бутоны на снегу

      Кресло у окна заселённой в последние недели комнаты уже стало облюбованным Чонгуком местом — здесь он проводит свободное от перевязок и дел по дому время, в отсутствие Тэхёна или заглядывающих к нему Юнги и Сокджина. Застеленное снежными узорами окно выходит на пролегающую между домами улицу, где часто проходят живущие в этой части поселения горные волки. Они всегда дружелюбно улыбаются и машут ему, если замечают за пестрящими инеем стёклами приютившегося в коконе пледа омегу.       Под самым окном также часто проносятся волчата, собирающиеся каждый вечер ради уличных игр, за которыми Чонгуку нравится наблюдать, когда ему не находится дела. С наставлениями и просьбами не перетруждаться как Юнги, так и Тэхёна у него осталось не то чтобы много выбора, чем себя занять. Потому омега коротает свободное время у окна, читая или же наблюдая за резвящимися волчатами.       В родной стае из-за отсутствия запаха о нём ходили самые разные слухи, но все они сводились к одному: никто не желал его касаться. Даже признавать его существование. Словно Чонгук мог заразить их своим недугом, искоренившим его внутреннюю сущность, через самое лёгкое, мимолётное касание.       Они даже не догадывались, что устоявшиеся в стае пагубные обычаи и пренебрежение омегами вынудили Чонгука подавить свой запах, но раскрывать свой секрет он не был готов. Поэтому, Чонгук вынужденно смирился с тем, что единственной, к кому он мог обратиться за капелькой нежности и теплоты касания, была его мама.       Ему не хотелось тревожить её, и потому он не рассказывал о том, что происходило за пределами их дома. Чонгук не стал бы нагружать и без того скованную немощностью маму своим бременем, которое навлёк на себя собственными руками, и с затаённым голосом вбирал её ласку и заботу, потому что не мог получить этого где-либо ещё.       Даже к волчатам ему не было разрешено приближаться, пусть и остальные, взрослые члены стаи тоже сторонились волка без запаха и воротили нос, стоило Чонгуку оказаться поблизости. Помощь в лазарете была единственным способом хоть ненадолго приблизиться к соплеменникам, у которых из-за требовавших его внимания ранений не оставалось иного выбора, кроме как подпустить его к себе, но и тогда они делали это с неохотой.       Подтягивая колени к груди и глубже закутываясь в плед, Чонгук вспоминает один из дней в лечебнице перед тем, как ему пришлось бежать без оглядки, оставив позади ничтожную теплоту, что осталась от его некогда счастливой семьи.       Волчата были частыми гостями лазарета несмотря на то, что их родители предпочитали сами латать лёгкие ранки и ссадины, которые были неизбежны в столь любознательном резвом возрасте. Большую часть времени Чонгук проводил в задних комнатах и кладовой с дюжинами баночек, колб и свёртков с травами, которые собирал по наставлению главного лекаря, Сонми. Однако иногда бете всё-таки приходилось отлучаться, и в её отсутствие уход за больными временно ложился на его плечи. — Что у вас произошло? — обеспокоенно спросил Чонгук, когда услышал звон колокольчика и выглянул из кладовой, уловив приглушённые всхлипы.       Порог лазарета перешагнула альфа, державшая за руку свою дочку. Предплечье девочки было обмотано тканью, местами пропитавшейся красным. При виде поджатых болезненно губ и блестящих от слёз глаз Чонгук не задумываясь отложил собранные им за то утро травы, которые собирался засушить и перемолоть для заживляющей мази, и поспешил на помощь. — Да так, простая ссадина, — ответила женщина небрежно, будто не замечала стекавшую по прижатой к груди руке своей дочери кровь. Она пробежалась безучастным взглядом по просторной приёмной так, словно и не заметила Чонгука, и подняла бровь. — Сонми здесь? — Нет, она сейчас занята. Я могу промыть рану и нанести повязку, — с надеждой предложил тот и, встретив пугливый взгляд поранившегося ребёнка, послал ей ободряющую улыбку.       Она тут же растаяла на губах, стоило взгляду альфы наконец остановиться на нём, когда Чонгук поспешил набрать воды и достать чистую ткань, чтобы промыть рану перед обработкой. Не успел он подготовить всё для осмотра и направиться к держащей маму за руку девочке, как альфа остановилась перед своим ребёнком и закрыла её собой, встав у него на пути. — Нет, позови Сонми. Я не хочу, чтобы ты прикасался к моей дочери.       Выглянувшая из-за спины мамы девочка зацепилась за Чонгука зашуганным взглядом, всё ещё прижимая руку к груди и пачкая кофту кровью, но закрывшая её собой женщина осталась непреклонна. Её предупреждающие феромоны пусть и не действовали так подавительно, как если бы омега Чонгука не был притуплен аконитом, но он понял, что лучше к альфе не приближаться. Особенно к альфе, защищающей своего ребёнка. — Я могу надеть перчатки, — тихо предложил он, так и замерев с водой и тряпкой в руках в надежде, что женщина всё-таки позволит ему хотя бы осмотреть дочку и оказать первую помощь, на которую он был способен и без лекаря.       Сонми не так давно ушла на встречу с советом их стаи, чтобы отчитаться за прошедший с последнего полнолуния месяц и дела в лазарете, ненадолго оставив его за главного. Только Чонгук не знал, как объяснить явно настроенной к нему недружелюбно альфе, что других вариантов у них в тот момент не было.       Кажется, женщину это смутило не так, как то, что волк без запаха, считавшийся в их стае изгоем, мог прикоснуться к её нуждавшемуся в срочной помощи ребёнку. — Мы подождём здесь, пока Сонми не вернётся. Принеси пока воды. — Мама, мне больно... — дрожащим голоском попыталась возразить девочка, выглянув из-за спины альфы, но та вновь закрыла её и перевела на Чонгука раздражённый взгляд.       Он поспешил налить стакан питьевой воды и предусмотрительно оставил его на столе, чтобы не подходить к шикнувшей что-то приглушённо своей дочке женщине. Та даже не удостоила его простой благодарностью, одним кивком, прежде чем взяла стакан и осушила его в два глотка, пусть Чонгук и подумал, что альфа попросила воды для своего заплаканного ребёнка.       С поклоном он оставил маму и дочку одних и удалился обратно в кладовую, возвращаясь к засушиванию свежесобранных трав. На глаза с каждым мгновением наворачивались слёзы, и тщетные попытки отогнать их, напротив, привели к застиланию взгляда мутной пеленой.       Она болезненно обожгла ресницы, стоило из-за двери донестись тихому вопросу поранившейся девочки, не понимавшей, почему Чонгук не мог обработать её рану. — Он дефектный, Юна. Мало ли что ты можешь от него подцепить, — отрезала альфа недовольным из-за отлучившегося лекаря голосом, чем вынудила и без того испуганную продолжающей кровоточить раной дочку окончательно примолкнуть.       Слова вспороли так, как, казалось, уже не должны были. Не спустя долгие годы, за которые Чонгук слышал вещи и похуже. Слухи, которые про него распускали из-за отсутствия запаха и внутренней сущности, возвели между ним и стаей несокрушимую стену. Та не поддавалась на самые жалкие его попытки сократить разраставшуюся с каждым годом между ним и соплеменниками пропасть, как бы он не пытался.       Только когда слезинка сорвалась с кончика его носа на лепестки разложенных по столу трав, Чонгук заметил собравшуюся в уголках глаз влагу. Влажными дорожками она рассекла его скулы поверх очередной трещины, оставленной в его и без того хлипком фасаде пренебрежительностью альфы.       Смаргивая слёзы, он продолжил раскладывать травы вдоль выложенной ткани и отбрасывать те, на которых мелькали чахлые листки или же повреждённые стебли, но горький комок всё равно застрял в стиснутом слезами горле. Дрожащие пальцы выпустили травинки, когда Чонгук упёрся обеими ладонями в стол и свесил голову, зажмуриваясь и закусывая подрагивавшую нижнюю губу в попытке сдержать сотрясавший грудную клетку плач.       Его помутнённые глаза зацепились за руки, когда он сморгнул солоноватую жгучую влагу и позволил ей сорваться с ресниц, прежде чем взглянуть на свои ладони. Касаться их решалась лишь его мама и он сам, когда нуждался в телесном контакте с другим волком. Чонгуку оставалось лишь переплести свои же пальцы в надежде возместить тепло чужого касания его подобием, но как бы омега не старался, он не мог заставить себя поверить в возведённую им же жалкую иллюзию.       Накрыв свои подрагивавшие руки и прижав их к груди, он зажмурился вновь и позволил двум словам, не дававшим покоя с тех самых пор, как Чонгук в последний раз чувствовал себя важным и любимым, мелькнуть под дрожавшими веками.       За что?       Он задавал себе этот вопрос очень давно, но вряд ли когда-нибудь услышит на него ответ. За что ему всё это? Что он такого сделал, чтобы заслужить всю эту ненависть и боль, всё это презрение и равнодушие?       В заполонённом мутной пеленой слёз сознании не нашлось ничего утешительного, что ненадолго притупило бы вспоротую отказавшейся подпускать его к своей дочке женщиной боль. По крайней мере, до тех пор, пока Чонгук не остался бы с этими мыслями под покровом ночи и не прятал тихие всхлипы в подушке, лишь бы не разбудить чуткий сон мамы.       Из тягостных мыслей его вырвал донёсшийся с порога звон колокольчика, оповестивший о возвращении Сонми.       Из-за прикрытой двери кладовой донеслись голоса, обмен приветствиями и расспросы о сущности раны маленькой девочки. Чонгук едва успел вытереть рукавом кофты влажные дорожки по щекам, когда недовольная лекарь появилась в дверях. — Почему ты не принял её?       Сонми явно не рассчитывала на то, что по возвращении её сразу же утянут на перевязку. Её поджатые раздражённо губы подлили масла в огонь беспокойной вины за то, что Чонгук не справился со столь элементарной задачей, как подменить лекаря в её короткое отсутствие. — Её мама не разрешила мне обработать её рану, — пробормотал он, стараясь скрыть дрожь только что обжигавших глаза слёз из своего голоса.       Недовольно цокая, Сонми пробежалась по нему взглядом и осмотрела разложенные на столе травы перед тем, как подхватить негодные для приготовления лечебных настоек и мазей. По дороге к двери она выкинула их в мусорное ведро и скрылась в приёмной, что-то бормоча себе под нос.       Лекарь часто так делала, особенно когда была погружена в работу, и Чонгук научился не воспринимать каждое её слово и проявление недовольства на свой счёт. Только тогда её раздражение закупорило омегу в чувстве непринадлежности и негодности ни для чего, что могло бы дать смысл его жизни в этой стае.       Ему там не было места. Для того, чтобы осознать и смириться с этим, Чонгуку потребовалось пережить телесное наказание и смерть последнего близкого человека, прежде чем он наконец сбежал без оглядки, оставив за собой лишь окровавленный след на белом снегу.       Вырываясь из болезненной поволоки воспоминания, он соскальзывает замутнённым взглядом с резвящихся волчат на обёрнутые вокруг книги руки, стиснутые тонким слоем слабых повязок, которые закрывают только самые глубокие, пока не окончательно зажившие раны. Рассекающие кожу рубцы переливаются бледным вперемешку с мутным розовым там, где лекарственные повязки уже сделали своё дело. Эта картина совсем не радует глаз, и потому Чонгук натягивает рукава по кончики пальцев. Только бы скрыть это уродливое зрелище и не напоминать себе о том, что навсегда оставило отпечаток на его коже.       Вместе с почти что зажившими ранами Юнги разрешил ему сменить сущность, когда на последней перевязке Чонгук тихонько спросил, можно ли ему обратиться в волка. Почти что месяц омега провёл в людском обличии, и внутренний волк не давал ему покоя всё это время и просился наружу встряхнуть шкурой. Особенно теперь, когда полная луна должна была вот-вот осветить усыпанные белым горы.       Он пытался подавить рвавшегося из оков волка так, как годами подавлял свою сущность, но скребущиеся по стенкам души когти и надрывный скулёж слишком долго молчавшего омеги не оставили иного выбора, кроме как попросить о единственном, на что Чонгуку хватило смелости.       Юнги разрешил обратиться, но лишь под чутким надзором — либо своим, либо Тэхёна. Альфа, пришедший забрать его из лазарета, безропотно согласился и пообещал вывести его этим же вечером, как только вернётся домой по завершении дел.       Под наступление ночи вся стая соберётся в центре поселения проводить последнее осеннее полнолуние, на которое пригласили и Чонгука. Они с Тэхёном должны будут успеть прогуляться по лесу столько, сколько омеге это будет нужно для успокоения внутренней сущности, прежде чем пойти к главной площади.       Чонгук настолько погружается в лежащую на его коленях книгу, что не замечает тихо рыкнувшего на слишком громко играющих под окнами его дома волчат альфу. В шутку тот журит их и цапает одного из самых оголтелых за хвост, прежде чем подняться по заснеженным ступеням до своего порога.       Дом встречает теплотой тлеющего камина и осевшей на стенах вместе с появлением омеги цветочной сладостью, которая становится заметнее с каждым проведённым Чонгуком здесь днём. Встряхивая шкурой от осевшего на ней снега, Тэхён направляется в отдалённую от прихожей комнату, через прикрытую дверь которой проливается мягкое свечение лампы.       Взгляд вздрогнувшего было Чонгука цепляется за него вместе с тихим скрипом двери, но тот моментально расслабляется, когда видит волка с тёплыми янтарными глазами. Ладонь омеги тянется к белоснежной шерсти, стоит Тэхёну подойти ближе и опустить морду на подлокотник кресла, и Чонгук зарывается в подшёрсток пальцами с маленькой улыбкой.       В первые недели он совсем не улыбался. Каждый даже самый незаметный изгиб губ, которому омега позволяет проскользнуть на лицо, будь то в приветствии или же в благодарности, особым теплом пропитывает грудь.       После грозовой ночи и признания в том, о чём Чонгук прежде никогда никому не рассказывал, он медленно, но верно стал подпускать к себе волка Тэхёна. Это больше, чем на что альфа смел надеяться, когда понял, как сильно Чонгука коробят прикосновения и чужая близость, и потому он особенно рьяно подаётся навстречу ладони омеги и его почёсывающим под челюстью пальцам. — Пойдём? — спрашивает Чонгук, оставляя плетёную закладку на открытой им странице и откладывая книгу на подоконник, когда позволивший почесать за ушами альфа издаёт тихий согласный рык. — Хорошо, дай мне только обратиться.       С последним тыком мокрым носом в подставленную ладонь Тэхён оставляет его одного. Возвращаясь на порог дома, он оглядывает округу, освободившуюся от наверняка разогнанных по домам волчат. Вечер постепенно простилается между домами, и вскоре следом за взошедшей в небе полной луной поселение окутает шум и гам празднования последнего за осень полнолуния.       Тэхён надеется, что они успеют вернуться к этому времени, но торопить так долго дожидавшегося своего обращения омегу он не будет.       Уши невольно дёргаются от послышавшихся из-за спины шагов, но альфа оборачивается, только когда волк со светло-коричневой шерстью, переливающейся белым пушком на груди и рыжеватым — вокруг глаз и на переносице, следом за ним ступает на порог. Его запах, нежный и цветочный, кажется сильнее теперь, когда Чонгук наконец явил своё волчье обличие. Тэхён едва сдерживает порыв обнюхать его и потереться мордой, оставить частичку рябины на каштановой шерсти.       Омега останавливается рядом и принюхивается к позднеосеннему воздуху, вбирая обострённым нюхом то, что укрывалось от него долгими, запертыми в человеческом теле неделями. Слух приятно тревожит переплетение запахов, как других горных волков, так и стоящего совсем рядом. Так близко, что ещё немного, и их шерсть бы соприкоснулась.       Бегло оглядываясь по сторонам, Чонгук поворачивается к альфе и смотрит на него в трепетном ожидании, желая как можно скорее сорваться меж сосен и елей, но дожидаясь разрешения. Тэхён навряд ли стал бы его останавливать и контролировать каждый шаг. Пусть он и пообещал Юнги присмотреть за лесным омегой во время недолгой прогулки, испытывать альфу и его терпение Чонгук не хочет.       С кивком Тэхёна в сторону скрывающегося за поселением леса омега осторожно спускается по заснеженной лестнице и принюхивается к ступенькам, прежде чем нерешительно ступить на укутанный белым полог. Его лапы утопают в снегу, пока сыплющиеся с тёмного неба хлопья оседают на шерсти, маскируя слишком выделяющегося в белизне гор волка под свои холодные, лишённые зелени и цветения оттенки. — Пойдём в сторону западной границы, — говорит ему спустившийся следом альфа через связь, позволяющую волкам переговариваться даже в волчьем обличии.       Чонгук не слышал голос другого волка в своей голове так долго, поскольку обращался в родной стае лишь когда уходил к реке провести немного времени наедине с собой, в своей самой первобытной и близкой к природе форме. Голос Тэхёна на мгновение застаёт его врасплох, но омега быстро приходит в себя. Он слишком воодушевлён идеей сорваться на бег и скрыться между заснеженных деревьев, пусть и знает, что в своём всё ещё шатком состоянии Тэхён позволит ему разве что рысцу.       Холодящий ветерок теряется в густой каштановой шерсти, оседая на ней пушистыми снежинками, когда они отходят от поселения в глубину леса. Тишина и умиротворение заснеженного вечера усмиряют внутреннюю сущность, просившуюся на свободу из плена четырёх стен и человеческой оболочки. С каждым шагом вдоль усыпанной белыми хлопьями земли Чонгук чувствует, как долгожданное успокоение омывает его волка и притупляет осевший в груди дискомфорт.       Бдительность, однако, не позволяет омеге окунуться в единение с так долго обделявшей его природой, когда чуткий слух Чонгука улавливает хруст снега. Сначала ему кажется, что это всего лишь их с Тэхёном шаги, однако краем глаза омега улавливает проскользнувшее среди отягощённых снегом ветвей серое пятнышко чего-то, очень похожего на зайца.       Предосторожность Чонгука и осознание собственных ран, которые он не хочет вспороть и тем самым оттянуть выздоровление, не даёт ему погнаться следом за добычей. Омега понимает, что если как-либо умудрится разворошить только затянувшиеся рубцы и сейчас сорвётся в погоню, то у него появится предлог подольше задержаться в этом поселении. Только вот совесть и слова совета о том, что эта зима и так дастся их стае тяжело, не позволяют пойти на столь эгоистичный поступок.       То, как инстинктивно его волк всё же прижимается к земле, начеку, не ускользает из внимания Тэхёна. — Что такое? — спрашивает альфа, оглядывая местность, и прислушивается в попытке понять, что насторожило Чонгука.       Ответ замирает на губах, которые тут же скалятся на мелькнувшее уже дальше серое пятнышко, которое почти полностью слилось бы со снегом, если бы не чуткий слух омеги. Тот не успевает даже сказать Тэхёну про проскользнувшую совсем рядом добычу, как тот устремляет взгляд туда же, куда прикованы и глаза Чонгука.       Из-за ствола заснеженного дерева мелькают светлые уши, словно заяц учуял их присутствие так же, как и они — его, только не может понять, откуда его подстерегает хищник. Не с подвывающим ветром, разносящим звуки и запахи во все стороны.       Его глаза натыкаются на двух притаившихся волков в то же мгновение, когда обнаживший клыки Тэхён бросает омеге короткое «жди здесь» и срывается вслед за добычей. Хруст сугробов под лапами холодным ветром уносится между ветвей, оставляя Чонгука в лесной тишине, пока он проходит к одной из елей, простилающейся вдоль среза горы, и укладывается под густые нижние ветки, скрывающие от мороза и снега.       Альфа не заставляет себя ждать. Неспешные шаги касаются слуха Чонгука ко времени, когда восходящая по горизонту луна показывается меж еловых ветвей. Улавливая запах рябины, омега расслабляется и приподнимается с заснеженной земли, отряхиваясь от прилипшего к шерсти снега к тому моменту, когда Тэхён наконец показывается из-за деревьев.       В зубах он несёт тушку пойманного зайца. Встречая взлетевший к нему взгляд пошедшего навстречу Чонгука, альфа останавливается перед волком с коричнево-рыжей окраской и безмолвно кладёт добычу у его передних лап.       Прижавший уши к голове омега обегает подношение застигнутым врасплох взглядом и запоздало пятится от запаха, от которого во рту собираются слюнки. Сглатывая и подавляя тихое урчание желудка, Чонгук притупляет глаза и опускается на снежный полог, кладя голову на собственные лапы подальше от манящей добычи.       Тэхён сконфуженно тявкает, сбитый с толку поведением омеги. Густые брови его волка сводятся к переносице от непонимания, почему Чонгук не ест, но тот лишь дальше отодвигается от еды. — Ты первый, альфа, — тихо говорит омега, украдкой поглядывая на аппетитную добычу, но поспешно вновь отводит взгляд. — Я поймал это для тебя, — хмурясь, Тэхён носом пододвигает к нему заячью тушку, но Чонгука всё равно гложут сомнения.       Альфы в его стае всегда ели первыми. Даже если он вставал в очередь раньше, они протискивались вперед перед омегами, бетами и волком без запаха, которого за своего даже не считали. Перечить было бы неимоверной, даже опасной глупостью. Так было принято в его стае, и так Чонгук прожил всю свою жизнь.       То, как Тэхён вновь нависает над добычей и впускает в неё свои клыки, чтобы вырвать самый сочный кусок, на мгновение наводит на мысли, что и в горной стае следуют похожим обычаям. Однако Чонгук оказывается неправ, когда вырвавший самое нежное мясо альфа осторожно опускает его у сложенных лап омеги. — Ешь.       Долгое мгновение перебегая взглядом между смотрящими с непоколебимой уверенностью янтарными глазами, Чонгук всё-таки пододвигается чуть ближе и обнюхивает добычу перед тем, как обхватить лапами и впиться в самую сочную часть.       Тэхён опускается рядом, своей вспушившейся зимней шкурой закрывая приступившего к еде омегу от морозного ветра и сканируя взглядом окрестности на случай какой-либо опасности. Навряд ли что-либо грозит им на территории его стаи, но уши альфы прислушиваются к малейшему звуку до тех пор, пока Чонгук не заканчивает есть и не пододвигает к Тэхёну оставленную им половину добычи. — Я поем на ужине, Чонгук, — вновь возражает альфа на его попытки поделиться хотя бы частью еды, не оставляя иного выбора, кроме как доесть вкуснейшее мясо самому.       Они остаются в лесу до самого ужина, прогуливаясь вдоль протоптанных патрулирующими волками снежных тропинок. Это так привычно и в то же время ново, выпустить своего волка наружу вместе с внутренней сущностью. Мир, что окутывает Чонгука, вдруг кажется в сотни раз ярче, полный запахов и деталей, которые не позволял прежде уловить подавлявший его омегу аконит.       Когда холод гор всё-таки пробирается сквозь всегда спасавшую от более умеренной зимы в лесах шерсть, альфа выводит их обратно в сторону поселения. По дороге они встречают нескольких волков, которые проведут полнолуние за пределами дома, в единении с природой, и все они приветствуют Тэхёна и Чонгука перед тем, как продолжить свой путь.       Несмотря на гостеприимство горной стаи, омега всё ещё не находит в себе смелости заговорить первым и не может найти себе места, когда кто-то незнакомый подходит к нему в надежде завести даже самый беспечный, поверхностный разговор. Присутствие альфы рядом успокаивает и помогает не отшатнуться в испуге и недоверии от волков, что покидают свои дома и направляются к главной площади поселения, откуда уже доносится музыка и потрясающий запах торжественного ужина.       Тэхён следит за тем, чтобы после обращения Чонгук укутался в самую тёплую одежду, которая находится у него дома, дабы ненароком не простудиться после затянувшейся прогулки. Следом альфа заботливо закрепляет вокруг его кистей лёгкие, совсем уже тонкие повязки, без которых Юнги пока не рекомендует ходить. Свежий воздух и физическая активность несомненно сказываются на омеге в самом лучшем из смыслов, однако не следует терять бдительность. Не с высокой вероятностью рецидива и отката к болезненному, цепляющемуся за волосок состоянию лесного волка.       Укутанный в шарф и вязаную шапку, что скрывают чуть ли не всё его лицо, Чонгук остаётся неподалёку у разведённого в центре площади костра, пока Тэхён идёт в сторону кухни взять им ужин. Несколько знакомых волков проходят мимо и рассаживаются вдоль столов, окружающих массивный костёр, и омега машет им спрятанной варежкой рукой в ответ на дружелюбные приветствия.       Юнги и Хосок, завидев его, обещают вернуться и сесть рядом, как только урвут себе еду в уже выстроившейся очереди. Чонгук и не думает возражать, оседая на скамье и глубже укутываясь в тёплую дублёнку Тэхёна, пока его рассеянный взгляд блуждает среди языков возносящегося до ночного неба пламени.       Омега настолько погружается в треск огня и тлеющих брёвен, что не слышит приближающиеся семенящие шаги, пока его предплечья не касается чья-то ладошка. — Ты очень вкусно пахнешь, — следом доносится голосок остановившейся рядом девочки, на которую застигнутый врасплох Чонгук переводит поражённый взгляд.       Он совсем не ожидал, что к нему подойдёт кто-то, а уж тем более — маленький ребёнок, ещё пока не познавший стесняющие нормы приличия и то, что обычно о запахах не говорят столь непринуждённо и открыто. — Правда? — срывается с губ вместе с улыбкой, что пробирается на лицо, когда омега поворачивается к девочке и едва не протягивает руку следом за той, которую она убирает с его предплечья теперь, когда привлекла внимание одиноко сидевшего за столом волка.       Её родителей не видно поблизости, когда Чонгук поспешно оглядывается, прежде чем вернуть широко раскрытые бусины глаз на нахмурившегося ребёнка. То, как спокойно она заговорила и держит себя с незнакомым волком, помогает отбросить сомнения, навалившиеся на подтянувшиеся к ушам плечи. — Цветами, — бормочет девочка и наклоняется чуть ближе, принюхиваясь, чем вызывает ещё более широкую улыбку у поражённого её прямотой и непринуждённостью Чонгука. — Только не могу вспомнить, какими. — Лилиями? — мягко подсказывает он, не сводя с неё сверкающих в свете костра глаз.       Девочка тут же загорается, радостно подпрыгивая на месте и хлопая в ладоши. — Да! — соглашается она, но радость от правильной догадки притупляется в её голосе, стоит девочке отвести взгляд от смотрящего на неё с очарованной улыбкой омеги. — Прямо как моя бабушка. Правда, она здесь больше не живёт. Папа говорит, что она далеко-далеко в тёплом месте ждёт нас.       Улыбка на губах омеги подрагивает, но не исчезает с лица. Он пододвигается чуть ближе и смотрит на поубавившуюся в своей радости девочку, делая свой голос как можно мягче. — Ты скучаешь по ней?       Поджавший губы ребёнок долгое мгновение молчит, смотря куда-то в сторону, прежде чем её взгляд взлетает к наблюдающему за ней с нежностью Чонгуку. — Я её почти не помню, — признаётся тихо девочка, хмурясь. — Только запах. Как у тебя.       Её виноватые глазки стискивают сердце, всегда любившее волчат, даже когда Чонгуку было запрещено к ним приближаться. Хоть в этой стае к нему с самого начала относились совсем не так, как в родной, он всё равно не уверен, что может вот так говорить с чужим ребёнком и касаться её без ведома родителей.       Её открытость и то, что она сама подошла к нему, притянутая знакомым, родным запахом покинувшего её близкого человека, не позволяет Чонгука ей отказать. — Не забывай её, — наказывает он голосом чуть твёрже, но это не отталкивает ребёнка, решившегося довериться пусть и незнакомому волку, но с таким родным запахом, что тот не может сдержать своих слов. — Пусть она сейчас и не с тобой, у неё всё равно есть место прямо тут.       Рука Чонгука ложится поверх сердца девочки, накрывая шерстяную курточку, накинутую на детские плечи. Сам омега дарит ей мягкую улыбку сквозь сожаление, которое старается не выдавать даже в своём запахе, который только учится контролировать. — И она ждёт тебя. Думаешь, она обрадуется, когда вы снова встретитесь и она узнает, что ты её забыла?       Он наигранно хмурится, и распахнувшиеся виноватые глаза девочки сверкают испугом оттого, что она на самом деле могла забыть бабушку, одним своим нежным запахом лилий напоминавшую о самых ранних годах жизни, что сейчас только отрывками остались в детском сознании. — Нет... — тихо говорит она и ковыряет носком ботинка землю под ногами, кусая губы и словно обдумывая что-то перед тем, как вновь поднять на Чонгука неуверенный, но такой открытый взгляд доверчивых глаз. — Ты поможешь мне не забыть?       Поджимая губы, чтобы скрыть из них дрожь перед детской невинностью и незапятнанностью теми жестокостями, через которые пришлось пройти Чонгуку и его близким и которые забрали в далёкое тёплое место бабушку девочки, омега накрывает её укутанные в перчатки ручки и улыбается как можно искреннее. — Да, милая.       Ребёнок вновь застаёт его врасплох, когда вдруг бросается ему на шею, обнимая со всей той силой, что умещается в её маленьком тельце. Чонгук настолько теряет себя от объятий, что едва успевает обернуть руки вокруг девочки в ответ, как та отстраняется и с благодарной улыбкой оставляет его так же внезапно, как и застала, сбив шедший так размеренно вечер Чонгука со спокойного ритма.       Омега смотрит ей вслед и только сейчас сквозь навернувшуюся на глаза влагу замечает папу девочки, который ловит ребёнка, подбежавшего ему прямо в раскрытые руки. Он прислушивается к чему-то, что она ему с улыбкой говорит, и взгляд мужчины находит так и замершего с протянутыми в подобии объятий Чонгука. Тот мгновенно напрягается, боясь, что папа девочки отчитает его за то, что он, чужак, лесной омега, посмел заговорить с его ребёнком и обнял её, но мужчина посылает ему улыбку перед тем, как подхватить дочку на руки и направиться в сторону одного из столов, где их уже ждёт второй волк, наверняка — его пара и отец чудесной девочки.       Её любознательный нежный голосок заседает в голове вместе с воспоминаниями, которые проносятся под подрагивающими от подступивших слёз веками. Чонгук едва ли помнит своего папу, не говоря уже о бабушках и дедушках, которые оставили этот мир, когда он был ещё совсем маленьким и даже до его рождения. Самые яркие и оттого драгоценные воспоминания, которые у него остались, — это о брате и маме.       За всё то время, которое омега провёл в этой стае, он не позволял себе думать о том, что оставил позади. Что вынудило его сбежать из стаи, потому что там не осталось ничего, что могло бы оправдать обращение соплеменников как с волком без запаха и его больной мамой, так и со всеми омегами и даже бетами их стаи.       Однако сейчас, вместе с невинными словами девочки, учуявшей его запах и вспомнившей про свою бабушку, глубоко внутри Чонгука надрывается что-то, прежде удерживаемое более насущным — выживанием и поправкой. Он не позволял себе думать о маме, потому что знал, что загнётся в то же мгновение, когда вспомнит о том, что сказала ему Сонми, когда нашла его, истекающего кровью с ранами от плети по всему телу, и умоляла бежать без оглядки.       Когда они поймали тебя за кражей, то сразу послали несколько волков в ваш дом. Они расправились с ней, Чонгук, и они расправятся и с тобой, если ты задержишься здесь хоть на мгновение дольше, потому что вы для них не больше, чем обуза.       Ты должен бежать, пока тебя не спохватятся следом.       Потеря крови не давала мыслить здраво, но когда Сонми вспорола ножом стискивавшие его запястья верёвки и поспешно впихнула в алые истерзанные ладони браслет, который смогла стащить с окровавленного запястья Чживон, когда волки заставили лекаря осмотреть её тело и подтвердить, что она мертва, Чонгук понял, что у него не было выбора.       Он мог либо остаться и дождаться своего часа, когда стая окончательно потеряет какую-либо нужду в нём и избавится словно от паразита вслед за его мамой, либо отдать себя на растерзание подступающей зимы, если не успеет добраться до ближайшей стаи в погоне за помощью.       Чонгук сделал свой выбор, но тогда он даже надеяться не смел, что окажется в таком тепле, поддержке и заботе, которые не верит, что заслужил. Даже на столь короткое время, как до первого зимнего полнолуния.       Приближающиеся шаги Тэхёна, Хосока и Юнги вырывают из болезненных воспоминаний ночи, которую омега мог не пережить. Его взгляд взлетает к трём волкам до того, как Чонгук вспоминает смахнуть собравшиеся на ресницах слёзы. Тэхён, кажется, замечает их, когда садится рядом и хочет поймать взгляд опустившего глаза на стол Чонгука, но на вопрос, всё ли в порядке, тот кивает и давит маленькую улыбку в желании стряхнуть всколыхнувшееся в запахе Тэхёна волнение.              Хосок и Юнги садятся напротив с другими волками, что возвращаются с кухни и тоже занимают места, пока вокруг костра скапливается всё больше любопытных волчат. Ни Тэхён, ни Чонгук не пьют, отказываясь от предложения проходящего по столам альфы налить им выпивки в честь празднования скорого наступления зимы. Альфа пододвигает к нему тарелку с чем-то очень похожим на рагу и ложку, которую Чонгук берёт прямо в варежках. Лютый холод гор не так благосклонен к нему, как к горным волкам, некоторые из которых празднуют в одних кофтах без какого-либо утепления. Он же старается лишний раз не открывать не привыкшую к здешнему безжалостному морозу кожу на растерзание его леденящих зубьев.       Пока волки продолжают сходиться со всех краёв поселения, площадь окутывает традиционная музыка стаи, о которой Юнги рассказал после того, как омега впервые услышал поющие под тянущуюся мелодию бубнов голоса. Гул разговоров и празднования заполоняет площадь, однако Чонгук не может сосредоточиться на ужине. Его взгляд всё возвращается к скачущей у костра девочке, которая так внезапно перевернула его вечер вверх дном, а мысли — к браслету, что ждёт его на подоконнике среди погребальных рун.       Как бы радушно не приняла его эта стая, позволяя восстановиться и набрать силы в своих стенах, он — не её часть. Даже с окружившими его знакомыми волками, которым Чонгук стал доверять, он не чувствует себя так, словно ему здесь есть место.       Его всей душой и пробудившейся внутренней сущностью тянет туда, где пусть и ненадолго, но осталось единственное, что Чонгук по праву может считать своим. — Я пойду, — тихо говорит омега сидящему рядом Тэхёну, отрывая от разговора с пристроившимися за занятый ими стол волками. — Всё хорошо? — уточняет альфа с беспокойством в голосе, когда тут же откладывает ложку и переключает всё своё внимание на Чонгука.       Тот моментально качает головой. — Да, я просто... устал, — он оглядывает площадь, всё наполняющуюся народом, и вновь переводит на Тэхёна полный надежды на понимание взгляд. — Здесь очень шумно, очень много запахов. Мне нужно побыть одному.       Долгое мгновение перебегая между смотрящих просяще глаз, альфа кивает и протягивает было руку, чтобы коснуться его, но останавливает себя, когда проследивший движение Чонгук рефлекторно зажимается. — Хорошо, — поджав губы, бормочет альфа и дарит ему улыбку, которую старается выдавить с как можно менее заметным расстройством. — Мне придётся задержаться здесь до полуночи, так что я вернусь чуть позже. Если не хочешь, можешь не ждать меня и ложиться спать.       В последние ночи омега стал дожидаться возвращения Тэхёна с позднего патруля, не объясняя это ничем. Сам альфа тоже не может подобрать причины тому, почему Чонгук стал уходить спать только после того, как убедится, что он вернулся домой и поужинал, но его эта перемена совсем не отталкивает.       Скорее наоборот, вынуждает сердце биться быстрее, когда он возвращается не в тишину и темноту пустого дома, а с пониманием, что его ждут.       Отводя взгляд, Чонгук поспешно кивает и хочет было взять свою полупустую тарелку, чтобы отнести на сдачу, но альфа жестом останавливает его и заверяет, что сделает это вместе со своей. Не нашедший, что сказать и на это, и потому лишь кивнувший вновь Чонгук прощается с Юнги и Хосоком и спешит в сторону дома Тэхёна, куда его тянет внутренний омега.       Браслет нетронутым покоится на подоконнике, когда Чонгук оттряхивает снятую им верхнюю одежду от снега и забирается на кресло у окна. За последние несколько дней он перетащил сюда плед и несколько подушек, словно обустраивая пусть и маленькое, но гнездо, которое не делал никогда прежде.       Чонгук отказывается от этой мысли, как только она приходит ему в голову. В горах слишком холодно даже с наполняющим своим теплом весь дом камином. Он просто хочет избежать возможности заболеть.       Его взгляд падает на плетёный браслет, как только омега оборачивается в плед и подгибает колени к груди, укутывая себя в пушистый тёплый кокон столь нужного комфорта. Объятия бросившейся ему на шею девочки и её слова в который раз оседают под кожей, подступая мыльной пеленой к поблёскивающим в мягком горении свечи глазам, пока он прокручивает в голове их разговор.       Мысль о том, что это украшение — это правда всё, что у него осталось, простреливает сердце в то же мгновение, когда пекущие глаза слёзы теряются в ткани рукава, которым Чонгук проводит по щеке, пододвигаясь ближе к подоконнику, чтобы взять браслет в руки.       Ни его брата, ни папу не удалось захоронить как полагалось согласно волчьим обычаям, потому что их тела так и не были обнаружены. У остатков их семьи не было ничего, что можно было бы положить в могилу, кроме одежды и вещей, которые перешли Чонгуку и маме в наследство, пока и её не вырвали у него из жизни.       Это осталось неизменным и сейчас. Всё, что он может сделать, это возвести маленький алтарь, потому что ничем иным омега не может отдать маме дань памяти. У Чонгука не вышло бы похоронить её должным образом, прежде чем он бежал без оглядки в слепой надежде спасти собственную шкуру. — Прости меня, — срывается с губ до того, как он может остановить дрожь тихого голоса.       Чживон часто говорила со своей погибшей парой и старшим сыном, веря в то, что они слышат её, но Чонгук никогда не решался присоединиться. Только теперь, когда и её забрали у него, не оставив иного выбора, кроме как пойти следом или же послать молитву в надежде, что его услышат, омега решается на то, чтобы разговорить.       Ему это нужно. Нужно хотя бы проститься с ней, потому что их стая не позволила ему даже этого перед тем, как столь жестоко лишить его последнего близкого человека. — Прости меня, — повторяет он чуть громче, смаргивая слёзы, и сжимает плетёное украшение в ладони. — Пожалуйста, прости меня за всё. Что я не был рядом, не смог помочь. Что я не смог спасти хёна. Что я родился омегой и не смог защитить то, что осталось от нашей семьи. Что я позволил им забрать тебя и сбежал, как последний трус.       Он не отделается от этого клейма до последнего вдоха, когда наконец предстанет перед ней, окончательно сдавшись и перестав цепляться за жизнь, которая никогда не была к нему милостива. Вопреки всему сжимающие сейчас браслет пальцы продолжают отчаянно хвататься за неё, и Чонгук задыхается от вины и сожаления, что заполняют каждый уголок его существа и переливаются через край сверкающими бусинами слёз. — Мне так жаль, мам, — шепчет он, поднося браслет к груди и обвивая свободной рукой свои колени словно в объятиях. Словно правда может представить, что она сейчас рядом и прижимает его к себе, заверяя, что всё хорошо и это был лишь плохой сон. Кошмар, из которого Чонгуку наконец удалось вырваться прямо в её родные распростёртые руки. — Если бы я только мог что-то изменить... Я так сильно по тебе скучаю.       Он остаётся у подоконника и не поднимает взгляда, даже когда слышит приглушённый вой обратившихся горных волков, провожающих последнее осеннее полнолуние перед тем, как зима окончательно накроет горы своей белой пеленой.       Чонгук думает лишь о том, что совсем скоро окажется среди их пик совершенно один.       Он не знает, как прорвётся сквозь леденящий холод после того, как познал теплоту искренней, бескорыстной заботы в янтарных глазах и нежный запах рябины, что не оставляет его даже во сне.       У него нет другого выбора, кроме как принять свою судьбу, с которой Чонгук давно перестал бороться, и с затаённым дыханием дожидаться дня, когда одиночество вновь накроет его с головой.