кто-то заглянуть. Так и случается.       — Разрешите войти? — Слышим мы голос Джопсона у входа.       — Входите, — отзывается Френсис, закутывая ногу в портянку, слегка нагретую теплом фонаря, на котором она лежала, пока капитан производил свои манипуляции.       Джопсон возникает на пороге со спальным мешком из оленьей шкуры в руках. Кажется, начинается эпизод из книги, думаю я. Эпизод со спальником, который, откровенно говоря, вывернул мне душу почище прочих, казалось бы, более сильных и впечатляющих сцен.       — Вот ваш спальный мешок, сэр, — бодро рапортует Джопсон, несмотря на усталость, следы которой явно читались на его небритом лице.       — Благодарю, Томас, — отвечает капитан.       — Мистер Джопсон, — я придирчиво рассматриваю спальник, который стюард заботливо расстилает на ящиках, призванных послужить нам кроватью. — Если я не ошибаюсь, это одноместный мешок?       — Да, сэр, — кивает Джопсон.       — В таком случае, Джопсон, на эту ночь я отдаю его вам. Если вам удастся в одиночку согреться в этом спальнике, вы вернёте его капитану. Если же нет…       — Но, сэр… — Джопсон выглядит несколько обескураженным. — Капитану негоже делить спальник с…       Пока он тщетно пытается подобрать приличные слова, я заканчиваю фразу цитатой из Симмонса:       — С храпящими, пердящими, толкающимися во сне мужчинами?       Джопсон выпрямляется и серьёзно произносит:       — Да, сэр.       Усмешка мгновенно сходит с моего лица, тон становится ледяным.       — Вы считаете, что лучше капитану не спать всю ночь, трясясь от холода и не имея возможности согреться?       — Нет, сэр, — рапортует стюард.       — Вам, мистер Джопсон, выпала высокая честь испытать спальный мешок, предназначенный для вашего капитана. Повторяю: если вы сегодня ночью сумеете в нём согреться — в чём я лично сомневаюсь — отдадите этот спальник капитану Крозье. Если нет — используйте его, как хотите. А от себя скажу вам, что только тепло лежащих рядом тел даёт возможность согреться. И предлагаю вам убедиться в этом самому сегодняшней ночью.       Джопсон растерянно смотрит на капитана, который всё это время хранит молчание, продолжая заниматься своими ступнями и лишь изредка с усмешкой поглядывает на нас. Обувшись, он становится на ноги и всё с той же усмешкой говорит Джопсону достаточно мягко, чтобы не обидеть его и сгладить мой резкий тон:       — Томас, я благодарю вас за заботу. Но, пожалуй, соглашусь с коммандером Фицджеймсом и не стану проверять, можно ли согреться в этом спальнике в одиночку. И вас освобождаю от подобных экспериментов. Устраивайтесь на ночь в тройном спальном мешке и хорошо высыпайтесь. Силы нам всем ещё понадобятся.       — Есть, сэр! — Джопсон улыбается с видимым облегчением.       Он забирает спальник, который уже успел расстелить на ящиках и с сомнением смотрит на него. Я понимаю его немой вопрос.       — Если вам достался мешок из шерстяных одеял, залезьте сначала в этот, одиночный, а уже потом в трёхместный. Ложитесь в центре, чтобы двое остальных могли согреться от вас и от оленьей шкуры.       — Спасибо, сэр, — кажется, Джопсон окончательно успокаивается.       — Вы свободны, Томас, — говорит Френсис. — Отдыхайте.       — Спокойной ночи, господа, — Джопсон кивает и покидает палатку, унося с собой злосчастный одиночный спальник.       А мы с Френсисом на самых что ни на есть законных основаниях забираемся в тёплый спальный мешок и крепко прижимаемся друг к другу. Я просовываю руку под его шею. Голова Френсиса покоится у меня на плече. Моя щека касается его волос. И у меня есть возможность прикасаться губами к его лбу, щеке, а если дотянусь — то и к губам. Я делаю это нечасто и очень осторожно. Мы быстро отогреваем друг друга — всё, кроме ног. Ступни у коммандера, как и у меня самой, всегда остаются ледяными. Но я не обращаю на это внимания. Более того, с появлением Френсиса в лагере я перестаю замечать боль, весь день донимавшую меня. Мне сейчас так хорошо, как только может быть хорошо человеку, проводящему ночь на льду в хлипкой палатке в апреле месяце за полярным кругом. Зато в обнимку с любимым человеком, которому я могу отдать самое главное, что у меня есть — моё тепло физическое и душевное.       — Как ты спишь в последнее время? — Тихонько шепчу я, склонив голову к самому его уху.       Моя свободная рука обнимает его торс и нежно поглаживает бок.       — Паршиво, — признаётся он. — Особенно когда долго не вижу тебя.       — А когда побудешь со мной? — Мои губы трогает слабая улыбка, которую он всё равно не видит, но, о которой, возможно, догадывается по интонации.       — Тогда сплю сном праведника, — отвечает Френсис.       Мне не нужно видеть его лица — я точно знаю, что он улыбается, несмотря на дикую усталость.       — Сегодня ты будешь хорошо спать, — всё так же тихо говорю я голосом гипнотизёра, внушающего пациенту необходимую мысль. — И хорошо выспишься. Потому что я буду рядом. Я буду согревать тебя и стеречь твой сон. И ты не будешь замерзать один в этом чёртовом спальнике.       — Дался тебе этот спальник, — усмехается Френсис.       — Ага. Я чуть с ума не сошла от досады и жалости к тебе, когда читала про него. Как ты ничего не сказал Джопсону и мучился в этом проклятом мешке от холода, не в силах уснуть. Гордость? Застенчивость? Вынужденное одиночество человека, облечённого властью и непосильной ответственностью? Ведь, если бы не я, ты бы согласился спать один и никому не сказал бы о своих мучениях?       Френсис молчит. Я глажу его везде, где только могу достать — по волосам, по щеке, по шее, по боку и по спине… Глажу нежно и осторожно, не стараясь вызвать страсть. Я хочу, чтобы он расслабился и уснул. И мне удаётся! Я чувствую, как тело Френсиса обмякает, становится более тяжёлым. Как он всей тяжестью наваливается на мою руку у него под шеей. Как его дыхание становится более глубоким, хоть и более хриплым. Френсис засыпает в моих объятиях, а я лежу, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить его сон.       И это ничего, что сама я не сплю полночи из-за неудобной позы и затёкшей руки. Главное — Френсис всю ночь не просыпается, а, значит, наутро он встанет бодрым, с ясным сознанием и железной волей вывести нас всех из этого ледяного ада. В конце концов сон смаривает и меня — я вырубаюсь, прижавшись к тёплому капитанскому боку и в эту ночь сплю без сновидений.       Второй день пути оказывается ничуть не лучше первого. Моё разбитое тело по-прежнему болит. И даже присутствие Френсиса рядом не улучшает положения дел. К концу дня я уже готова застрелиться и не делаю этого лишь потому, что не имею право испортить тело, которое мне не принадлежит. Но, несмотря на это, я не позволяю себе повалиться просто на лёд и тихонько умереть, потому что я не слабая женщина Алиса, а, чёрт меня подери, бравый коммандер. Поэтому я выполняю все положенные мне обязанности – вместе с Френсисом обхожу лагерь, выставляю охрану, отдаю распоряжения по организации питания…       Оказавшись, наконец, в палатке, я просто валюсь на ящик, не обращая внимания на расстеленный на нём наш с Френсисом двухместный спальник. Мне не хочется ни есть, ни спать — только сдохнуть, сейчас же, немедленно. Однако, голос Френсиса над самым ухом выдёргивает меня из медленного водоворота мечтаний о смерти.       — Джеймс, ты не собираешься ужинать?       — Не хочу-у-у… — Невнятно мычу я.       — А придётся. Я не позволю тебе терять силы, слышишь? Подъём, коммандер! Капитан, подтянитесь! Распевать дурацкие песенки легко. А вот следовать их советам, пожалуй, будет потруднее?       Я, конечно, понимаю, что он прав. И через силу запихиваю в себя порцию холодной говядины. Утром мистер Диггл перед новым походом приготовит нам что-то горячее из замороженной крысятины, которую мы будем есть раньше прочих запасов, пока температура воздуха не повысилась. А сейчас все слишком измотаны, чтобы заниматься кулинарными изысками.       В пути я прошу Френсиса не отклоняться от маршрута, проложенного во время наших тренировочных забегов к Виктори-Пойнт. И не рассылать дозорных по окрестностям. Мне не хочется, чтобы кто-нибудь, как в сериале, наткнулся на останки спасательной группы лейтенанта Фейрхолма. Меньше знаешь — крепче спишь. Люди и без того измотаны и психически нестабильны. Я прошу доктора Гудсира потихоньку присматриваться к ним, чтобы вовремя выявлять признаки психического неблагополучия. И поручаю ему поговорить по душам с Коллинзом, а также обследовать некоего Морфина, звания которого я не знаю. Не хочется безобразных сцен со стрельбой, как в сериале, знаете ли…       Преодоление ледяных гор, отделяющих нас от проклятого острова Кинг-Уильям на четвёртый день нашего дивного вояжа вообще едва не загоняет меня в гроб. Тащить чёртовы сани через эти препятствия кажется делом неосуществимым. И это при том, что имеется накатанный проход в нагромождениях льда. Однако… Я не знаю, как, но мы всё же перебираемся через это препятствие. Проведя все необходимые мероприятия по устройству лагеря, выполнив все капитанские обязанности исключительно «на морально-волевых», я буквально падаю от усталости, не в силах скрыть своего состояния от Френсиса. Тот, уж на что сам вымотался, пугается и порывается позвать ко мне Стэнли или хотя бы Гудсира. Я останавливаю его.       — Фрэнк, — почти шепчу я хриплым голосом, — не надо никого звать. Я… отлежусь. И всё пройдёт. Мы все немного устали за эти дни.       — Особенно за сегодняшний, — горько усмехается Френсис. — А сколько ещё таких дней впереди!       — Мы втянемся, — тихо скриплю я. "Если не вытянемся!, -- продолжаю мысленно. — Обязаны втянуться. Иначе…       Френсис молча залезает в наш общий спальник, и мы обнимаемся совершенно по-братски, чтобы согреть друг друга теплом наших тел.       Я просыпаюсь с мыслью, что не смогу встать на ноги даже под страхом смерти. Но чувство долга — оно сильнее этого страха. Мы ведь тут кто? Командиры или где? Несгибаемые, или как? Мы с Френсисом выбираемся из спального мешка буквально на карачках и, взглянув друг на друга, начинаем безудержно ржать. Судя по всему, это истерика. Потому что от зрелища, которое видит каждый из нас, скорее впору плакать. Мы зовём стюардов и приказываем им немедленно приготовить всё для бритья. Нет, так просто я не сдамся. И ходить таким чучелом по лагерю не намерена. Капитан, капитан, подтянии-и-ите-е-есь…       Радует лишь то, что в ближайшие несколько дней пеших прогулок с санками за спиной не предвидится. Нам нужно отдохнуть, чтобы с новыми силами двинуться вперёд, по проклятому острову Кинг-Уилям, но не на юг, а на восток и далее — на север. Я прогуливаюсь по лагерю лишь для того, чтобы проследить за его обустройством, организовать надёжную (ну, как надёжную? — на основании имеющихся ресурсов) охрану, распорядиться о питании. Всё остальное время я провожу в палатке, читая отчёты полярной экспедиции Парри и иногда обсуждая о Френсисом и офицерами насущные проблемы.       Ещё одна моя головная боль — это Нептун. Мне очень не хочется, чтобы его сожрал мистер Хикки со своей бандой. Правда, я надеюсь, что в этом нет необходимости, пока у нас имеется крысиное мясо. И всё же, всё же… Мало ли что взбредёт в голову этому больному ублюдку. Впрочем, проблему эту мне помогает решить сам Нептун. Придя в первый промежуточный лагерь вместе с командой «Террора», пёс обустраивается в нашей с Френсисом палатке. Наутро, выбрав момент, я подзываю его к себе, угощаю остатками завтрака, глажу и тихонько говорю:       — Нептуша, зая моя лохматая. Тебе нужно опасаться Хикки и всех, с кем он общается. Они могут убить тебя и сожрать. Не бегай по лагерю. Держись рядом со мной и с Френсисом. Ты понял меня?       Нептун преданно глядит на меня умными влажными глазами. Мне кажется, он действительно понимает. У меня есть возможность убедиться в этом. Если по пути на Виктори-Пойнт он бегает, где угодно, то в лагере прочно обосновывается в нашей с Френсисом палатке и не отходит от меня ни на шаг. Гуляет он только вместе со мной, во время моих инспекционных вылазок по лагерю, а всё остальное время проводит, лёжа поперёк входа в палатку, чем вызывает поначалу недовольство Френсиса. Но я обрисовываю ему ситуацию, и Френсис нагибается, чтобы потрепать Нептуна по мохнатой холке:       — Молодец, Нептун. Сторожи нас и береги себя.       После чего смотрит на меня с лёгкой улыбкой:       — Ты всерьёз считаешь, что он тебя понял?       — Не знаю. А вдруг? Если мой язык здесь понимают все, то, может быть, он его тоже понимает?       Эта мысль приходит мне в голову только сейчас, но кажется мне вполне правдоподобной.       — Нептун, ты понимаешь меня? — Обращаюсь я к псу. — Если да, то гавкни.       И буквально обалдеваю, когда он выполняет мою просьбу.       Френсис лишь молча качает головой и, усевшись на ящик, говорит:       — Только что к нам с Литтлом подходил Тозер. Доложил, что периметр лагеря очерчен, но не укреплён.       Как же, как же! Я помню этот разговор.       — Сказал, что стрелков слишком мало и предложил дополнительно вооружить людей, — киваю я.       Френсис поднимает на меня взгляд с явным намерением спросить, откуда я это знаю. Но, взглянув на меня, машет рукой и убирает удивлённое выражение с лица.       — Предложил для этого, разумеется, Хикки, Гибсона… Кого ещё? Армитадж и Мэнсон мертвы, иначе они точно были бы в этом списке.       — Крисп, Бейтс и Хартнелл.       -- Надо сказать верным людям, чтобы следили за всей этой кодлой. Если сегодня или завтра Хартнелл не придёт к тебе поговорить о Хикки, значит, он тоже замазан по уши в этом дерьме.       — Джеймс… — С улыбкой и напускным осуждением тянет Френсис. — Ты утверждаешь, что барышня, а выражаешься, как наш друг Блэнки. Смотри, а то я перестану верить, что ты дама и…       — И не станешь спать со мной? — Впервые за эти дни я улыбаюсь широко и искренне.       — Ты, прав, — отвечает он мне не менее искренней улыбкой. — Кого я обманываю?       — Послушай меня, Фрэнк, — я становлюсь серьёзной. — В сериале ты предлагаешь стоять здесь лагерем несколько недель. Искать дичь, чтобы люди укрепили здоровье. Но дичи здесь нет и не будет. А запасы мяса у нас есть. И не стоит дожидаться, пока потеплеет, и они разморозятся. Поэтому — три-четыре дня отдыха — и снимаемся отсюда. Нам предстоит долгий путь, который займёт уйму времени.       — Хорошо, Джеймс.       — Не посылай никого на поиски дичи. Даже если мы не выпустим из лагеря Ирвинга и Хикки, инцидент может произойти с кем-то другим. Хикки вообще надо держать в лагере и глаз с него не спускать. Но об этом я уже позаботился.       Френсис не переспрашивает, о каком инциденте речь — помнит мои жуткие рассказы. Он лишь утвердительно кивает в ответ.       — И ещё. Не спеши производить Джопсона в лейтенанты. Хорошо? Я понимаю, что у нас нехватка командного состава. Но на днях должно состояться нападение зверя. Если Джопсон на тот момент будет лейтенантом, именно он отдаст распоряжение раздать оружие, которым воспользуются мятежники. Против Туунбака наши ружья бессильны, а вот этим уродам оно будет очень кстати. Отложи повышение в звании на недельку-другую, ладно?       Френсис задумчиво кивает. У него между бровями появляется озабоченная морщинка, которую мне так хочется поцеловать. Но вместо этого я лишь поглаживаю его руку и тихонько говорю:       — Всё будет хорошо, Фрэнк. Мы справимся.       Он поднимает на меня глаза — и, Боже мой, сколько же в них усталости! Но постепенно его взгляд теплеет.       — Спасибо, Джеймс, — произносит он без всякого выражения.       Тем не менее, его слова переворачивают мне душу и я, не удержавшись, всё же прикасаюсь губами к складочке меж его бровей, хоть и понимаю, что это рискованно. Впрочем, надеюсь, что в палатку к командирам без разрешения рискнут ворваться только в случае какого-нибудь крайнего ЧП, а его пока не предвидится.       — Мне тут ещё надо кое-с–кем побеседовать, — говорю я, поднимаясь с места.       — С кем же это? — Интересуется Френсис.       — С Блэнки. И с Ходжсоном.       — Думаешь, он уже?..       — Надеюсь, пока нет. И, может быть, разговор с ним поможет предотвратить его измену.       — Надеюсь, тебе удастся.       — Я тоже. Нептун, пойдёшь со мной? Или постережёшь Френсиса?       Пёс неторопливо встаёт, потягивается и легонько помахивает хвостом.       — Ну, со мной, так со мной.       Я выбираюсь из палатки, делаю несколько шагов и натыкаюсь на Блэнки. На ловца и зверь бежит. Разговариваем мы недолго, поскольку между нами царит полное взаимопонимание. Я передаю ему содержание утренней беседы Френсиса с сержантом Тозером. На старину Томаса можно положиться. Он сделает всё, чтобы организовать наблюдение за потенциальными мятежниками. Он ближе к народу и знает, кому можно доверять. Я вновь напоминаю ему о необходимости плотно следить за Хикки и ни на шаг не выпускать его из лагеря, и мы с Томасом расстаёмся, полностью довольные друг другом.       В офицерской палатке Ходжсона не оказывается. Ирвинг сообщает, что он пошёл проверять посты. Мы с Нептуном обходим периметр лагеря и таки встречаемся с Джорджем в промежутке между двумя постами на южной стороне стоянки.       — Лейтенант Ходжсон, — окликаю я его.       — Да, сэр, — Ходжсон подходит ко мне.       Нептун начинает тихонько рычать.       — Тихо, Нептун, — одёргиваю я пса. — Держи себя в лапах.       Нептун замолкает, но всем своим видом показывает, что он недоволен компанией лейтенанта и предпочёл бы держаться от него подальше. Показательно? Для меня — несомненно.       — Лейтенант Ходжсон, — говорю я. — Как вы считаете, лагерь охраняется достаточно надёжно?       — Мне кажется, стоило бы добавить людей, — отвечает он.       Ага. Вот сейчас мы и проверим, завербовали тебя или нет.       — Кого бы вы предложили дополнительно вооружить? — Спрашиваю я.       Ходжсон называет несколько фамилий, не совпадающих со списком Тозера. Это значит, что мятежники ещё не успели склонить его на свою сторону.       — Я передам ваше пожелание капитану Крозье, — говорю я. — Со своей стороны хочу вас попросить. Наблюдайте за настроениями людей в лагере. Будьте внимательны ко всем. Докладывайте о малейших проявлениях недовольства, об упаднических настроениях. Нам дорог каждый человек, Джордж. Мы должны поддержать каждого, кто нуждается в поддержке. Вы согласны со мной?       — Да, сэр, — лейтенант явно не понимает, к чему я веду. Ничего, поймёт, когда Хикки и компания начнут его обрабатывать.       — Мы с вами — командиры. Мы в ответе за наших людей. И должны поддерживать друг друга в этом деле. Если узнаете о чём-т о подозрительном, о скрытом недовольстве команды, о сомнениях людей в действиях руководства — докладывайте немедленно. Нам нужно думать прежде всего о людях, а уж потом — о себе.       Ну, я и наворотила! Аж вспотела, подбирая нейтральные выражения, чтобы не говорить прямым текстом бедняге Ходжсону, что его ожидает в ближайшем будущем. Вспомнились слова Штирлица: «Что вы, как мальчик, пускаете туман? Или вас зовут Монте-Кристо?» Да, туману я напустила знатно. Бедняга Ходжсон ничего не понял, кроме, очевидно, одного — коммандер призывает его стучать на людей и вынюхивать «думающих инако». Ну, ничего. Полагаю, он поймёт, что я имела в виду, когда Хикки сотоварищи пригласят его на беседу. Надеюсь, при ней не будет фигурировать мешок с разделанной тушей Нептуна, который сейчас медленно трусит невдалеке от нас. Конечно, в свете нашей беседы я в глазах Ходжсона выгляжу, мягко говоря, не очень. Но мне с ним детей не крестить, тем более, не рожать, поэтому его мысли на сей счёт мне абсолютно фиолетовы. Мы возвращаемся в лагерь и расходимся каждый к своей палатке.       Я передаю Френсису свой разговор с лейтенантом, присовокупив собственный вывод о том, что тот пока не попал в сети Хикки и его сторонников. Не забываю рассказать и о странной реакции Нептуна на компанию лейтенанта.       День, проведённый в праздном отдыхе помогает мне немного прийти в себя. Боль во всём теле из невыносимой переходит в привычную, что воспринимается с большим облегчением. Ночью у нас с Френсисом даже хватает сил на некие развратные действия по отношению друг к другу, которые очень высоко поднимают наш жизненный тонус и настроение. Какая же это всё-таки, хорошая штука — двухместный спальник из оленьей шкуры! Куда лучше одноместного…       Когда Френсис лежит с закрытыми глазами в моих объятиях, тихий и расслабленный после того, как мы с ним только что напрягались в жаркой тесноте спальника, под покровом полумрака палатки, я решаюсь-таки задать вопрос, который меня давно мучает, но на который у меня до сих пор не хватало смелости.       - Фрэнк, - захожу я издалека. - Я хочу у тебя кое-что спросить. Только ты не обижайся...       - Спрашивай уже, - бормочет он полусонным голосом.       - Скажи, тебе говорит о чём-то словосочетание "утконосовый пруд"?       Я напряжённо всматриваюсь в темноту, очень жалея, что фонарь горит так тускло, почти не освещая наших лиц. Для меня сейчас очень важно уловить малейшие нюансы его мимики. Впрочем, мне кажется, что я уже умею чувствовать настроение Френсиса, даже не видя его самого - по дыханию, по тому, напряжено или расслаблено его тело... Вот сейчас, например, Френсис почти не напрягается, разве что от попытки вспомнить, о чём идёт речь.       - Утконосовый пруд? - Всё так же полусонно бормочет он и потирает лоб для усиления мыслительного процесса. - Это на Тасмании? Ну, да. Был такой пруд, куда леди Джейн потащила нас всех на пикник. Мы недурно провели там время... А почему вдруг ты вспомнил об этом? И откуда тебе вообще известно про этот пруд?       В голосе Френсиса уже нет сонливости. Его интересует причина моего любопытства. Ну, и как мне теперь выкручиваться? Сволочь этот Симмонс -- так меня подставил! А заодно и Френсиса с Софией выставил в дурацком свете.       - Просто в книжке про вашу экспедицию автор написал, что там, на утконосовом пруду вы поцеловались с Софией, - говорю я невинным голосом. - Вот мне и стало интересно, правда это или нет.       - Ну-у... Он был не так уж далёк от истины, - в голосе Френсиса слышится лёгкая усмешка. - На том пикнике была куча народу. Поэтому мы с Софией смогли незаметно отойти в сторонку и поговорить, скрывшись от посторонних глаз.       Френсис умолкает, видимо, вспоминая подробности того далёкого события, которое случилось, кажется, в какой-то другой жизни. Да и случилось ли вообще? Я не тороплю его. Главное я уже узнала - София не вела себя, как шлюха, а сам Френсис не бегал за ней, как кобель за сучкой в течку. С его стороны это была настоящая любовь, а не банальная похоть моряка, истосковавшегося по женской ласке.       - Я тогда... признался ей в любви, - даже в темноте понятно, что Френсис смущённо усмехается. - Нет, я тогда не сделал ей предложения. Просто сказал, что люблю её. А она... Она сказала, что я хороший. И что она любит меня, как друга. И поцеловала меня в щёку. А после убежала туда, где толпились люди. А я остался стоять за деревьями, схватившись за щёку, словно пытался удержать её поцелуй...       Я молча глажу его короткие жёсткие волосы и сердце моё сжимается от жалости. Я догадываюсь, каково это - впервые влюбиться под старость со всей силой нерастраченной юношеской страсти и взрослой нежности, не имея никакой надежда на взаимность. Влюбиться до беспамятства, до умопомрачения... Впрочем, надежда у него всё-таки была, иначе он не делал бы ей предложения, раз за разом получая отказ. Френсис Крозье привык пробивать головой неприступные стены. Но эта перед ним устояла.       - Вот после этого я и сошёл с ума. Везде таскался за ней. Превратился в её преданного пажа. Предложения делал... В общем, вёл себя, как полный идиот. Она была мила со всеми. А мне казалось, что так она ведёт себя именно со мной. И только ради меня.       - Ты уже не любишь её? - Осторожно спрашиваю я.       - Наверное, нет, - он пожимает плечами. - Она будто осталась в прошлой жизни. О которой я почти забыл. Да и любить, наверное, стоит того, кто любит тебя.       От этих слов меня бросает в жар и я крепче прижимаюсь к Френсису. Он обнимает меня и спрашивает с лёгкой насмешкой в голосе:       - Ревнуешь?       - А ты как думаешь? - Улыбаюсь я.       - Не стоит. Это"счастье" принадлежит только тебе.       Кавычки в слове "счастье" чувствуются очень отчётливо.       - Ты и правда моё счастье, - говорю я. - Без иронии и сарказма.       - Спи уже, - ворчит Френсис и я понимаю, что он изо всех сил старается скрыть смущение от удовольствия, которое доставляют ему мои слова.       Я тоже несказанно рада отсутствию в его жизни той сцены, после которой навсегда окрестила мисс Крэкрофт "утконосихой". Мы с Френсисом засыпаем в обнимку, счастливые настолько, насколько это вообще возможно в данных обстоятельствах.       После наших упражнений и разговоров мы спим крепко. И наутро выглядим гораздо лучше, чем накануне. Жаль, нельзя порекомендовать этот способ психотерапии всем прочим — боюсь, не так поймут. А в целом, я рада, что Френсис выглядит гораздо менее усталым. И что хороший крепкий сон помогает его разуму оставаться ясным и деятельным. От этого сейчас зависит многое, очень многое. Ведь испытания, предначертанные нам, не заканчиваются. И полностью избавиться от них не в нашей власти. Мы можем лишь предпринимать какие-то действия, чтобы смягчить последствия этих испытаний. Я уже уверена, что это нам под силу. И не последним камнем в здании моей уверенности является осознание того, что Френсис — рядом и что я не безразлична ему. А когда он рядом, когда обнимает меня, ласкает и целует вот так, как этой ночью — я ничего не боюсь и согласна перенести всё, что уготовила нам судьба. Пафосно, конечно, но я думаю и чувствую именно так, глядя в предрассветных сумерках на лицо мирно сопящего капитана и вспоминая, что мы с ним вытворяли накануне в тепле и тесноте нашего совместного спальника. Спасибо тебе, Фрэнк! Я люблю тебя. Как же я тебя люблю!