бамбл-кофе

Достоевский-сан не был порядочным человеком. Он имел принципы. Он следовал им. Он перевёл бы согнутую пополам старушку через дорогу и сцепил бы котёнка с дерева. Он убивал людей, когда его просили. Однажды он разрезал горло подростку с едва пробившимся пушком над пухлой губой. Достоевский был учителем в старшей школе и соседом, с которым здоровались улыбчиво. Достоевский был наёмником и отошедшим от дел мафиози. Он был, откровенно говоря, прямой противоположностью слова «порядочность». Прямо сейчас Достоевский был голоден. Желудок навязчиво урчал. Ещё он устал, потому что внезапно активировавшееся начальство не давало выдохнуть. Мужчина встал в омерзительную рань, несколько часов пытался вдолбить сонным школьникам элементарные правила грамматики, со скрипом во рту формулировал объяснительную, разбирался с зачисткой, ссорился с Сигмой — и он ненавидел весь мир после всей этой рутины. «Поебота», — нелитературно твердил его мозг. — «Хуета, блядство, еблантяйство, пиздотряска». Достоевский обычно перечислял красочные матерные слова в своей голове, когда ему нужна была мотивация продолжать передвигать ноги и гонять по лёгким спёртый летний воздух. Он вспомнил, как жил раньше. Просыпался, выпавшим из времени, шарил в поисках еды, курил до головокружения, грыз сухари, опрокидывал, хрипло ржал в тонированной машине, вырывал ногти/расстреливал/убивал быстро/тихо беседовал с боссом (выбрать в зависимости от дня недели). Пил, грабил жён нелегалов, засыпал у плиты. Разливал керосин, нажирался, трахался с безликими. Бахал, бессонно выл, расписывался в отчёте. Снова водка, опять порох, вновь кусать губы и пальцы, повторить по кругу. Спать, глотать, срать. Блевать, дрочить, отмывать ладони от крови. Дубль два, восемь, сто двенадцать. Это был второй способ настроить себя на нужный лад: вспомнить всё и — «никогда больше». — Добрый вечер, Достоевский-сан. — немного поклонилась ему Кимизуки-сан. Соседка всегда улыбалась, когда его видела. Достоевский тоже улыбнулся. Он знал, что его улыбка выглядит измождённо. — Добрый, Кимизуки-сан. — поздоровался он. — Идёте на работу? Кимизуки работала на трёх работах, чтобы оплатить лицей дочери. Её дочка балансировала на грани отчисления и встречалась с байкером. Кимизуки всегда выглядела как нищий на улице, которому ты посочувствуешь, но которому ты никогда не кинешь монеты. — Да. — чёрные глаза женщины вздрогнули. — А вы — оттуда? — Верно. — Достоевский не судил, но всегда был судим. — Лёгкого вечера, Кимизуки-сан. — А вам — удачно отдохнуть! Отдохнуть. Да, Достоевский был очень не против отдохнуть. Его вымотали обе работы, вымотала дорога, вымотала бесполезная ссора с Гоголем и ещё более бесполезная ссора с Сигмой. Если в случае с Гоголем мужчина хотя бы понимал, для чего между ними вся эта полемика, то Сигма просто… «просто был невыносимым сукиным сыном, которому давно следовало заткнуть пасть». Иными словами, у него был сложный характер. На пороге квартиры Достоевский оказался со вздохом, но со вздохом облегчённым и скорее радостным. Кипяточная ванная с морской солью и бутерброд с сливочным маслом и сахаром — панацея от всего, что может вызвать в нём дрожь и поганое настроение. Нужно только… Он выругался сто раз в своей голове и один раз вслух. Потом закрыл дверь, вытер подошвы ботинок о коврик у двери, разулся. И принялся в срочном порядке обходить и осматривать каждый угол жилища. Достоевский сразу понял, что кто-то чужой здесь был. Это чувствовалось. Старое пальто на вешалке висит по-другому, дверь ванной приоткрыта шире, чем Достоевский оставляет, и… запах. В спальне по-другому пахло. В квартире точно был не Гоголь — хотя у него и, после не так уж и давнего инцидента, был ключ — шут всегда оставлял дверной коврик сдвинутым, чтобы оповестить о своём присутствии. Когда Достоевский шагнул в кабинет, он сразу всё понял. Мужчина даже перестал бояться или тревожиться по поводу проникновения. Ни один более-менее сносный взломщик не оставит после себя открытое окно. Если только… «Дерьмо», — всё же подумал Достоевский. Ему не нравилось, что проникнуть в его обиталище так просто. Он не считал себя тем, кто привязывается к людям. Достоевский привязывался к местам. Он вышел из кабинета и достал мобильник. — В мою квартиру проникли. — Ну и жесть! — выдохнул Николай. Судя по звукам, он куда-то бежал. — Но ты уже знаешь, кому надо яйца срезать? — Да. — Достоевский сел на диван в гостиной. — Никому. — Чего?! — собеседник был явно возмущён. — В смысле? Ты не можешь спускать подобную хуйню с рук, ты же… — Я и не спускаю. — лениво перебил его Достоевский. Он прикрыл глаза. Что бы ни говорили в интервью полиглоты, его мозг максимально расслаблялся, лишь когда мужчина говорил по-русски. — Тогда какого… — Ничего не надо делать. — повторил Достоевский, снова задумавшись о ванне и бутерброде. — Я не думаю, что задержусь здесь надолго. В любом случае. — Планируешь уехать? — теперь в голосе Гоголя была настороженность. Достоевский знал его полностью. На вопрос он не ответил. Гоголь бросил трубку. Это означало, что он скоро будет здесь. Достоевскому захотелось позвонить снова и сказать, чтобы парень не приезжал. Мужчине стало ленно это делать, поэтому он позволил откинуть телефон на подушку. Ему стоит попить крепкого чая с сахаром: голова начинала кружиться. Когда Гоголь приедет, нужно заставить его сделать чай и перекусить. Хоть какая-то польза от дьяволёнка будет. Достоевский потёр глаза и надавил пальцами на виски. Он не любил воспоминания, но о том, как впервые встретил Гоголя, не забывал. Достоевский тогда быстро шёл по улице, его руки чесались по самый локоть. Рубашка врезалась в свитер, свитер подпирал пальто, а пальто заглатывало шарф. Из одной из стандартных японских панелек выскочил пацан. Лет пятнадцать, стандарт для своего возраста: кости торчат во все стороны, патлы торчат из-под кепки, в сторону дома торчит средний палец. Достоевский бы прошёл мимо и не посмотрел на худощавую женщину, грозящую мальцу кулаком. Если бы не самый разнообразный набор русского мата, который изверг светловолосый парнишка. Мужчина остановился, из-за чего русскоговорящий в него врезался — и тут же отпрыгнул, напрягшись. Пахло от подростка просто… дурно. — Сука, неужели так сложно под блядский нос свой пялить. — прошипел он, все ещё по-русски, явно не намереваясь грубить незнакомцу в лицо. — Да нет, несложно. — мягко отозвался Достоевский. Парень сразу поднял удивлённое лицо на незнакомца. Ростом он уже, вообще-то, был с мужчину, просто смотрел на свои ноги в не зашнурованных кедах. Когда юноша скривил рот, Достоевский — а это многое значило — удивился. Светлая чёлка едва ли закрывала правый глаз, слепо уставившийся в выдуманную в пространстве точку. Левый же пересекала недавно переставшая кровоточить царапина. Недостаточно глубокая, чтобы полностью лишить зрения, но явно нанесённая не по ошибке. А цвет глаза красивый: светло-голубой, в тени отдающий цветом сумерек. — Не заебало пялиться? — фыркнул парнишка. Достоевский его выпад проигнорировал. — Ты из России? Парень снова фыркнул. Он отвернулся, чтобы Достоевский не рассматривал его глаза, но сам лишил себя возможности присмотреться к мужчине, о чём явно жалел. — Из Украины. — отозвался он. — Как тебя зовут? — А вам захуй это знать? — ощетинился парень. — И чего вы весь укутанный, тепло же. Достоевский тонко улыбнулся. — Ломает. — Алкаш, что ли? — выплюнул украинец. Достоевский обернулся в сторону панельки. Район неблагоприятный. Изувеченный сын эмигрантов. Почти что беспризорник. — Меня зовут Фёдор. Фёдор Достоевский. — вместо ответа представился Достоевский. Он протянул дрожащую ладонь. Парень удивился, причём очень явно. Мужчина улыбнулся. Он уже знал, где к концу дня окажется этот полуслепой подросток. Достоевский не предлагал ему представиться, но юноша обхватил его ладонь. Кожа у украинца была загорелее и горячее, а взгляд — определённо знающий. — Коля. — Николай. — Достоевский сжал руку нового знакомого. — Николай? — Гоголь. — и парень тоже улыбнулся. — Николай Гоголь. В дверь Николай Гоголь звонил либо четыре раза подряд, либо никак. Достоевский с трудом разлепил глаза, хотя заснуть бы не успел, и встал с дивана. Не было смысла кричать, что он сейчас откроет: гость бы позвонил столько раз, сколько звонил всегда. Мужчина с недовольством послушал, как урчит его живот, и в третий раз задумался о бутерброде. Он открыл дверь и отступил. Недовольно пронаблюдал, как Гоголь сдвигает дверной коврик, в спешке скидывая высокие кеды. За те четыре с лишним года, что они были знакомы, Николай изменился. Его всё реже хотелось назвать парнишкой и всё чаще называлось молодой человек. Он ещё больше прибавил в росте, перегнав Достоевского. Светлые волосы складывались в косичку, царапина превратилась в шрам, а взгляд перестал бегать — но что-то не менялось. — Федь, ну как же так! — вскрикнул Гоголь и тряхнул Достоевского за плечи. У того в глазах едва не потемнело. — Кто мог к тебе вломиться! — Ты знаешь, кто. — лениво отозвался Достоевский. Гоголя, впрочем, подтверждение догадок не волновало: он пошёл на кухню и принялся шарить там в поисках еды. — Колбаса-то хоть имеется? — недовольно спросил юноша, сгибаясь перед холодильником. — Есть. — вздохнул Достоевский. — Смотри ниже. И чайник поставь. — Сам поставь. — фыркнул Гоголь. Он достал колбасу и батон хлеба. Поставил чайник и с невероятно довольным лицом откусил горбушку. Достоевский втянул воздух носом — шумно — и присел на край стула. Обычно он скорее заставлял себя есть на кухне, нежели на самом деле хотел этого. Горячий приём пищи за обеденным столом, во всяком случае, звучал цивильно. Гоголь просто ел бутерброд с толстенным куском докторской колбасы и крошил на пол. Его левая нога периодически дёргалась. Достоевский ещё раз принюхался. От юноши тянулся едкий сладковатый запах. — Ну. — повторил Гоголь. Чайник щёлкнул, и Гоголь щедро налил кипятка в кружки. У Достоевского всего было две кружки: его собственная, которая уже была в квартире, когда он её купил, и кружка Гоголя — с изображением собаки и анекдотом над мохнатой башкой. — Что? — спросил Достоевский. Усталость накрыла его с головой. Запах, исходивший от юноши, сделал всё только хуже. Захотелось его выгнать. — Что ты будешь делать? — не догадавшись об этом, уточнил Гоголь. Он проигнорировал и присевшего мужчину. Взял обе кружки с чаем и удалился из кухни. Мужчине осталось только послушно взять тарелку с двумя бутербродами — один был откушен наполовину, а на втором шмоток колбасы был ещё толще. — Я уже сказал. — вместе со вздохом выронил Достоевский. Гоголь уже плюхнулся на диван и вытянул длинные ноги. Спортивные штаны висели, а из-под толстовки торчали обострившиеся ключицы. «Ему стоит больше есть и дрянь курить поменьше». — Ты серьёзно нихера делать не станешь?! — взвился юноша и выпрямился, как потревоженный змей. — Федь, ты чего! Достоевский не ответил и сел рядом с Гоголем. Между ними поместилась тарелка с бутербродами. Мужчина взял свой и мгновенно получил в руки кружку с чаем. Костяшки у Гоголя были разбиты. — Где ты был? — спросил Достоевский, когда уже запил хлеб и колбасу горячим чаем. — Почему в школу не пришёл? — Я пришёл. — Гоголь явно был возмущен. Он скрестил руки на груди и громко шмыгнул носом. — Это тебя там уже не было. — В школу ты ходишь не ради меня. — Достоевский вздохнул и сделал ещё один глоток. Они уже вели этот разговор. Не раз, далеко не один раз. — Ага. — Гоголь громко хохотнул. В последнее время он много что делал нарочито громко. — Конечно. Естественно. Достоевский прикрыл глаза. Позволил себе медленно съесть бутерброд. Он не был против разбираться с Николаем — с тем, что юноша привязался, с тем, что парнишка уже не смог окончить школу в прошлом году, потому что не видел в ней смысла без одного учителя. Он был против чувства ответственности. Вины. Груза. Достоевский не был порядочным человеком — так какое ему дело до того, что в нём видит девятнадцатилетний парень? — Может, переедешь? Голос Гоголя приблизился, и Достоевский открыл глаза. Юноша убрал тарелку с крошками и действительно сел ближе, поджав тонкие ноги под себя. Зрячий глаз блестел, как у температурившего. Мужчина поставил остывший чай на пол у дивана и откинул голову на спинку. Хотелось выгнать Гоголя (сильно) и поспать (тоже сильно). — Выгоняешь меня из собственной квартиры? — он снова прикрыл глаза и тонко улыбнулся. — Вдруг здесь небезопасно. — пробурчал Гоголь. — Он ничего мне не сделает. — Достоевский усмехнулся. — Не сможет. И не захочет. — Ты этого не знаешь. — в голосе проскользнуло недовольство чужим высокомерием, как это обычно бывало. После такого недовольства они часто ссорились. — Знаю. Я всё знаю. — Нет. Гоголь часто говорил нет, даже, когда на самом деле не был уверен. Ему было важнее сказать, чем оказаться правым. Достоевский так никогда не делал. Это было глупо. Наивно. Это его раздражало. Он ничего не ответил. Чай приятно согревал тело. Холодные пальцы коснулись уха. Потом провели по мягкой пряди чёрных волос, касаясь и мочки, и бледной скулы. Достоевский остался сидеть неподвижно, как схвативший сердечный приступ. Гоголь очертил линию подбородка, выступ кадыка. Пальцами подцепил галстук и ослабил его, хотя Достоевский редко затягивал галстук. Воротник упал, и горячее касание успело обжечь ямочку между ключицами. Спортивные штаны скользнули по коже дивана, и Достоевский почувствовал тихое дыхание у своей шеи. Рука затанцевала по пуговицам рубашки. Мужчина перехватил запястье в полёте и надавил на косточку. — Иди домой. — Достоевский открыл глаза. Гоголь сидел неуважительно близко к нему. Зрячий глаз был прищурен. — Ты этого не хочешь. — Гоголь улыбался. Достоевский давно заметил, что его лицо немного ассиметрично. Это не делало его некрасивым: лишь улыбку — жутковатой. — Не тебе говорить, чего я хочу. — отозвался мужчина незлобно. Он не злился. Не мог позволить или слишком уставал, чтобы злиться. — Нет? Гоголь фыркнул и хохотнул одновременно. Он перекинул ногу через Достоевского и сел на его бёдра. Достоевский инстинктивно сдвинулся назад. Гоголь намотал галстук на разбитые костяшки и потянул его. Достоевский послушно приподнялся, оказываясь дыханием на уровне выпирающих ключиц. Улыбнулся. — Я неясно выразился? — тихо проговорил Достоевский. — Домой иди. — Я тебе не шавка. — прошипел Гоголь. — Указывать ты мне не будешь. Достоевский знал, что указывать ему и необязательно. Николай и так его послушает. Последует за ним. Гоголь наклонился, сильнее притянув мужчину за галстук, и поцеловал его. Губы у юноши были искусанные, а зубы врезались в чужие. Едкий запах ударил в глаза. Достоевский на поцелуй не ответил. Гоголь отстранился, скромно выдохнул, подвинулся вперёд, скользя своим пахом по паху Достоевского. Грудина последнего хрустнула воздухом. Ассиметричная улыбка расширилась. — Тебе нравится. — С точки зрения японских законов, это преступление. — Обычно тебя это не волнует. — Гоголь мурлыкал. Достоевскому нечего было возразить, поэтому он не возразил. Юноша согнулся, и над тканью галстука остановились облизанные только что губы. Достоевский не двигался. Николай улыбнулся, зная, что ему позволяют. Он мягко поцеловал бледную кожу, лизнул, закусил, снова поцеловал. Достоевский позволил. В этот раз Гоголь был бесповоротно прав. Каждый Божий раз он думал, что нужно остановить юношу, и ни разу, ни одного грёбанного раза не останавливал. Достоевский наказывал себя за то, что Гоголь к нему привязался, от себя скрывая, что привязался сам. — Ты дрожишь. — шёпотом сообщил ему Гоголь. Юноша выпрямился, не выпуская из ладони натянутого галстука. — Вот, что бывает, когда держишь всё в себе. Достоевский не позволил ему больше двигаться. Он резко обхватил тонкую шею и сжал кожу. Чётко подпиленные ногти вонзились в проступающую гортань. Гоголь, вынужденно натужно, улыбнулся. — Я уже не ухожу? — Заткнись. — ограничился Достоевский. — Или хочешь побыть шавкой? Гоголь хотел что-то сказать. Гоголь всегда был готов что-то сказать. Достоевский резко выпрямился и вжался в искусанные губы, грубо расталкивая их и обводя языком сколотый клык. Николай на поцелуй ответил.

***

Перепутать человека для Дазая было просто. Дело было не в том, что у него была плохая память на лица — скорее в том, что Дазаю было наплевать. Он не всматривался в курносые носы, тонкие губы, родинки, шрамы, волосы и так далее, тому подобное, прочее, другое. К тому же, юноша спешил. Чуя уже ждал его в баре, в котором они условились встретиться после учёбы. «Сейчас наверняка будет возмущаться, что я снова опоздал, и мне придётся покупать ему сигареты», — подумал Дазай, но без досады. Он попытался ускорить свой шаг — что уже начинало даваться тяжело, всё-таки, не спортсмен он — как вдруг остановился. Взгляд привлёк знакомый силуэт. Силуэт тоже остановился, почувствовав, как на него пялятся. — Ого! — воскликнул он. Его акцент стал хуже. — Кого я вижу! Гоголь расплылся в улыбке. Дазай прищурился, отражая улыбку. Ещё пару лет назад он бы напрягся, увидев бывшего одноклассника на улице, но сейчас не ощутил ничего — кроме ожидаемого любопытства. — Гоголь-кун. Давно не виделись. Украинец почти не изменился. Та же светлая косичка за спиной, подрагивающий слабо-голубой глаз и сгорбленная фигура с заведёнными за спину руками. Правда, фигура его стала плотнее, уже не напоминала палку с отрастающими веточками. Чёрно-белое пальто высвобождало чистый воротник. Улыбался Гоголь так, будто и правда обожал Дазая. — Выглядишь свежо. — Гоголь резко перешёл на русский. — И ты явно не болеешь. — мягко усмехнулся Дазай, упрямо и по-японски. — Школу закончил вообще? — Я тебе уже тогда сказал. — продолжил старый знакомый, снова на японском. — Всё образование, что мне было нужно, я получил. Точно. Как же забыть тот день — тот запах гари и прикосновение рукояти пистолета. Дазай и не хотел забывать. Бывшие одноклассники помолчали. Позднеосенний ветер пощекотал голые затылки. — Как Накахара поживает? — на вдохе спросил Гоголь. Из трёх сердечных ударов сердце Дазая отбило два, но он всё равно довольно улыбнулся. — Благоухает. Как Достоевский-сенсей? Давно он не произносил это имя, а Гоголь, судя по его лицу, давно такого суффикса не знал. — Как и всегда. — пожал он плечами. Конечно. Как же у Достоевского и Гоголя могло быть что-то плохо. Дазай захотел спросить, почему украинец до сих пор в Йокогаме, если после тех событий все «Крысы мёртвого дома» незамедлительно скрылись. Гоголь отшагнул и посмотрел в сторону пешеходного перехода, намекая, что сейчас отчалит. Дазай спросил совсем другое. — Слушай, Гоголь-кун, а я так и не понял. — Гоголь повернулся с тенью улыбки. Слепой глаз был прикрыт. — Ты Достоевского трахаешь, или он тебя? Гоголь расхохотался. Он смеялся так громко, натужно и долго, что Дазаю уже становилось неловко. Мужчина на другом конце улицы нахмурился и покачал головой. Дазай уже хотел намекнуть, что неплохо было бы получить внятный ответ, ведь он, как-никак, все ещё опаздывает — и Гоголь вдруг перестал смеяться. Кровь прилила к его лицу, пока он хохотал, смотря вниз, и теперь старый знакомый выглядел как минимум непривычно. Юноша отсмеялся, стёр невидимую слюну с губ и шагнул к Дазаю. Тот почти отшатнулся, но вскоре понял, что Гоголь просто склонился к его уху, шепча. — Бывай! — добавил юноша по-русски и махнул рукой, тут же отходя. Дазай остался там, где стоял, улыбаясь. Он решил не говорить Чуе, что встретил Гоголя. Тогда придётся рассказывать, что технически они оба проиграли спор.