Второй Круг

Вся жизнь Мотылька – бесконечная дорога. Еще будучи гусеницей, она путешествовала с десятком подобных ей нераспустившихся бабочек, что, была бы тому воля случая, тоже попали в сети Тарантула, но их заботливые опекуны: худая, похожая на скелет, обтянутый кожей, причем как своей, так и чужой, женщина с татуировкой крысы на плече и мужчина, тоже худой, но все же сохранивший человеческие черты, с копной черных кудрей и такой же черной вороной, вечно сидящей у того на плече. У мужчины был странный инструмент, способный успокоить детей, если те сильно раскапризничаются: стоило лишь дунуть в эту трубку с дырками, как все гусеницы мгновенно засыпали. Все, кроме той, что вскоре станет Мотыльком. Она не понимала, зачем другие люди постоянно открывают рот и как-то странно шевелят губами и языками. Рот же нужен только для еды. И неужели тогда они показывают остальным, что и их бы с радостью те съели? Отвратительно! Мотылек была куда более учтива к другим детям, а потому не позволяла разевать свою плотоядную пасть на них, однако это не сделало других более благосклонной к ней: дети всеми силами старались заставить ее открыть рот, одинаково шевеля своими губами. Позже Мотылек будет считать это движение признаком надвигающейся опасности, движение, которое порождает фразу «поговори со мной!». Опекуны старались защитить девочку от нападок других детей, но, как и прочие их подопечные, первое время, словно мантру повторяли ту же самую фразу. Вскоре мужчина выяснил, что его инструмент не действует на Мотылька, она просто не слышит его, и вспышка озарения проскочила в тот момент по лицам взрослых: девочка глухонемая. С тех пор отношение к Мотыльку изменилось: любопытство у детей сменилось страхом, они более не призывали девочку что-либо им сказать. Они старались уйти от нее как можно дальше в другой конец, казалось, огромного кузова грузовика. В один момент Мотыльку даже казалось, что весь мир – это лишь большой черный грузовик, а плывет он в полной пустоте среди облаков днем и звезд ночью. Но это представление изменилось, когда одного за другим детей начали забирать другие взрослые, так же плотоядно шевеля ртами и губами при виде их. Они улыбались, и Мотылек знала, что это означает – они счастливы, что заполучили такой лакомый кусочек. Лишь она была, по их мнению, «невкусной» и это совсем не тревожило девочку, нет, наоборот – она была рада, что осталась с теми, с кем была с самого начала. Они не предпринимали попыток кого-либо съесть, в том числе и ее, хоть тоже любили погримасничать с детьми и друг другом. Оставшись последней из детей, она еще долго странствовала вместе со своими первыми опекунами, но те, хоть и старались не показывать виду, не были счастливы ее компании. Они искали способ избавиться от нее, найти тех людей, что смогут приютить Мотылька у себя дома. Но сколько бы разномастных семей не заглядывало внутрь почти пустого грузовика, все они были категорически против принимать у себя столь нелюдимого человеческого зверька. И, кажется, в тот момент, когда женщина-крыса и мужчина-горбач отчаялись, до них дошел слух о таинственном и странном бродяге, живущем в сером доме с привидениями, стоящем на пустыре на самой окраине города. Взрослых вновь, словно ударом тока, поразило озарение, они будто знали этого мужчину и то место, где он живет. Но женщина-крыса решила, что должна поехать туда одна, без своего спутника, и тот был не сильно против тому, чтобы спустя столько времени, наконец, остаться хоть ненадолго наедине с собой. Сев на железного коня и крепко пристегнув к себе Мотылька, они понеслись по дорогам ночного города в сторону того самого дома. То здание отличалось от остальных и не только лишь тем, что было подобно пришельцу из других времен, от которого прочие дома разбегались в страхе, нет – он казался Мотыльку, несмотря на свой упаднический вид, местом уютным и теплым. Дом звал ее в свои объятия. Мужчина, высокий и крепкий, с коротко подстриженными темными волосами, одетый в деловой костюм, выглядел немного инородно в этом старинном доме. Но он не произвел отталкивающего впечатления на Мотылька. Быть может, потому что он не открывал рта, а лишь смотрел то на нее, то на женщину-крысу. Тот мужчина общался с Мотыльком на всем понятном языке, жестами показывая действия, которые он хочет предпринять. Подобный стиль общения пытались применить и ее первые опекуны, но получалось у них это с трудом, в основном потому, что их жесты не были интуитивно понятны. Например, девочка сразу поняла жест того, кого впоследствии будет называть Черным, когда женщина-крыса оставила ее, а мужчина протянул ей руку тыльной стороной вверх. Этот жест говорил «пойдем со мной, я покажу тебе твой новый дом и, пожалуйста, доверься мне». Мотылек доверилась ему и не ошиблась в Черном: от него веяло добротой и теплом, как от отца, которого у девочки никогда не было. Точнее он, конечно, как и у всех детей, был фактически, но ни лица, ни запаха его она не помнила и не знала. До того дня, во всяком случае, не знала, ибо именно так и должно пахнуть от отца: заботой, некоторой строгостью и табаком вперемешку с ментолом. У Черного человека не было комнаты, в которой тот спал: он каждую ночь останавливался в разных уголках дома на ночлег, а потому первоначально логичное предположение Мотылька о том, что он поселит ее жить вместе с собой, отпало в первую же ночь. Девочка вновь осталась одна в чуть освещенном светом фонарей за окнами помещении со стенами, черными как ночь. «Это теперь твой новый дом» – сказал Черный без слов, обведя рукой комнату, словно показывая ее новому жильцу и после указывая на того пальцем. «Меня же ты сможешь найти в любой момент, когда захочешь пообщаться. Дом подскажет дорогу», – мужчина сначала показал пальцем на себя, потом на Мотылька, а после прислонил ладонь и голову к дверному косяку, закрывая глаза, подобно засыпающему. «Я буду заботиться о тебе и учить. Есть особый язык, который придумали специально для таких людей, как ты. С его помощью тебя смогут понимать остальные, а не только лишь я» – он обнял Мотылька, затем отпрянул, изобразил, будто что-то пишет невидимой ручкой на ладони, вновь показал пальцем на себя и тут же скрестил руки в жесте отрицания, после указав перстом на девочку, согласно кивнув. В ответ Мотылек постаралась улыбнуться, но мимика девочки была скудна и недоразвита, а потому и улыбка вышла странной, болезненной и кривой, но все же искренней. Оттого Черный лишь залился дивным, неслышным для своей подопечной смехом. Он взъерошил светлую копну кудрей на голове девочки и, помахав ей на прощание рукой, покинул ее, оставив наедине с новообретенным домом. «…Дом подскажет дорогу» – Мотылек знала, что бояться нечего, а если и станет вдруг внезапно страшно, то Черный ее защитит, она его с легкостью найдет. Но страху не было места в ее сердце, нет: она села на кровать, одну из многих в этой большой комнате и стала смотреть вдаль, в другой конец своей новой обители. Во тьме, разрываемой лишь тремя столбами тусклого желтого света уличных фонарей, струившихся из окон, та комната представлялась входом в царство вечной ночи. В дремучий, давно всеми позабытый колдовской лес, где солнца не видели со времен сотворения, а холодный луч луны не в силах был пробиться сквозь густые кроны черных, как смола, деревьев. Казалось, что доски и балки, из которых сколотили стены дома, стали колыхаться, как стволы деревьев в ветреную погоду – то было дыханье леса и дыханье Дома, и хоть Мотылек не могла услышать этот шелест живых деревьев – она его чувствовала. Она почувствовала это дыханье, что влажным, теплым дуновением нежно погладило ее по щеке, словно призывая на другой конец комнаты, туда, где уже не было тех черных досок, но стояли черноствольные деревья плотными рядами, а у самых их корней извивались змейками мелкие ручейки и порхали сотни светящихся манящим синим огоньков. Мотылек пересекла первую стену желтого света – света реальности, в которой та жила – и лес, стоявший перед ней, стал вырисовываться куда четче: вот семейка полевых мышек скользнула меж деревьев и тут же где-то скрылась; вот лист опал с кроны черного дерева, сбитый крылом большой желтоглазой птицы; вот, переливаясь, хищно смотрят из куста на нее два синих, как у нее самой, глаза. Хищник на мгновенье, длившееся вечность, отбил желание Мотылька проникнуть вглубь тайн этого мистического места, но то было лишь секундное помутнение – это теперь ее Дом и она должна знать все его тайны. Девочка пересекла второй оконный проем, изливавший мертвый свет фонарей, после чего картинка вдали стала еще ярче. В начале черно-серый, после синий, теперь всех цветов радуги стал тот таинственный лес, спокойный лишь на мгновенье, но после того, как задержишь на малейшей вещи взгляд, заметишь, что и она пришла в движенье: будь то дерево, травинка, огонек или очередной зверек, проскочивший и сразу же исчезнувший, словно боящийся, что Мотылек его разглядит. Глаза таинственного зверя теперь не источали ауру хищного голода, скорее то было любопытство и неподдельный интерес. Кажется, что скрывающийся в тени куста обладатель этих холодных, лазурных очей удивлен не меньше Мотылька происходящим. Когда третий столп света остался позади, Мотылька охватил озноб и дрожь, словно вокруг резко похолодало, но, как оказалось, это страх наконец настиг ее и сковал в свои леденящие объятия. Лес более не был лишь проекцией на противоположной стене: он расползался вокруг девочки со всех сторон – прошла секунда, и стены Дома обрушились, а деревянный пол пропал, обнажая неестественно зеленую траву. Должно быть, что-то подсказывало Мотыльку, что стены Дома должны обрушиться с оглушительным грохотом, а потому та инстинктивно зажала ладонями уши, зажмурила до боли глаза и села на корточки, словно стараясь под землю провалиться или как минимум спрятаться. «Открой глаза» – призыв сам собой раздался внутри ее головы, где-то там, где заканчивается человеческое сознание и остается лишь животный инстинкт. – «Открой глаза, я не причиню тебе вреда» - но она не хотела слушать этот голос, она не верила ему, и особенно потому что никогда раньше не слышала и не знала человеческой речи. Она была чужда для Мотылька, но, несмотря на это, она понимала суть этих возникших в голове слов. Девочка стала мотать из стороны в сторону головой, словно стараясь отвести от себя это наваждение, вырваться из кошмарного сна, что держал ее в своих цепких лапах, а мотала она головой столь неистово, что казалось, последняя должна оторваться и полететь прочь с плеч. Но нежные и в то же время крепкие, сильные руки остановили ее, нежно взяв в ладони щеки, как возлюбленный держал бы свою единственную. Те руки не были похожи на огрубевшие ладони Черного – то были руки молодые, мягкие как шелк и сильные как сталь. От них исходило тепло, согревающими волнами расходившееся по онемевшему телу девочки и страх, вслед за наступавшим ему на пятки жаром, отступал прочь. На место испуга пришел покой и умиротворение. – Открой глаза! – то был уже не бессловесный призыв, а настоящий звук. Первый, услышанный ею за свою долгую, но все же короткую, десятилетнюю жизнь! То был мелодичный голос, выдававший молодость и жизненные силы своего обладателя, полный мудрости, несмотря на юность того, кто говорит. Пускай Мотылек еще не знала, что такое любовь, но, кажется, в этот голос, в этот первый услышанный ею звук, она влюбилась. А потому проигнорировать призыв теперь было бы преступлением – ей нужно видеть обладателя чарующего голоса. Но стоило лишь распахнуть очи навстречу тому дивному лесу и таинственному незнакомцу в нем, как иллюзия исчезла: вот снова те черные доски в почетном карауле, вот окна и льющийся из них мертвый желтый свет, вот она сидит на согнутых коленях, прислонившись лбом к стене. В надежде Мотылек постучала костяшкой пальца о стену и, как ожидалось, ответа не последовало: она все также ничего не слышит.