Пространство, одетое в китель

Гнаться за погибшим счастьем бесполезно и безрассудно. Печорин, «Герой нашего времени».   Впервые мы найдем нашего героя на Кавказе спустя месяц после знаменательной встречи в саду в Пятигорске хотя бы потому, что автор не хочет изливать на бумагу все те противоречивые чувства, терзавшие молодого барона с того самого момента, как юная невеста оставила его, одинокого и сломленного ее предательством, наедине со снятым с руки обручальным кольцом. Скажем лишь о том, что за все это долгое время, что Владимир пробыл в войсковой части, на балах в маленьких городках на водах или в дороге, он ни на минуту не переставал думать об Анне. Сперва он вспоминал ее с болью и горечью, изо всех сил гоня воспоминания о прекрасном лице, нежном голосе и теплых руках. Затем его боль сменилась глухим раздражением - на себя, что не удержал, не остановил, на нее, что не обернулась и не возвратилась. После, с открытием сезона в Петербурге, до него стали стремительно доноситься слухи о прекрасной юной княжне, столь романтичной найденной старым князем. Сперва Владимир не обращал никакого внимания на восторженные рассказы однополчан, недавно прибывших из Петербурга. Потом начал вслушиваться и с удивлением узнал в описываемых чертах свою Аню!   Это была она и одновременно не она. Великосветская холодная прелестница, столь избирательная в выборе партнера по танцу, никак не вязалась в памяти Владимира с уютной домашней Анечкой, заснувшей на кушетке с котенком на руках. Однако вскоре не осталось сомнений: новая звезда Петербуржских паркетов - это его Аня, княжна Анна Петровна Долгорукая.   -Она чудо как хороша! А поет-то как… Знаете, если я умру и попаду в рай, то пение райских птиц не сравнится с ее голосом. Владимир сидел в казарме, в самом углу, и слушал рассказ очередного новоприбывшего. Мот, кутила и дуэлянт, совсем еще юный князь Трубецкой рассказывал о прощальном бале, который посетил прямо перед отъездом в крепость.   -Ну что же, князь, Вам удалось умолить ее подарить Вам танец? -О да, господа. Надо признаться, это было очень странное предприятие. Я подошел к ней после мазурки, попросил о следующем танце. Она хотела отказать, сославшись на усталость, но я сказал ей, что назавтра отправляюсь в действующую армию на Кавказ. Она столь странно посмотрела на меня, мне даже показалось, что в глазах ее промелькнула надежда. -Господа, Вы верно слышали о ее романе с поручиком Корфом? Слухи… -Вы, господин Голенищев, охоч до сплетен, - Владимир спокойно поднялся со стула, прежде скрываемый тенью. «Удивительно, - подумал Корф, - до чего я стал хладнокровен. Раньше я уже требовал бы сатисфакции и назначал время дуэли». -Владимир? - Василий Голенищев, знакомый с нравом барона еще по первым совместным походам, испугано съежился, - я вовсе не хотел порочить честь… -Довольно. Мне хватит твоих извинений, - Владимир устало склонил голову, поймав пару удивленных взглядов старинных сослуживцев. -Я искренне приношу их тебе, Вольдемар, - радостно воскликнул Голенищев, понимая, что гроза миновала и лучший стрелок императорской армии, не побоявшийся дуэли с самим Наследником, кажется, не намерен отвешивать ему оскорбительную пощечину. Владимир коротко кивнул и вышел вон. Уже на улице, удивленно смотря на яркие южные звезды, он выдохнул в сгущающиеся сумерки: -Что же ты сделала со мной, Аня? Что ты сделала с нами?   Первой мыслью, мыслью малодушной и трусливой, было пустить себе пулю в висок. Он сидел за столом собственной гостиной и все не мог оторвать взгляд от играющего в закатном солнце всеми гранями камня обручального кольца. Сколько времени он так просидел? Час, день, минуту? Владимир не знал наверняка. Зато совершенно точно барон знал одно - не оставаться в этом доме, не спешить за возлюбленной в Петербург он не намерен. Достаточно на его веку было коленопреклоненных поз, отчаянных взглядов и попыток достучаться до красавицы. Да, конечно он не был ангелом. Один его приказ танцевать проклятый танец стоил тысячи покаянных слов. Но разве не произнес он их? Разве не вымолил прощения? Разве не доказывал изо дня в день свою любовь, свою искренность? Владимир поморщился и устало потер переносицу. День клонился к закату, а решение, прежде лишь маячившее где-то в подсознании, легко выскользнуло на поверхность и легло перед бароном, словно карты противника в конце партии. Уже наутро он был в Петербурге, стоял перед Императором и спокойно и уверенно требовал восстановления в звании. Далее все происходило, как во сне: сборы, последние распоряжения рыдающей Варваре, дорога до крепости…   Потянулась привычная военная жизнь в Грозном, в походах, в бесконечных атаках и обстрелах. Владимиру быстро наскучила игра с пулями, он перестал искать смерти, коей еще недавно желал более всего. Корреспонденция, исправно приходившая на его имя, обретала свое место в печи, но денщик, недовольно хмурившись, продолжал подкладывать поручику на стол желтые конверты с печатями. Одного взгляда на эти печати хватало Корфу, чтобы не распечатывать письма. Ни герб князей Репниных, ни уж тем более печать Долгоруких не волновали боле уставшего воевать за свое счастье барона. Он прекрасно знал, что содержится в этих письмах. Не вскрыв ни одного, Владимир будто слышал и осуждающий тон Репнина, призывающий к его благоразумию, и звонкое недовольство Лизаветы Петровны, пеняющей своевольному барону за неуместные храбрость и геройство.   Не было сил отвечать на их упреки, не было желания пытаться объясниться с друзьями. Владимир точно знал, что поехал на Кавказ не умирать, но и не обретать жизнь новую. И вряд ли сумел бы он это рассказать своим друзьям. Вся прежняя жизнь казалась теперь поручику каким-то до обидного неправдоподобным сном: все прежние балы, дуэли, смерть отца, отчаянные приключения в родном уезде, ночи в цыганском таборе и глаза Анечки, полные нежного трепета - все это было так далеко и не с ним, не с ним, не с ним.   Корф устал искать правых и виноватых, устал осуждать и размышлять, он просто жил дальше. Дышал, ходил в атаки, пил с однополчанами и играл в карты. Его длинная и столь обделенная искренним счастьем жизнь окончилась здесь - в горах, среди дыма сражений и грубых шуточек прочих офицеров, и другой жизни он не почитал и не имел. Отныне все, что было до войны - оставалось призрачным сном, возвращавшимся к Владимиру лишь в минуты забвения. Любовь, свобода, счастье - все эти понятия уходили туда, к прежнему горячему своенравному Корфу, непохожему на Корфа нынешнего так же, как огонь не походит на воду, а романтические вздохи не сравнятся с истинным чувством, граничащим с болью. Первое ранение застало Владимира спустя три месяца пребывания в действующей армии. Еще поручик, он отделался на удивление легко - пуля прошла навылет, не задев ни кости, ни мышц. Владимир быстро излечился и снова ринулся в бой, где его и настигло второе ранение, сославшее уже ротмистра Корфа на воды, в Пятигорск.   Встреча с Анной была для него громом среди ясного неба. Все же, не читая корреспонденции, Владимир не мог знать ни о трагедии, посетившей дом лучшего друга, ни о путешествии, затеваемом Репниным в целях излечения жены. Вечер был душным и тревожным. Ротмистр Корф, едва отбившись от окружавших его барышень, вышел в сад. Небо, глубокое, чернильное и такое южное, глядело на него вечным оком, словно пытаясь задать барону самый главный вопрос. Владимир углублялся все дальше в сад, отмахиваясь от душистых ветвей. В голову снова лез образ белокурого ангела, испуганно замершего на пороге его спальни такой далекой и нереальной теперь северной зимой. «Однако ангел теперь блистает на паркетах Петербурга. До моей спальни ее путь слишком далек и совершенно невозможен», - подумалось Корфу, и от отчаянной боли, на секунду пронзившей сердце, боли, которая не посещала его уже долгое время, он стиснул в кулаке прежде сорванный белый цветок. В этот самый миг кто-то вздохнул неподалеку. Владимир, имея привычки военного, молниеносно обернулся в сторону, с которой раздался звук. Обернулся и задохнулся. «Ну вот, она мне мерещится», - как-то обреченно заметил его внутренний голос и тут же смолк, покуда с уверенных губ раздалось вопросительное: -Мадмуазель? Она обернулась. Сомнений быть не могло. Губы сами вытолкнули непозволительное, столь долго не произносившееся, запретное, родное, тягучее, обреченное, саднящее: -Анна? Она упала ему на руки звездой, сорвавшейся с чернильного небосвода. Она упала яркой вспышкой памяти. Она упала, а вслед ухнуло и его сердце. Как все годы до этого. Как никогда прежде.   Это была дерзкая вылазка горцев, непокорная и горячая, как кровь. Их застигли в маленьком ущелье, застали врасплох. Отряд бился отчаянно, до последней капли, коей оказалась капля крови на зеленом мундире ротмистра Корфа. Он не помнил ни взрыва, ни свиста пули, лишь густая мгла, окутавшая его, сбитого с ног, и единственная мысль, больно царапнувшая уходящее сознание: «Ну вот и все».   Очнулся он уже в госпитале. Медсестра с теплыми руками и добрыми глазами радостно вскликнула, увидев, как затрепетали его ресницы и кинулась вон из палаты, искать врача. Все дальнейшие дни, что ротмистр Корф шел на поправку, были полны визитов сослуживцев, радостных охов, писем и слез. Когда Владимир, порядком уставший от очередного шумного посещения, прикрыл веки и мечтал погрузиться в объятия Морфея, дверь в его палату вновь скрипнула.   Недовольно приоткрыв глаза, Владимир тут же подскочил на кровати и вытянулся бы в струнку - помешала внезапная боль в груди, от которой барон зашипел и откинулся на подушки. -Берегите свое здоровье, ротмистр! - бодро сказал генерал Вельяминов, заходя в палату к удивленному барону. -Ваше превосходительство! Мне очень печально от мысли, что я не способен отдать Вам честь так, как полагается офицеру, - сокрушенно произнес Владимир, все еще морщась от боли. -Отставить, ротмистр Корф! Ваши действия в последнем бою заслуживают восхищения, а Вы переживаете по сущим пустякам. Я пришел к Вам с прекрасной новостью - последним указом Императора Вы награждаетесь орденом святого Георгия второй степени. Мне очень горестно, но первую выхлопотать не удалось, - здесь генерал весело ухмыльнулся и подмигнул опешившему от новостей Владимиру. -Но, Ваше превосходительство, я не могу понять… -Этот отряд горцев, коий вы смогли уничтожить, принадлежал к ближнему кругу Шамиля. Вы лучше меня знаете, о ком я сейчас говорю. Его уничтожение было важно не только стратегически, но и идейно. Словом, теперь я более чем уверен, что нам удастся выбить Шамиля из Аварии. -Но это не было геройством, поймите. Мы, признаться, просто попали в засаду, нелепо и до ужаса обидно. -Не стоит умалять свои достоинства, барон. Скромность красит не боевого офицера, а молоденькую княжну, впервые оказавшуюся на торжественном приеме, - хохотнул Вельяминов, не заметив, как дернулись губы Владимира при упоминании юных княжон и первых балов. -Что же, это огромная честь для меня…, - начал Корф и вновь был прерван добродушно улыбающимся генералом. -Но-но, мальчик мой, не перебивайте старших по званию, плохая примета. К отсутствию повышения в чине, знаете ли. А у Вас впереди как раз это самое повышение - Высочайшей милостью Вам присваивают звание капитана, ну а лично я с удовольствием выписываю Вам двухмесячный отпуск. Скажу более, на днях к Вам наведается Ваш старинный друг. Он проделал долгий путь, чтобы иметь возможность лично поговорить с Вами. Это встреча, которую Вы не вправе отклонить. Имя Вашего друга - князь Муранов, - Вельяминов столь многозначительно посмотрел на побледневшего Владимира, что последнему оставалось лишь кивнуть и ответить, тяжело сглотнув: -Буду рад и счастлив видеть старого друга. -Ну вот и славно. Поправляйтесь, Владимир Иванович.