Крест-накрест

Кто бы в здравом уме и светлой памяти начал резать волосы маникюрными ножницами? Хватать длинные, спутанные космы в один сноп и кромсать их маленькими ножничками в обшарпанном ярко-розовом корпусе — что за идиотизм? К сожалению, для Дины это была неизбежная реальность. Уставшая, голодная, отекшая девушка забрела на первую попавшуюся заправку, где сразу направилась в туалет. Крохотная комнатка, в которой и полы, и стены были выложены бело-красной плиткой, пропахшая бытовой химией так, будто бы здесь была лаборатория, а не придорожный сортир, оказалась свободной. Заперевшись в одной из кабинок, Дина, положившись на свой «алмазный» глаз, отмерила необходимую длину и начала остервенело отрезать высветленные локоны. Отрезались они из рук вон плохо и Давыдова нервничала, продолжая при этом резать их еще сильнее, рассекая концы и делая свою новую прическу максимально небрежной. Голова у нее кружилась, дыхание было частым и тяжёлым. Девушка дышала хрипло, будто каждый вдох давался ей с невероятным трудом, но ей нельзя было давать себе слабину. Казалось, она старалась дышать ещё чаще, потому что если бы она перестала это делать, то тут же бы скончалась от недостатка кислорода. Дина откинула ножницы и те звякнули, столкнувшись с плиткой. Мягкой, теплой ладонью она растерянно провела сначала по своим измученным волосам, а потом по лицу, такому же мягкому, но уже более горячему. Она чувствовала, как разгорались неистовым пламенем ее щеки, как щипало красные от слез и недосыпания глаза. В голове вместо мозга будто бы вата была и от того ей вдруг начало казаться, что она не узнает это место. Будто бы кто-то поспешно стирал все последние воспоминания из ее головы, оставляя лишь потерянную и бездумную оболочку в этой маленькой кабинке. Дине бы хотелось все забыть по-настоящему. Возможно, если бы это было в ее власти, она бы выбрала ни за что не рождаться. Нигде и никогда. Ведь она была твердо уверена: ни одно из ее возможных земных воплощений не постигло бы настоящего счастья. За всю свою недолгую, ещё даже не совершеннолетнюю жизнь Давыдова не могла припомнить хотя бы неделю, когда ее не трясло от страха, когда даже голод не мог пересилить ее нежелание возвращаться домой после школы. Даже с Андреем у них не вышло той необходимой как воздух семейной идиллии, хотя они оба к этому стремились. Только Дина хотела достичь желаемого обычными, тихими методами, а Андрея несло в опасные авантюры, за что в итоге он и поплатился жизнью. Дина съехала вниз по стене. Ее глаза слипались: после тяжёлого, полного потрясений дня организм требовал отдыха, но сейчас она не могла себе этого позволить. Жизнь в бегах приучила Дину игнорировать голос своего тела и за последние месяцы ей стало казаться, что она действительно смогла себя перевоспитать. Делать то, что должно, а не то, чего требовала физиология, стало гораздо легче и хоть неприятные ощущения проходили не сразу, девушка умела абстрагироваться от них и заниматься решением насущных проблем. Она пару раз хлопнула себя по мягким бледным щекам. Что делать дальше? Введенский с минуты на минуту откроет на нее охоту, если уже этого не сделал. Юля прибьет ее на месте, когда узнает правду. А она узнает, должна узнать. Если не от нее, Дины, то от каких-нибудь ещё «благодетелей». А Илья вряд ли сможет ей помочь. Ему его собственные интересы всегда были важнее собственной семьи, что уж говорить о приблудившейся к ним год назад девчонке… Дина корила себя за свою алчность. Если бы она покорно отдала те деньги преследовавшим ее убийцам, то смогла бы вернуться в Москву, жить так, как она всегда мечтала: заработать денег любимым делом, купить жилье в хорошем районе, заняться бизнесом. От осознания когда-то действительно возможных перспектив у Давыдовой свело челюсть и заслезились глаза. Изначально она хотела всего этого достичь собственным трудом, но когда она узнала о сумке с кучей наличности, девушке по-настоящему снесло голову от халявы. Тогда Дина решила, что потратит эти деньги на новую жизнь вдали от матери-алкоголички и даже страха перед поимкой не было. В той потрёпанной болотно-зеленой сумке маленькая девочка из московского гетто увидела шанс на красивую жизнь. О честном заработке тогда она напрочь забыла. К чему быть святошей, когда высшие силы сами дают возможность? Знала бы она тогда, к чему все это приведет — самоотверженно отказалась бы от всех претензий и отдала всё до последней копейки кавказским «дружкам» Андрея. Но, как говорится, история не знает сослагательного наклонения и теперь девушке оставалось только… А что ей оставалось? Эта простая, горькая, как горошина черного перца мысль заставила ее испуганно распахнуть глаза. Осознание жгучей волной расползались по всему телу. Концы у нее везде повязаны, денег нет и уже не будет. Ее жизни грош цена в базарный день, как гнилому яблоку. Давыдова сама загнала себя в угол, лишила себя поддержки, хотя об этом как раз ни капли не жалела. От «поддержки» тут было одно название. Все равно они догонят, будут истязать, насиловать, а потом убьют, когда она надоест. Так, почему бы Дине не обхитрить своих преследователей в последний раз? Основное помещение было залито нежно-голубым светом флуоресцентных ламп, крепко прикрученных к выбеленному потолку. Было тихо, только в каморке оператора приглушённо работал телевизор. Цветные отблики прыгали по полкам с едой и напитками. Сама оператор — темноволосая девушка немногим старше самой Дины — обслуживала единственного клиента на кассе. Дина обернулась в сторону двери и в стеклянных панелях, окропленных недавним дождем, заметила свое мутное отражение. Черная кепка, поверх которой был накинут капюшон темной спортивной кофты, большое светлое пятно, заботливо укрывавшее ее тело от холода — куртка и худые черные ноги. Дина чувствовала себя жалкой и остатки достоинства она соскребала со внутренних стенок. Скоро все закончится. Она знала, куда нужно идти и что нужно делать для долгожданного освобождения. Этот план был продуман уже давно, но Дина старательно оттягивала момент вступления его в действие. Она торопливо зашагала прочь от заправки. Воздух был тяжёлым от влаги, вокруг пахло прибитой к асфальту дорожной пылью и прелыми листьями. По измученному лицу девушки непроизвольно расползалась блаженная улыбка. Внезапно ей стало хорошо. Это было истинным безумием, которому она уже не хотела сопротивляться. Еще в школе им объяснили, что перед смертью у пациента могут наступить внезапные улучшения, после чего он резко скончается. И Дина на себе ощущала все эти предсмертные трансформации. Она стояла перед светофором. Судя по таймеру, у нее было время подумать и Дину это неимоверно раздражало. Не потому ли, что в глубине души она была против такой судьбы? Разумом она понимала, что в ее положении это — единственная возможность уйти достойно, но сердце… Сердце кричало, вопило, умоляло ее остановиться. Поток умытых дождем, блестящих и разноцветных автомобилей вызывал у нее тошноту. Они казались ей виновниками ее простоя и, как следствие, совершенно ненужного самокопания. И кто придумал эти идиотские светофоры, которые светятся красным тогда, когда нужно бежать, не останавливаясь? Движение здесь было достаточно оживлённое. Скоростное ограничение несерьёзное и потому водители проносились мимо нее кометой. Дина застегнула кофту под горло и выдохнула облачко пара в городскую тьму, истыканную разноцветными огоньками. На таймере осталось полминуты. Дина ступила на белую полоску пешеходного перехода. Хорошо, что на этом отдаленном от заправочной станции переходе не было людей. Никто бы не стал играть в героя и оттаскивать ее за шиворот. Дина усмехнулась из-за этой мысли. Люди, особенно мужчины, очень любят спасать женщин, думая, что дарят им второй шанс на такую прекрасную, полную любви и счастья жизнь. Им и в голову не придет спросить: «Почему ты бросилась под машину? Настолько все плохо?» Через долю секунды ее жизнь разобьется о железный капот случайного автомобиля. Бренное тело отлетит на несколько метров, а испещренная пороками душа растворится в земле. Дина надеялась на это, когда шла с равнодушным лицом на красный свет светофора. В ухо завизжали чьи-то покрышки, хруст костей на фоне этого визга стал почти неслышим. На светофоре наконец-то загорелся зеленый свет.

***

Полученная от отца и дяди Вити информация была совсем неудобна Юле. Ведь она подтверждала, что в деле замешаны не только полумифические злодеи, в виновности которых она не сомневалась, но и те, кому она была готова поверить. Дина стабильно не выходила на связь в течение последних дней, а старший брат Андрея мог быть замешан во всей преступной схеме. Все это заставляло девушку подозревать обман со стороны Дины. Юля испытывала острое желание что-то делать. Она пыталась разложить все по полочкам в своей голове, но давалось это плохо. Мысли путались, постоянно возникали в голове какие-то новые факты и из-за этого четкий план действий никак не хотел вырисовываться. Юля сидела за компьютером в комнате Паши. Окна по-прежнему были наглухо закрыты и зашторены. Белая настольная лампа горела неприятным жёлтым светом. Юля такой не любила: ей по душе больше был белый или голубой свет флуоресцентных ламп. Но выбирать не приходилось. Холмогорова сидела, подперев кулаком щеку, и медленно листала новостную «ленту» в Интернете. Сайты пестрели разнообразными заметками, ужасающими фотографиями с мест происшествий, но ни одно издание не писало о том, что ей было необходимо. Надежда найти Дину живой таяла с каждым днём заточения. Но даже из этой удручающей мысли Юлиана пыталась извлечь выгоду для себя. Если бы ей удалось ее найти хотя бы так, посмотреть на нее, поговорить с теми, кто видел Дину… Увы, но единственный доступный сейчас источник информации — СМИ — такого шанса не давали. — Ты же не думаешь, что они так и напишут, мол, нашли Дину Давыдову, готовы отдать ее Юлиане Холмогоровой? Пчелкин подошёл сзади, нежно провел руками по ее худым плечам к ключицам, укрытыми Сашкиным свитером, положил ей свой подбородок на макушку. Юля стиснула зубы. Несмотря на недавнюю близость, столь желанную для Паши, ей было ещё не привычно жить, зная, что кто-то с ней связан такими узами. К одиночеству, как выяснилось, привыкаешь быстро. Тем не менее, она не закачала головой, пытаясь избавиться от него, как от назойливого жука. Осталась сидеть в том же положении, только вздохнула обречённо. — Я не хочу больше здесь сидеть. Мы обязаны что-то сделать, — тихо сказала Юля, продолжая вчитываться в заголовки новостей за последние сутки. — Согласен, но искать иголку в стоге сена — это не выход. С чего ты взяла, что про нее что-то напишут в новостях? Холмогорова опустила голову. Пчелкин подошёл к ней сбоку, повернул ярко-красное офисное кресло так, чтобы девушка смотрела ему в глаза. Юля глядела на парня безэмоционально, как на бездушную стену перед собой. — Я не исключаю, что она мертва, — сказала Холмогорова. — И если это действительно так, то рано или поздно труп должны найти. — Трупы не разговаривают, — насмешливо произнес Пчелкин. В голубых глазах Юли тут же проскользнула лёгкая укоризна и Паша обрадовался: теперь она не была похожа на блеклую тень, как все эти дни. — Это для вас, журналюг, они не разговаривают. А нам даже мертвые могут кое-что рассказать. И все-таки умел Пчелкин вывести ее на эмоции. Не бывало ни дня, чтобы в процессе разговора Юля долго оставалась равнодушной у нему и словам, вылетавшим из его рта. Полезное качество для журналиста, ничего не скажешь. Мнение Паши касательно мертвецов развеселило ее. В голове появилась картинка, как он пытался взять интервью у трупа Дины в холодном полутемном морге, бегал вокруг каталки с диктофоном. Профдеформация нашла ее слишком рано. Юля не смогла сдержать улыбки. Она легонько оттолкнула от себя Пашу и повернулась обратно к компьютеру, чтобы продолжить поиск, но у Пчелкина на нее были иные планы. Он дернул кресло на себя, уперся руками в пластмассовые подлокотники и навис над Холмогоровой. На ее светлом гладком лбе проступили волнистые морщины, резко изогнутые брови встрепенулись вверх, а в льдистых глазах заблестело беспокойство. Губы она тут же сжала в тонкую сухую нитку, мол, нельзя, не хочу. В глазах Паши появилось нескрываемое разочарование и Юля тут же почувствовала укол совести. Она больше не собиралась строить из себя неприступную крепость. Как минимум, в качестве любовника Пчелкин был хорош, если не безупречен, а что касалось более серьезных дел, то он и там мог преуспеть. Было бы желание. Пчелкин же бесился, хоть и старался этого не показывать. У него было ощущение, будто он только ухватил удачу за хвост, как она извернулась и улетела. Он пытался убедить себя в том, что Юле просто нужно немного времени, чтобы окончательно свыкнуться с его постоянным пребыванием в ее жизни, но природная нетерпеливость жаждала большего. Паша этой нетерпеливости боялся как огня. Он понимал, что она способна все испортить. А он так долго добивался той близости между ними… Было бы совсем глупо упустить такой шанс. Юлиана попыталась улыбнуться со всей нежностью, что только была в ее иссохшей от страданий душе. Она аккуратно повернулась обратно к столу и только положила руку вновь на пластмассовую мышку, как на кухне послышалась трель телефонного звонка. Юля заметно напряглась и с надеждой посмотрела на Пашу. Тот же, словно предчувствуя что-то недоброе, нахмурился и направился на кухню. К вящему неудовольствию Юли Пчелкин ответил на звонок прямо там, поэтому девушке пришлось спрыгнуть с кресла и прибежать на кухню. Глаза ее горели любопытством, а сердце билось, как сумасшедшее. Кто бы это ни был, но он бы не стал звонить Паше просто так. — В каком она состоянии? — спросил Пчелкин, чья рука что-то отрывисто записывала на листок бумаги, лежавший на столе. У Холмогоровой же перехватило дыхание и она была готова вырвать у Паши трубку. Вопросов была уйма и они, как говорится, жгли ей ляшку. Юлю трясло и она не знала, куда себя деть. Внутренний голос подсказывал: Дина нашлась. Но была она явно не в добром здравии. — Понял. Спасибо, Вань и извини за тот разговор, — голос Паши звучал как никогда серьезно. Он положил трубку и взглянул на Юлю, у которой в голове уже давно сложился пазл. — Дина в больнице. Ваня сказал, что жить будет. — Так это же отлично! Как только она придет в сознание, я ее допрошу, — радостно вскрикнула Холмогорова. — Попридержи коней! — Паша крепко взял ее за плечи. — У нее перелом руки и «сотряс» средней тяжести, как Ваня сказал. Так что, есть вероятность, что очнётся она не совсем адекватным человеком. — Нет, этого не будет! — истерично крикнула Юля, скидывая его руки со своих плеч. — Давай верить в то, что у нее все будет хорошо с памятью. Парень только равнодушно пожал плечами. Юля отошла от него, подбоченившись, и села на первый попавшийся стул с ногами, сложив их перед собой по-турецки. Паша подошёл к ней и с интересом заглянул в глаза. Ему одновременно понравилось и не понравилось то, что он в них увидел: Юля думала. Лихорадочно, быстро. В ее голове шел усиленный мозговой штурм и ему бы хотелось знать, что она там «наштурмует». Иначе он не сможет удержать ее. Может, в этом взаимном удержании и была вся суть их отношений? Она знала, когда нужно приструнить его, а он точно также чувствовал, когда ищейка внутри нее начинала бесноваться. Они с Юлей на ощупь, не глядя, очень легко находили эти границы и отталкивали друг друга от них, не давая шанса ступить за них. Ведь там бурлила лава: горячая, ядовитая, способная убить всех, кто хоть на секунду прикоснется к ней. Холмогорова больше ничего не сказала. Просидев молча ещё несколько минут, она взяла со стола свой телефон и торопливо направилась прочь. Этот звонок она откладывала уже несколько дней, потому что чувствовала себя виноватой. Мама так страдала в те годы, когда отец только начинал строить бизнес, надеялась на более или менее спокойную жизнь, но у нее, у Юли шило в одном месте покоя не давало. Юля знала, что своим многодневным молчанием могла только навредить маме и по этой же причине постоянно откладывала звонок. Но наступило время расставить все по своим местам. Юлиана чувствовала, что как только Дина придет в себя, все изменится. В столь уязвимом состоянии она будет просто не способна продолжать врать и укрываться. Юля закрыла дверь ванной на замок. Она прошла к ванне и с характерным звуком открыла герметичные дверцы, после чего села на металлический край. Голые ноги тут же заныли, едва почувствовали, как напоролись на что-то узкое и твердое. Холмогорова не стала долго ёрзать, а сразу набрала заветный номер. Помнила наизусть, как папин. Гудков она насчитала три с половиной. Четвертый оборвался и вместо протяжного звука послышался тихий, полный страха голос Людмилы: — Алло? Юля крепко сжала свитер и закусила губу. Наверное, она не знала, с какого номера ей позвонит дочь. А, может быть, и вовсе потеряла надежду на то, что когда-то в ближайшее время услышит ее голос. — Мам… — просипела Юля, продираясь через спазматический ком в горле. — Мама, это я. В трубке повисла тишина, а у Юли перед глазами замелькал калейдоскоп. Вот они с мамой сидят вечером у дедушки на кухне. Юле четыре года и они, кажется, впервые за долгое время его навестили. Дедушка Ростислав подарил внучке большую плюшевую звезду, с которой она потом ещё несколько лет спала в обнимку. А вот Юле уже семь и мама завязывает ей объемные белые банты перед первой школьной линейкой. Банты больше похожи на пышные пионы и папа назвал ее «цветочек». В тот же день она ударит Пчелкина по голове новеньким учебником за то, что он будет дразнить ее «малявкой». Знал бы он, как потом за той «малявкой» будет бегать и слюни подбирать! Юле одиннадцать и она плачет у мамы на коленях из-за одноклассника, который ей понравился, а потом он сказал, что любит другую девочку. Придурок малолетний, как он может кого-то любить? Мама успокаивает ее, а у самой смех сквозь слезы: радуется взрослению дочки, но в то же время ей больно от того, какой жизненный опыт она получает. Юле тринадцать и она впервые пробует алкоголь на дне рождении у подруги. Во рту горьковато-сладкий привкус, в голове — обволакивающий и даже уютный туман, в котором так и хочется раствориться. Домой она приползает неизвестно как, но мамин укоризненный взгляд и запах валерьянки, которой она приняла, кажется, сразу полпузырька, она запомнила навсегда. Наутро было стыдно, что довела маму, но жажда приключений и гордость за то, что стала «взрослой» все же брали верх. Потом были первая сигарета, вызов родителей в школу, черные карандаши для глаз, грубые ботинки и отсутствие сменной обуви, несмотря на визги учителей. Потом была пара пакетов «Изабеллы», припрятанные в спортзале для школьной дискотеки и прогуливание уроков на ВДНХ. Наконец, потом был Миша и та многоэтажка в Люберцах… И везде была мама. Мама ее ругала, плакала из-за нее, молилась, радовалась. Как бы Холмогорова не пыталась абстрагироваться от ее чувств, мама всегда все делала и говорила так, что от любви к ней хотелось разрыдаться. — Мамочка… — продолжала шептать Юля. — Я знаю, ты напугана, но все будет хорошо. Обещаю тебе. В трубке тишина. Потом раздался короткий звук, похожий на белый шум в телевизоре. Юля вытерла нос рукавом свитера, едва ощутила, как на нем стала скапливаться соленая вода. — Папа многое знает, слышишь? Он поможет нам, — дочь доказывала Людмиле свою правоту, без стеснения и лишних мыслей выкладывала перед ней все козыри. Все равно она мать и знает ее от и до. — Папа знает слишком много, — в голосе матери послышалось явное недовольство. — Будь осторожна, слышишь меня? — Я осторожна, не бойся. Делаю всё, что папа говорит. — Даже странно, что ты пляшешь под чью-то дудку. Юля бесшумно рассмеялась. Мама шутила, значит, все было далеко не так плохо, как ей показалось в те секунды молчания. — Приходится, — ответила она. — Я домой хочу. К тебе, папе, деду… Я очень скучаю. — И мы по тебе. Их разговор снова рассеялся, как дымка. В трубке послышались голоса — кажется, работал телевизор. Они обе не знали, о чем ещё говорить, но бросать трубку в сложившейся ситуации было почти что преступлением. — Мам, я вернусь, — выпалила Юля. Ее затрясло от волнения и она снова стала ёрзать на краю ванны, пытаясь успокоить свое тело, и шумно, размеренно дышать. Но ничего не помогало. — Обещаю тебе, что вернусь.