Второй Круг

«Мы называли себя Стаей. Другие же нас называли «дурацкими малолетками», «сворой», «отбросами» и «молокососами». Но на подобные эпитеты в наш адрес решались разве что старшие да Вонючка, которому один черт терять нечего, в фигуральном смысле этого слова. Чаще всего же все обитатели Дома, от «лягушат» до воспитателей, сходились на одном обращении к нам – Хламовные, ибо даже у вышеупомянутого Вонючки не было столько всяческого мусора в коляске, сколько валялось по углам, под ногами и на кроватях обитателей нашей злосчастной конуры. Да, что уж греха таить: мы с братцем тоже достаточно увеличили эти горы хлама, утаскивая всё, что, как нам казалось, «лежит не на своем месте и будет смотреться поверх горы родного хлама куда лучше». Эта куча, скажем так, была нашей «общей коллекцией трофеев», куда мы скидывали всё, что сумели стащить, отобрать или выменять (чаще всего не по курсу) у прочих домочадцев. Помимо общих куч были и личные кучи поменьше – частные коллекции, как например моя коллекция ключей… не спрашивайте меня, почему именно ключи! Последний, кто меня об этом спросил оказался в яме за Домом с тремя выбитыми камнем зубами и фингалом на пол лица! Мне, скажем так, они просто… нравятся, вот! Нас было и есть тринадцать – чертова дюжина! Завтра, должно быть, вернутся остальные из лагеря. Все еще жалею, что мы с Максом не смогли поехать с ними, но, должно быть, он и к лучшему. Я познакомлю вас с ними, особенно с нашим вожаком – Спортсменом, но, предупреждаю, вы должны быть готовы постоять за себя. Спортсмен он такой... уважает силу, грубо говоря…» – Неотёсанный чурбан – вот он кто! – встрял в мое повествование Вонючка и без того державший из последних сил свои губы сомкнутыми, запихивая все свои невысказанные замечания обратно в горло. – Только и может, что задирать колясников, да мелочь всякую с новичками! – я чувствовал, как инициатива повествования потихоньку уходит от меня, а потому попросил его, всем известным жестом, заткнуться. На удивление, это сработало. – Может он и «неотёсанный чурбан», как ты говоришь, – продолжил вещать я, – Но Кузнечика с Волком уж точно подселят к нам, а не к лягушатам и, – я многозначительно бросил взгляд на их «в меру целые» ноги, – не к колясникам. – я хотел еще добавить «Тем более после всего, что эти двое вытворили…», но сдержался. Однако, Вонючка словно прочитал мои мысли, а сдержанность никогда не являлась его отличительной чертой. – А уж если вспомнить ту потеху, которую вы устроили! – с важным видом, с ноткой даже какой-то обиды и расстройства заголосил колясник, – И без меня! Вы, двое, без меня! Сбежать вздумали! – Я не хотел бежать… – извиняющимся тоном пролепетал Кузнечик, коим он говорил с Вонючкой, кажется, постоянно. Быть может, когда-нибудь, безрукий уже привыкнет к Вонючке, у которого любое слово – ложь, игра в прятки с истинными эмоциями, знать которые никому кроме самого Вонючки знать не положено под страхом смерти. Такова моя теория относительно него. – Я хотел лишь помочь Волку… – Волк, с позволения сказать, «сидел» по правое плечо от безрукого и как-то печально, я бы даже сказал «опустошенно» глядел в желтую стену изолятора так, словно никого кроме него самого здесь нет, словно за все недели, проведенные здесь он еще не насмотрелся на стены своей поролоновой крепости. Как и любой завсегдатай Могильника, я знал Волка, а он знал нас с братом. Как-то раз, еще до операции, он приходил к нам и предлагал свой прекрасный план побега – мы отказались. Потом он предпринял очередную попытку уговорить «самого талантливого взломщика всего на свете» – это дословная цитата – но даже подобные дифирамбы не умаслили меня помочь «гипсовому рыцарю», как его прозвал Макс – да и не мог я бросить брата после… разделения… он был слишком плох, а я… понимаете, я будто потерял часть себя вместе с этим всем! Хотя куда уместнее Максу говорить, что он потерял часть себя – две ноги, в конце концов, осталось то у меня. Да и его состояние после операции становилось только хуже с каждым днем – я просто не хотел покидать брата ни на секунду, каждая из которых могла стать для него последней. И вы не поверите, как же я клял себя за то, что позволил себе отлучиться от него на час-двадцать-две минуты, повинуясь своему видению о Кузнечике! Об этом… новеньком, которого мне нужно немедленно увидеть! Мне казалось, что я схожу с ума, что я веду себя глупо и безответственно, но ничего не мог с собой поделать – я должен был его увидеть! – Помочь он хотел! – передразнил Вонючка, криво-косо пародируя извиняющийся тон Кузнечика. – А ты, виновник торжества, а? Чего молчишь? – Волк даже бровью не повел в сторону колясника все также пусто глядя в поролон. – Вот это наглость! Мы к нему значит в гости через все дебри Могильника! – «всеми дебрями» была курилка Шкафов, выходящая с одной стороны во двор, а с другой в коридоры Могильника – самый простой нелегальный путь туда-обратно, и в сравнение не идущий с тем, как Кузнечик с Вонючкой пробирались к нам с братом, – А он сидит, молчит, сверлит взглядом дыру в стене! Что, нычки Черепа найти хочешь? Говорят, он запрятал три пачки… – Уйдите. – казалось, слово было не произнесено, просто свист выдоха облекся в буквы и превратился в него. Мне и остальным даже показалось поначалу, что Волк то ничего и не говорил, что это просто коллективная галлюцинация, но, спустя очень долгую, вязкую минуту молчания, «гипсовый рыцарь» повторил. – Уходите. – Э-э… не-не-не-е-е! – первым опомнился Вонючка, хотя те звуки, что он издал, сложно назвать «осознанной речью» с первого взгляда, – У нас тут курс молодого бойца для будущих Хламовных и, когда вас двоих выпустят, вы должны быть готовы к жизни среди этих отбросов! Сиять алмазами на куче… – я гневно воззрился на Вонючку тем взглядом, который многие мои знакомые кличут ястребиным. Не из патриотических чувств к родной Стае, но чисто для профилактики. – Конечно же сиять вместе с Сиамцами на этой куче! – спешно поправил себя Вонючка и я удовлетворенно кивнул. – Никуда теперь меня не выпустят. – все тем же бесцветным фоном ответил Волк, но уже не смотрел в стену – взгляд его скользнул по нам троим и вперился в пол Изолятора. – Так и будут здесь держать либо пока не стану взрослым, либо пока не сдохну! – тон голоса чуть раскрасился злостью и, казалось, не будь его руки на манер смирительной рубашки загипсованы и подвешены на груди, он бы ударил кулаком об пол. – А может стоит поиграть по их правилам? – предложил Кузнечик наивно улыбаясь Волку словно призывая согласиться с ним. Но Волк не поднял взгляд от пола и потому Кузнечик добавил, как ему казалось, для ясности. – Может, если они сделают с тобой всё то, что требуется для твоего лечения, они отпустят тебя жить с нами? – Черта с два я позволю им после всего произошедшего и дальше играться с моим телом как им вздумается! – отрезал Волк. Мы еще какое-то время просидели в Изоляторе проводя, как выразился Вонючка, «курс молодого Хламовного», но слушал нас и проявлял хоть какую-то заинтересованность один лишь Кузнечик. Завтра, когда все вернутся из летнего лагеря, Кузнечик еще будет в Могильнике и, должно-быть пробудет здесь еще с неделю-две. Выйдет же он «почти» нормальным человеком с «почти» руками, которыми сможет делать «почти» всё то же самое, что и остальные рукастые Домочадцы. А я в то время постараюсь подготовить остальных в Стае к его появлению – за эти несколько дней я сильно прикипел к Кузнечику, к его наивной доброте и я не хочу, чтобы эту наивную доброту втоптала в грязь Стая. Я ведь знаю, какой «радушный прием» мы оказываем новеньким… я даже, казалось, впервые в жизни ощутил это чувство, когда немеет лоб и холодеют ладони – люди это называют стыдом и, будь я проклят, кажется, Вонючка заметил во мне эту перемену! – А ты сам на себя не похож, Рекс! – заговорщически шепнул Вонючка мне на ухо пока я его тащил на своем горбу через темные коридоры Могильника. – Где та садюга, которая била детей и кошек, а? – признаюсь, в тот момент мне хотелось скинуть колясника со своей спины, но не попинать по больному за всё хорошее, как я бы сделал раньше, а убежать подальше, в самое темное и укромное место и сидеть там до скончания веков – вот настолько был силен мой первый приступ стыда. Тогда мне показалось, что это чувство – какая-то болезнь, но я ничего не мог ни с собой, ни с этим чувством поделать. Однако я сдержался и не скинул Вонючку и, ничего не ответив, двинулся вместе с ним дальше к выходу. Кузнечик же покинул нас минутой ранее и не вернулся в свою палату, а пошел в логово Василисков – к Смерти и Рыжей. Кажется, моё молчание удовлетворило любопытство Вонючки еще сильнее чем ответ на поставленный им вопрос. И, удовлетворенно хмыкнув, тот устроился поудобнее на моем горбу. Мы расстались с ним возле входа в курилку Шкафов – Мустанг Вонючки понимающе скрипнул мне, когда его с виду тощее тело взгромоздилось на и без того перегруженную инвалидную коляску. Клянусь, Вонючка был большим Хламовником чем все в стае вместе взятые – даже Слон со своей коллекцией «всего-что-угодно» не мог тягаться с ним! Вонючка грохотал раскатами грома в тишине Дома – такой тишине, какая появляется только тогда, когда кто-то усиленно старается показаться тихим. Я же направился к своей излюбленной ловушке – к яме, я упоминал о ней уже раньше, помните? Слова Вонючки не то, что бы сильно взбудоражили меня, нет – они скорее стали спусковым крючком того, что уже давно зрело во мне, но что я не мог облечь в слова. Не мог или… боялся? Я уже слышал по мере приближения к ограде знакомое копошение внутри бетонного отстойника – этот скрежет крохотных коготков по стенкам, что раньше был моей музыкой наравне с перезвоном сотен ключей. На секунду, во мне вновь поднялось «то самое» чувство – азарт, охотничий инстинкт? Не знаю, но оно было одним из самых прекрасных… одним из… Я поднял прикрывавший бетонную яму настил и в темноте его там, внизу, разглядел пару светящихся янтарным отсветом – как у меня – глаз, хозяин которых прекратил свои попытки забраться по покатым стенам ловушки наружу, а лишь тупо уставился на меня типичным кошачьим тупым взглядом. Меня всегда удивлял и раздражал этот тупо-надменный взгляд кошек! О, как же я любил сбивать эту спесь с этих жалких крысоловов! Помоечных отбросов! Жалких стервятников! Рывком присев я схватил с земли камень и уже было замахнулся чтобы бросить его прямо промеж светящихся янтарем и презрением фонариков как воспоминание – нежданное, внезапное – пронзило все мое существо: я обмолвился, что «охота на кошек» была для меня одним из самых приятных занятий? Приносило одно из прекрасных чувств? Так вот, с недавних пор «охота» встала на второе место… вернее я вообще более не проверял свои ловушки с тех самых пор… с того самого сна… Это было еще до разделения. Я не помню, что мне снилось. Но я проснулся с чувством… абсолютного счастья! Счастья находиться здесь и сейчас, счастья от осознания того, что я жив и мой брат, Макс, тоже рядом и всегда будет рядом! Каков бы не был тот сон, я уверен, мне приснилось нечто настолько прекрасное, что изменило меня навсегда… меня и Макса ибо мы, всё же, одно целое – пускай теперь и порознь. С тех пор я уделяю большое внимание снам. Даже пару раз спрашивал совета у Седого – главного волшебника Дома, создателя талисманов. Как и любой старший, он первое время не хотел с нами – Сиамцами – разговаривать, но, он явно недооценил нашу настойчивость – на несколько недель мы с братом стали тенью Седого. Кое-кто из старших даже подумывал переименовать нас из Сиамцев в Теней, но, Седой сдался нашему напору раньше, чем это произошло. Он дал нам один талисман на двоих – кожаный мешочек, в котором содержится надежда. Он сказал, чтобы мы по очереди носили его и никогда не вскрывали чтобы его магия не исчезла. Правда, мешочек этот я уже давно не носил – с тех пор как Максу стало плохо после операции, я ни разу не снимал талисман с его шеи. Верится мне, отчасти, что не только Кузнечик привел ту чудесную девушку, спасшую Макса, но и талисман надежды сделал свое дело… Камень выпал из моей руки. Я даже не почувствовал, как он ударил по ноге. Кошка все также глядела немигающими янтарными блюдцами из темноты. Из моих же глаз побежали слезы – даже не просто побежали, а будто дамбу прорвало и пошли они в два ручья, собираясь на подбородке в большие капли, с хлюпом падающие на землю. Опомнившись, я протер глаза рукавами рубашки, что явно была мне велика – одна из тех, что по доброте душевной мне одолжил Вонючка перед нашим походом – и поглядел в темноте вокруг в поисках чего-то длинного. На удачу, рядом лежала большая ветка с метр длинной, должно быть оторванная каким-то моральным уродом от большого дуба во дворе – надеюсь, Жители Дерева, нашли его и жестоко наказали! Ветка оказалась слишком тяжелой для моих ручек-спичек, но кое-как я доволок ее до ямы и, рывком, от которого у меня что-то хрустнуло в спине, я отправил один конец ветки в бетонную яму. Кошка сначала испугалась внезапного пришельца извне и отскочила, но вскоре опомнилась и черной меховой молнией вскарабкалась по ней наверх, а после скрылась где-то в дебрях двора. Щеку обожгло словно порывом ледяного ветра – кошка, на прощание, оставила мне сувенир в виде трех маленьких царапин. Вернувшись в Хламовник, я лег рядом с братом и, крепко обняв его, сказал шепотом так тихо, что хоть бы он и не спал, то все равно не услышал: «Ты изменил меня. Мы изменили себя» Три больших красных автобуса подъехали на скромный пятачок асфальтового покрытия, что гордо именовался парковкой. К слову сказать, парковка стала эта еще менее большой и удобной для маневра трех огромных красных махин, ибо на него высыпали все менее удачливые Домочадцы дабы встретить загорелых и счастливых старших. Ну, и состайников, конечно, но в первую очередь старших – подслушать их разговоры, подмечать их жесты и завидовать историям, в которых те поучаствовали. Хотя, должен признать, последние несколько дней в Доме лично для меня были не менее интересными чем этот ваш летний лагерь. – Ты что-то вчера уронил на ногу? – излишне утвердительным тоном как для вопроса сказал Макс. Мы стояли почти возле самого крыльца Дома, можно сказать «в последних рядах» на этом празднике жизни рядом с малышней из Лягушатника и Вонючкой, что вечно ошивался где-то поблизости с последними. Здесь же были и его временные состайники, прозванные Проклятыми – не из за их некоторых особенностей, а точнее не только из-за них, но и из-за спальни в которой те жили, единственной, чьи окна выходили в Наружность и которые еще не успели Домочадцы замазать краской от греха подальше! – Рекс? Ты меня слышишь? – переспросил брат, уже сильнее окрасив речь вопрошающим тоном. – А? Да, может быть… – замялся я, дернувшись всем телом под наплывом мурашек. От Макса подобная моя реакция не утаилась: не только лишь благодаря паранормальному чувству братьев-близнецов, но и потому что он почувствовал мою дрожь рукой, которой опирался об мое плечо. – Ты все еще чувствуешь ногу? – стоило произнести эти слова как правая нога будто одеревенела словно то уже была не настоящая нога, а какая-то деревянная культя как у пиратского капитана. – Да. – односложно ответил Макс, выдохнул, помолчал с секунд пять-десять и добавил. – Я подумал, что почудилось, знаешь… но решил все-таки переспросить. – Сильно болит? – участливо вопросил я. – Сильно? – Макс как-то горько усмехнулся. Такую усмешку видал я в зеркале после очередной своей «охоты». – Ты, кажется, мизинец сломал. Сходи к Паукам, будь добр. Заодно снова проведаешь Кузнечика и привет тому передашь от меня. – О чем болтаем?! – громыхая Мустангом подкатил Вонючка оставляя за собой шлейф из покинутых им малолеток. – В такой важный и ответственный момент трещат на всю округу о своей больной ноге! Никуда не годится! – И тебе привет, давно не виделись… – процедил Макс, смерив взглядом этот кудрявый смерч на коляске. – Что, ты и дальше будешь жить с Проклятыми? – Я?! С ними?! Ни в коем случае! Это ОНИ со МНОЙ дальше будут жить! – каждое свое слово Вонючка сопровождал такой экспрессией жестов, что теперь уже действительно больше походил на ураган из рук, бус и браслетов. – Да, я и не сомневался… – все тем же уставшим тоном, явно позаимствованным у Р Первого, ответствовал Макс. Кстати, вспоминая о воспитателях – странная перемена произошла в Лосе после того случая с Волком и Кузнечиком: он был все также весел и приветлив, всё также источал килотонны заботы к Домочадцам, но наметанный глаз мог заметить некоторую… неискренность всего этого: в улыбке, что дрожит от натяжения судорогой в уголках рта; в выражении глаз, что были застланы пеленой меланхоличной задумчивости; в положении тела – Лось никогда не скрещивал руки! Никогда! А тут стоял, словно оградившись от всего мира. Воспитатель заметил мой пристальный взгляд и, натянуто улыбнувшись, кивнул мне, но в глазах его сталью блестела злость и обида, словно во мне он видел сообщника Кузнечика. Безрукий разбил сердце Лося, заставил того усомниться в своей работе, потерять веру в силу своего дела, ибо для таких людей как он работа – нечто большее, чем способ заработка денег. На мгновение во мне зародилась кипучая злость на Кузнечика! Из-за него Лось теперь любит меня меньше, чем других! «Но Кузнечик сделал это не со зла!» – успокаивал я себя мысленно – «Он просто совсем еще зеленый, наивный дурачок, что без году неделя попал в Дом и еще не в курсе всех его правил. Если и хочешь на кого-то злиться – злись на Волка!» – Эге-е-й, есть кто на борту? – вопрошал Вонючка, щелкая пальцами, как, наверное, задумывалось, перед моими глазами – да рост сидя у оного того не позволял. – Хьюстон вызывает Большую Птицу, прием. Одноногий, а он всегда такой потерянный? А-то раньше я подобного за ним не замечал. – Нет, только сегодня, – ответствовал Макс, а после чуть ядовитым тоном добавил, – и у меня другая кличка, ты ведь знаешь… – Считай я тебя переименовал! – Не считаю. «Одноногий» – слишком скучная кличка и она не приживется. – А если я расклею весь Дом объявлениями о том, что Сиамцы отныне переименованы в Одноногого и Двуногого? – Я добавлю к этим объявлениям еще одно: отныне Вонючка повышен в звании до Кучи Дерьма. – Как грубо! – Зато честно. Быть может, в какой-то параллельной реальности, после этого последовала драка двух инвалидов – Одноногого и Безногого, но в этом, нашем несовершенном мире в воротах Дома появились старшие: все сплошь в разных оттенках шоколадного цвета, в цветастых шортах и футболках и, кажется, еще не до конца осознавшие, что лето подошло к концу. Сначала прошла стая Черепа во главе со своим лидером, что обязан был по всей логике данной ему клички, быть лысым и худым, более походя на скелет чем на человека. Однако только Домочадцы в этом бойком, почти что светящемся источаемой энергией парне лет шестнадцати со свинцового цвета глазами могли разглядеть Черепа. А, быть может, причиной его клички был амулет Черепа – на удивление, то был череп крысы на веревочке, еще один амулет Седого волшебника. Следом катился Мавр и его свита. Мавр – огромный синяк на инвалидной коляске, производящий первое впечатление бедной, больной сиротки, которого хочется пожалеть. Ну или в крайнем случае, порадоваться, что твоя участь не столь ужасна в сравнении с его. Но стоит дольше двух секунд посмотреть в его по-кошачьи надменные глаза, как всё это сострадание улетучивается. – А я говорила, что вас хоть разделить – все равно будете вместе ошиваться. Хоть больше не бегаете Тенями за Седым. – сказала словно никому и всем, словно то были просто мысли вслух, девушка, накрытая шатром из длинных, черных волос. Из-под шатра, прикрытым широкополой шляпой, хищно блеснула желтым отсветом улыбка старшей девчонки. – Ну и ведьма… – шепнул Макс и кивнул в сторону старшей, когда процессия Мавра медленно скрывалась в дверях Дома. Серди той процессии я заметил нашего местного художника – Родинку, что подрабатывал, кажется, переносным живым вентилятором для Мавра, обмахивая его тучное – и по цвету тоже ближе к туче, – тело реинкарнацией старого воздушного змея в веер. С Родинкой вообще интересная история произошла: он, как и любой ходячий новенький нашего возраста, попал в Хламовник и, естественно, получил свою дозу воспитательных тычков, пинков и прочих шалостей по типу «ведра на дверном косяке» и «канцелярских кнопок в кедах» – все через это проходили, даже мы с братом, но Родинка… он отвечал всегда на один удар – двумя, а на шалость – тремя-четырьмя ударами! Дошло до того, что он подрался со Спортсменом и выбил тому два передних зуба (ушедшие по рукам с черного рынка Дома, предположительно, в руки Вонючки), а тот в ответ превратил Родинке лицо в подобие мясной отбивной такого-же цвета сырой говядины. Ох, и попало тогда от директора Лосю… мол, недоглядел за своей малышнёй… всем стыдно было тогда, разве что кроме Родинки – но его переселили, так сказать, в отдельную комнату – к Проклятым и, я уж не знаю стало ли ему лучше жить променяв наше соседство на жизнь с Вонючкой, Спичкой и тем парнем, у которого лицо словно пропустили через мясорубку… – Да, Ведьма… – многозначительно протянул я, а после для ясности добавил, – Кличка у нее такая если ты не знал – Ведьма! – Макс кивнул и обратил взор на последнюю, третью процессию возвращенцев из лагеря. Приближалась Стая, а впереди нее, стараясь походить на Черепа и Мавра одновременно и будучи непохожим ни на кого из них, вышагивал Спортсмен в майке цвета хаки и джинсах, в которых дырок было больше, чем джинсов. Я мигом вспомнил о своем предложении по поводу Кузнечика и Волка, по поводу их «радушного приема» и понял, что следующая неделя будет трудной и долгой…