Подогретый на огне котёл обжигает руки сквозь полотенце и повязки, когда Чонгук достаёт его из пылающего жаром камина. В стремлении не пролить воду он перехватывает ручки и осторожно направляется в ванную комнату, где уже разложил накопившиеся за последнюю неделю грязные вещи. Чонгук знает, что с его ранами лучше не перенапрягаться и избегать чего-то столь трудоёмкого, как стирка, но сидеть сложа руки больше не может. Скоро пойдёт месяц, как омега пересёк границу этой стаи, и за это время он не сделал ничего, кроме как ел их еду, носил их вещи и грелся в их тепле, за которое не расплатился ничем.
Меньшее, что он может сделать, это помочь Тэхёну с элементарными домашними делами взамен всей той заботы, которую альфа проявил к раненому лесному волку, приютив того в своём доме.
Чонгук уже взял за привычку готовить вместе с Сокджином и иногда даже без него, когда Тэхён даёт ему разрешение воспользоваться скопленными в кладовой продуктами — то есть, всегда. Каждый раз он просит омегу не спрашивать и просто брать то, что тот считает нужным, только Чонгук не привык к такому и сомневается, что когда-либо сможет. Безделье и самовольность в его стае были наказуемы. Проведённые за её пределами недели навряд ли способны искоренить то, что вбивалось в голову Чонгука долгими, исписанными болью, непринятием и страхом годами.
Ставшие меньше повязки, что стискивают его руки, уже не препятствуют движению по мере того, как раны затягиваются и поражённая кожа оставляет за собой лишь светлые рубцы. Постепенно его тело восстанавливается, приходит в себя после долгих лет подавления аконитом вместе с регулярным питанием и прогулками на свежем воздухе, на которые его выводят Юнги и Сокджин. Они длятся совсем недолго, только чтобы растрясти истощённые мышцы, закоченевшие от холода гор и не вылезания из постели, но всё равно вносят свою лепту в его восстановление.
Угловатость Чонгука также постепенно уходит, но не до конца, потому что он всё ещё ест через силу, с трудом заканчивая порции, которые ему накладывают несмотря на тихие возражения. Тэхён следит за тем, чтобы он доедал всё, продолжает подстраиваться под каждый раз, когда омега зачерпывает немного еды, и откладывает палочки, стоит так сделать Чонгуку. Тот, замечая это, вновь подцепляет приборы и возвращается к еде, которую сам же приготовил, чувствуя тепло не столько от горячих домашних ужинов, сколько оттого, с каким удовольствием их ест Тэхён.
Альфа не похож ни на кого, с кем Чонгуку выпадало пересекаться прежде, в его родной стае.
Каждый сам за себя — так жили волки, окружавшие омегу с самого рождения, и он на горьком опыте убедился в том, как глубоко эти слова въелись в их сердца.
Сердца, что были холоднее, чем у горных, привыкших к холодам волков. Тех, что приняли чужака и укрыли от мороза, который никогда бы не смог обжечь так, как это сделали отторжение и ненависть родной стаи.
Как бы больно не было вспоминать о проведённых там годах, они остались позади и лишь приходят к Чонгуку испепеляющими кошмарами, пробираясь в его сны и лишая возможности высвободиться из своих оков. Однако стоит ему вырваться из удушающих тисков воспоминаний, что так любят посещать его тихими ночами, как омега вспоминает, что не один и что ему не грозит опасность.
Не с Тэхёном, спящим в соседней комнате.
Альфа пообещал, что здесь он в безопасности. Как бы грубые лапы пропитанных прошлым ночных кошмаров не стискивали гортань, в этой стае, в этом
доме Чонгуку не угрожает ничто.
Он всё равно вздрагивает, когда слышит хлопок входной двери и шаги, доносящиеся из прихожей.
Несколько дней назад прошло собрание стаи, на которое пригласили и Чонгука несмотря на его неуверенные предложения просто остаться в доме Тэхёна и дождаться донесённых новостей, если его захотят просветить. Вожак похвалил прогресс подготовки к холодам и фестивалю, напомнил о необходимости достроить и утеплить разрушенные прошлой зимой дома и поручил заняться заготовкой продуктов на ближайшие холодные месяцы, когда добычу будет приносить лишь охота.
Пусть Тэхён и принимает активное участие в утеплении новых построек, это не освободило его от патруля. Более того, ему также добавили ночные смены через каждые два дня. Как и все волки, что отвечают за обход территорий, он принял поручение, однако возвращаться домой стал более уставшим и оттого угрюмым.
Именно поэтому Чонгуку так хочется помочь хоть с чем-то, чтобы снять с альфы пусть и маленькую, но часть обязанностей, на которую он может быть годен.
Шаги из прихожей следуют на кухню, пока омега замачивает одну из кофт Тэхёна и растирает мылом небольшое пятно смолы, оставшееся от рубки деревьев. Обычно по возвращении альфа проверяет его и спрашивает, как он себя чувствует и что делал в его отсутствие, но в этот раз обеспокоенный голос Тэхёна доносится со стороны комнаты, где поселился Чонгук, побуждая откликнуться и известить о своём местонахождении.
Омега как раз начинает оттирать смоляное пятно, когда дверь ванной распахивается.
—
Что ты делаешь?
Не ожидав столь резкого громкого голоса, вздрогнувший Чонгук выпускает одежду из рук и прячет промокшие повязки за спиной. Он инстинктивно зажимается всем телом, стоит ему встретить возмущённый взгляд замершего в дверях Тэхёна. В запах омеги просачиваются волнение и страх, когда он торопко поднимается на ноги и отступает от таза, в котором отстирывал их вещи, опуская глаза в пол подальше от разящего негодованием альфы.
Мгновенно осознавая свою ошибку, Тэхён смягчается и берёт под контроль свой вспыхнувший негодованием запах. Он подавляет в себе шок и возмущение оттого, что Чонгук тревожит свои раны чем-то столь нелепым, как стирка, но это не помогает с тем, каким испуганным и виноватым кажется пятящийся от него омега.
Тот заговаривает до того, как он может попросить прощения.
— Я просто хотел… — закусывая губу, Чонгук бросает взгляд на кофту, что плавает в мыльной воде со всё ещё мелькающим на ней пятном, и заламывает брови. — Я не могу находиться тут, жить в твоём доме, есть вашу еду за просто так. Не делать ничего взамен.
Его взгляд мимолётно взлетает к Тэхёну, прежде чем вновь опуститься вниз, на руки, которые омега достал из-за спины. Он поджимает дрожащие губы и, зажмурившись, прячет промокшие повязки закатанными для стирки рукавами свитера.
— Я знаю, что с моими руками я почти ни на что не годен... Но я хочу помочь.
Тэхён борется с желанием подойти к омеге и осмотреть его руки, проверить на наличие кровотечения и раздражения в ещё не затянувшихся ранах. Всё, что он может, это перевести с постиранных вещей на Чонгука полный надежды просящий взгляд.
— Пожалуйста, не нужно мне помогать. Я могу справиться с этим сам. Ты только восстанавливайся.
Улыбка облегчения пробирается на губы, когда омега отрывает взгляд от половиц и встречается с его. Долгое мгновение округлые глаза перебегают между смотрящих с мольбой альфьих, прежде чем Чонгук сглатывает и согласно кивает.
Подцепляя и напоследок выжимая выстиранную одежду, Тэхён намеревается вытянуть верёвки для сушки и достирать остаток вещей, но не перед тем, как вновь оборачивается к омеге.
— У Юнги сегодня не получится зайти к нам, так что он попросил тебя заглянуть за перевязкой в лазарет. Я зайду за вами чуть позже, и мы вместе пойдём на ужин, хорошо?
Расправляя подтянувшиеся взволнованно плечи, Чонгук наконец отступает от раковины, в которую упёрся в ответ на всплеск возмущения альфы, и кивает вновь, прежде чем выскользнуть из ванной.
Пропитавшиеся мыльной водой повязки холодят кожу, когда он укутывается в тёплую дублёнку и шарф с вязаной шапкой и убирает варежки в карман, чтобы надеть после перевязки. Тэхён всё ещё не вышел из ванной, откуда доносится плескание воды, когда Чонгук в последний раз оборачивается в теплоту дома перед тем, как распахнуть дверь.
Ещё ни разу он не переступал этот порог в одиночку — либо с Сокджином и Юнги, либо с Тэхёном. Однако за последние дни, полные недолгих вылазок и прогулок недалеко от дома, омега смог привыкнуть к местности и побороть страх того, чтобы покинуть ставшие его крепостью стены.
Поселение окутано полумраком наступающего вечера, пока свет льётся из окон разбросанных среди сугробов и сосен хижин. Глубже укутываясь в шерстяной шарф, Чонгук прячет руки под достающими ему до кончиков пальцев рукавами и спешит до расположенного недалеко от дома Тэхёна лазарета.
Лишь несколько горных волков встречаются ему по дороге, и все они здороваются с ним, будь то улыбкой, приветствием с прищуром напряжения или простым кивком. Даже те, что смотрят недоверчиво, не игнорируют омегу. Не делают вид, что он — пустое место, посмевший посягнуть на гостеприимство их стаи чужак.
Даже родная стая не ставила его ни во что, игнорируя и не удостаивая и взглядом, а они — нет.
Стряхивая дрожь то ли от холода, то ли от столь незнакомого и оттого волнующего осознания собственной значимости, Чонгук оставляет верхнюю одежду в маленькой прихожей и заходит в лечебницу.
Три из шести кроватей заняты волками с перевязками на разных частях тел или же прохладными марлями на лицах, чтобы сбить лихорадку. Замечая Юнги у дальней постели с подвернувшим ногу больным, омега тихо приветствует поздоровавшихся с ним волков и спешит к лекарю.
— Чонгук-а, спасибо, что пришёл. Я тут совсем замотался, — со вздохом встречает его Юнги, оборачивающий повязку вокруг лодыжки альфы лет семнадцати, пока тот пьёт что-то очень горько пахнущее и всем своим видом показывает отвращение настойкой. — Альфы нашей стаи все разом разучились смотреть под ноги.
Лекарь кивает на соседнюю кровать, где развалился парень с идентичной повязкой, но уже на другой щиколотке.
— Кто же знал, что там под снегом был лёд. Я всего лишь хотел поймать добычу! — оправдывается альфа и тут же вскрикивает, когда Юнги особенно туго завязывает края бинта и похлопывает его по колену.
— Отлёживайся теперь, добытчик. Постельный режим на три дня, — выносит он приговор и усмехается на жалобные канюченья двух молодых волков, забирая с горем осушенные чашки из-под лечебной настойки и унося их в задние комнаты.
С сочувствием оглядывая потянутые лодыжки парней, Чонгук желает им скорейшего выздоровления и, опуская взгляд на благодарности, сменившие пламенные недовольства, спешит за Юнги.
И от лекаря омега выслушивает возмущения насчёт намоченных повязок, когда показывает руки и объясняет, почему от пропитанных насквозь и к тому же успевших подмёрзнуть бинтов пахнет мылом. Вздыхая с ощутимым неодобрением, Юнги снимает старые повязки и набирает тёплой воды, чтобы промыть и осмотреть постепенно заживающие раны, но всем своим видом он выражает крайнее недовольство его опрометчивостью.
Чонгук отводит взгляд, позволяя старшему омеге причитать и перевязывать свои руки. Ему не нравится вспоминать об изуродовавших его тело ранах, один лишь взгляд на них болезненно стискивает горло. Только когда Юнги заканчивает перевязывать его руки, Чонгук отрывается от рассеянного рассматривания стены и поворачивается к лекарю спиной, стягивая свитер и оголяя простилающиеся вдоль позвоночника повязки.
— Пожалуйста, постарайся избегать ручного и вообще какого-либо труда. Излишняя нагрузка может потревожить ещё не затянувшиеся раны, — тихо, но твёрдо просит Юнги, когда осторожно снимает все повязки и осматривает протяжённые тонкие полосы алого вдоль бледной кожи.
— Тэхён уже отругал меня за это, — бормочет Чонгук и тут же осекается, понимая, что неправильно подобрал слова. Тэхён не ругал его. Причиной повышенному голосу было волнение за его руки, и альфа тут же смягчился и взял стирку на себя, поэтому столь грубое слово здесь ни к месту. — Точнее, попросил больше так не делать.
— Он заботится о тебе?
Юнги не прекращает перевязку, но голос его становится мягче, чем когда лекарь отчитывал Чонгука за излишний труд, потревоживший руки. Младший отводит взгляд и робко кивает, не замечая, как Юнги улыбается уголками губ, пусть вид затягивающихся выпуклых рубцов складкой и проступает меж его нахмуренных бровей.
— Тэхён — хороший альфа. С ним ты в безопасности.
Как бы от этих слов не спирало в груди, Чонгук не может не согласиться. Не после того, как эти долгие, изнуряющие недели своей кожей ощущал ту доброту и заботу, на которые только встретивший его альфа был так щедр.
Будущей паре Тэхёна очень повезёт.
Повязки ложатся на покрывшуюся мурашками от прохлады кожу, и с разрешения лекаря Чонгук надевает тёплый свитер и кутается в него, стягивая длинные рукава до перевязанных пальцев. Бинты не напоминают ни о чём хорошем, и он предпочитает не смотреть на них лишний раз, если это позволяет одежда.
К счастью, с тем, насколько он утопает в вещах Тэхёна и даже Сокджина, это не проблема.
Подвернувшие лодыжки альфы на сегодня оказались для Юнги последними пациентами, которым он обещает занести ужин после того, как за ними заглянет Тэхён. Омеги остаются в задней комнате и садятся ближе к камину с горячим чаем, который Юнги для них обоих заваривает из хранящихся в огромном количестве у него трав.
Пока ароматный чай остывает в нагревшейся следом кружке, укутавшийся в плед Чонгук выглядывает в окно на почти что круглую луну. Она мелькает из-за густых сосновых ветвей, пробуждая тягу, присущую всем волкам ближе к полнолунию.
Для него это незнакомое чувство, не тревожившее все те годы, что он подавлял своего омегу. Только с прекращением приёма аконита все инстинкты внутреннего волка всплыли на поверхность и дают о себе знать. Чонгук не знает, позволят ли ему обратиться его раны, но тянущее в груди желание встряхнуть шкурой после проведённых в человеческом обличии долгих недель подавить не выходит.
Юнги, проследивший его взгляд и выглянувший в окно следом, кажется, тоже думает о предстоящем полнолунии.
— На днях взойдет последняя полная луна этой осени, — осторожно начинает он, оглядываясь на лунный свет, что просачивается сквозь сгущающиеся облака и бликами пересчитывает половицы. Лекарь сглатывает, когда поворачивается к замершему со взглядом на луну омеге, и продолжает, совсем тихо: — Чонгук, я знаю, что до зимнего фестиваля ещё осталось время, но...
Он замолкает, смотря осторожно, с плохо скрываемой печалью. Чонгук прячется от неё за кружкой чая, но она не спасает его от слов, вскрывающих личину копошившейся в подсознании последние дни тревоги.
— Ты думал о том, что будешь делать... потом?
Когда выздоровеешь и тебе больше не будет здесь места, безмолвной горечью повисает в воздухе, давя на осаженные плечи и утягивая вниз уголки губ.
Пусть мысль о кончине его пребывания здесь не покидает Чонгука ни на мгновение, что он проводит с затаённым дыханием в надежде оттянуть неизбежное, он уже смирился с тем, что это произойдёт. Не то чтобы у него есть выбор. Ему придётся покинуть эту стаю с наступлением первого зимнего полнолуния и решить, что ждёт впереди, за скрывающими от мороза и голода границами её территории.
Только вот омега понятия не имеет, что ему делать, окажись он за пределами территории какой-либо стаи, потому что из этой его выдворят, а в свою Чонгук не вернётся ни за что.
— Я не знаю. Когда я бежал, я не думал об этом, — он опускает взгляд на обновлённые повязки, обвившие его подрагивающие пальцы. Слова застревают поперёк горла, горча на кончике языка, но омега выталкивает их вместе со жжением, что скапливается в уголках глаз. — У меня ничего нет. Ни дома, ни семьи. Наверное, я пойду на юг, попробую найти свободную территорию, где смогу остаться без угрозы нападения какой-либо стаи.
Пододвигаясь ближе, Юнги заглядывает в опущенные безотрадные глаза укутавшегося в плед Чонгука. Его взгляд, сожалеющий, чуткий, обжигает спрятанное шерстяным пледом и волосами лицо.
— Мне жаль, что совет принял такое решение. Если бы это было в моих силах, я бы позволил тебе остаться. Помощь в лазарете нужна всегда.
Не в силах изобразить даже подобие улыбки, что так долго не трогала его губы, Чонгук опускает голову и крепче обхватывает чашку, перенимая её тепло. Оно пробирается вверх по дрожащим пальцам, к тонким запястьям и поджатым плечам, замирая у сердца, окутанного поселившимся там уже давно чувством безысходной грусти.
Раньше оно полыхало негодованием, разочарованием судьбой и участью, что взгромоздилась на его плечи, однако сейчас Чонгук не чувствует ничего. Пустота кажется долгожданным другом после всех тех лет, что его душа провела в стремлении за чем-то, что омеге было не суждено испытать.
Счастье ускользало от него так долго, что Чонгук позволил его отголоскам окончательно скрыться из виду и больше не оглядывается в его поисках, не позволяет себе надеяться. Надежда сделает непредотвратимое, оглушительное падение со своих вершин больнее, чем может выдержать его исплакавшаяся по несправедливости судьбы душа и подбитое в шаге от смертельного тело.
Тёмными ночами, проведёнными в слезах и опустошающем чувстве одиночества, что пропитывало каждое мгновение его жизни даже рядом с мамой, а теперь, с её потерей, захлёстывает, острыми иглами агонии прошивая изнутри, омега позволяет себе слабость, которую никогда не сможет произнести вслух.
Позволяет себе думать о том, что поддаться морозу и остаться незамеченным у границы этой стаи с чудовищными ранениями и следами потерянной крови, простилающимися за спиной, избавило бы его от всей той боли, которую у него едва остались силы терпеть.
Считанные недели в этой стае лишь оттянут неизбежное. Жалким подобием уюта и принадлежности они окутают так рьяно нуждавшуюся в них сущность, прежде чем столь же жестоко вырвать её из исполосованных ладоней.
Но он был падок на даже самое ничтожное проявление заботы столько, сколько себя помнит. Тянулся к ней за столь нужным добрым словом, которые слышал так редко, в надежде утолить хоть чуточку поселившейся в глубине его погасших глаз тоски. Чонгук не может воспротивиться нужде во внимании и даже призрачном,
временном подобии любви, и с жадностью, которая лишь аукнется слишком скоро, вбирает каждый добрый жест, каждую улыбку и тёплое слово, которые не знает, заслуживает ли.
Даже осознание того, что всё это скоро выдерут прямо из его груди, не может вразумить просящегося в теплоту маленького волчонка, которому пришлось слишком рано повзрослеть.
— Я не хочу обременять вас, — тихо говорит Чонгук, смотря на плавающие в его чашке чайные листки. — Совет был прав, вы должны заботиться о себе. Я не могу встать у этого на пути.
Заламывая брови, лекарь хочет было коснуться его предплечья, но его прерывают приближающиеся шаги. Проскользнувший из-под двери запах рябины изъявляет о появлении Тэхёна до того, как это делает стук в дверь и выглянувшая из-за неё голова альфы, разбившего поволоку хрупкого откровения.
— Как его руки? — первым делом уточняет он, когда переступает порог с тихим скрипом половиц.
— Всё хорошо. Я перевязал их и спину, никакого раздражения не было, — отвечает Юнги и забирает у Чонгука кружку, чтобы всполоснуть вместе со своей.
Тэхён вздыхает с облегчением, переглядываясь с цепляющимся за края обёрнутого вокруг его плеч пледа Чонгуком. Тот сглатывает и отводит взгляд, словно стыдится совершённой им оплошности, которая могла сильно затруднить выздоровление.
Впредь альфа будет следить за тем, чтобы у Чонгука не возникало желания тревожить свои раны и пренебрегать здоровьем в стремлении расплатиться с ним за что-то, за что Тэхён и так не взял бы плату. Не с больного омеги, нуждающегося в помощи, заботе и поддержке, которым он не назовёт цену даже с тисками клыков на горле.
— Прости меня за то, что я повысил на тебя голос, — обращается к Чонгуку альфа, когда лекарь отправляет их одеваться к улице. — Мне очень жаль, и я обещаю, что больше такого себе не позволю.
Потянувшийся за верхней одеждой Чонгук на мгновение ловит его взгляд, прежде чем так же поспешно его опустить, стоит Тэхёну подхватить его куртку несмотря на заверения омеги, что он может справиться сам. Тот всё же позволяет альфе одеть себя и осторожно натягивает варежки, прежде чем повернуться к Тэхёну и попытаться подобрать слова в ответ на его извинения. На ум как назло не приходит ничего, когда он встречает печальный взгляд, кажется, искреннее сожалеющего альфы.
Борясь с желанием отвести глаза, Чонгук только собирается сказать что-то, как из-за спины доносятся поспешные шаги закончившего прибираться Юнги.
— Пойдём ужинать, пока тучи совсем не сгустились, — говорит он с кивком за окно, где на горизонте мелькают тёмные густые облака.
Его заинтересованный взгляд мечется между слишком резко отвернувшимися друг от друга с его появлением волками, пока Юнги одевается. Тэхён распахивает дверь до того, как с прищуром смотрящий на них лекарь может спросить что-то, на что у него бы не нашлось ответа.
Альфе почему-то не кажется, что он нашёлся бы и у закутанного с макушки до пят Чонгука, но морозный ветер уносит эту мысль так же мимолётно, как она пролетает в его заполненной испуганными им же глазами голове.
***
Раскат грома приглушённым гулом доносится из-за захлопнутых ставень, подвывая под окнами и пряча сиявшую в небе совсем недавно луну. Ещё под конец ужина на горизонте сгущалась непогода, однако с наступлением ночи она прокралась вдоль пиков гор, разрезая их клокочущими молниями тучами.
Заворожённый грозой с самого детства, Тэхён любил засыпать под дробь дождя об оконные стёкла, и эта ночь не стала исключением. Захлопнув открытую на вечер для проветривания форточку, он забрался под тёплое одеяло и провалился в сон, не потревоженный громовыми раскатами сильнейшей за последние месяцы грозы.
Однако кое-что всё же пробуждает его, вырывая из поволоки сна тихим, приглушённым скулежом и будоражащим слух своим холодком запахом.
Стряхивая сонливость, Тэхён прислушивается к прорывающимся поверх раскатов молнии тревожащим звукам и когда слышит очередной всхлип, то подрывается с постели, моментально начеку. Он обращается в волка, готовый ко всему, что стало источником звуков, леденящими мурашками пробирающих кожу под густой шкурой. Очередной раскат грома только усиливает запах страха, за которым альфа следует, готовый к атаке.
Однако встречает его не пробравшийся в дом под покровом ночи волк, несущий собой угрозу. Горчащий запах ведёт в занятую с недавних пор комнату, из-под закрытой двери которой простилаются тихие всхлипы вперемешку с горечью страха.
Долгое мгновение Тэхён мнётся, но с очередным оглушающим раскатом грома, кажущимся уже ближе, чем ещё даже несколько минут назад, и последовавшим за ним вскриком поддевает дверную ручку.
Стены изредка освещают вспышки молний, но даже в полумраке он замечает свернувшийся в углу постели дрожащий комок. Замирая на пороге, Тэхён не знает, стоит ли известить о своём приходе и проверить омегу, заполняющего всё вокруг терпким запахом страха. Чонгук боится прикосновений и наверняка испугается лишь сильней, если Тэхён сейчас попробует коснуться его.
При следующем же громком раскате тот всхлипывает громче и сжимается в маленький клубок. Трясущиеся ладони зажимают уши, и весь он дрожит так сильно, что альфа не может больше колебаться, в пару быстрых движений запрыгивая на кровать и оборачиваясь вокруг Чонгука одновременно с очередной вспышкой сверкающей в небе молнии.
Его волк такой большой, что закрывает собой свернувшегося и поджавшего колени к груди омегу, вздрогнувшего от внезапного тепла и соприкосновения с пахнущей знакомо шерстью. Втягивая рябину и позволяя смягчённому запаху Тэхёна заполнить своё дрожащее тело, Чонгук с заминкой подаётся чуть ближе и запускает трясущиеся пальцы в мягкую шерсть на брюхе, перенимая тепло свернувшегося вокруг него волка. Его близость успокаивает, укрывает лучше одеяла, и омега зажмуривается и прячется подальше от окна, об которое разбиваются крапинки града, в густой шкуре улёгшегося рядом альфы.
Его всхлипы затихают по мере того, как за окном продолжает бушевать разразившаяся гроза, сменяясь сиплым сопением в мягкую, пахнущую рябиной и спокойствием шерсть. Вцепившиеся в одеяло пальцы расслабляются, когда омега всё-таки проваливается в сон подальше от своего худшего кошмара наяву, окружённый теплом и убаюкивающим лучше любой мелодии мягким запахом.
***
Солнечные лучи пробиваются сквозь усыпанные ледяными узорами окна и вырывают из дрёмы в раннее утро, сменившее тревожную грозовую ночь. Вытягивая лапы и подавляя просящийся к горлу зевок, Тэхён разлепляет веки и первым делом принюхивается к кажущемуся сильнее обычного цветочному запаху, что переполняет все его чувства и сладостью оседает в носоглотке. Однако когда он сонно оглядывается и замечает, что в постели он один и поблизости нет Чонгука, к которому альфа перебрался в ночи, закрыв собой от грозы, то сонливость снимает как рукой.
Со стороны окна доносится шорох, на который поднявшийся с кровати Тэхён моментально оборачивается, замечая забравшегося в кресло у окна омегу. Тот сидит, укутавшись в одеяло, и их встретившиеся взгляды, — карие глаза с янтарными, — успокаивают взволнованного было пропажей Чонгука из-под его бока альфу.
Его взгляд следом невольно цепляется за маленький алтарь, который омега сделал на подоконнике ещё в первую неделю, как попал в их стаю. Сам Чонгук, замечая это, тоже оборачивается на плетёный браслет и глубже зарывается в одеяло, притягивая колени к груди.
— Я, наверное, напугал тебя ночью, — его тихий голос вряд ли бы донёсся до Тэхёна, будь он в человеческом обличии, но волчий слух помогает различить просачивающуюся в приглушённые слова вину. — Прости, я не хотел тебя будить.
Не спеша, лишь бы не спугнуть, альфа спускается с кровати и осторожной поступью подходит к креслу. Тэхён сворачивается на полу у самых ножек и кладёт голову на сложенные лапы с несогласным тявканьем, которое Чонгук понимает даже человеком. Взгляд омеги цепляется за улёгшегося в его ногах волка, смотрящего без раздражения и тени намёка на то, что он правда потревожил сон Тэхёна, прежде чем вновь вернуться к браслету.
Ему хочется сказать что-то, чтобы оправдать свой жалкий страх чего-то столь незначительного, как непогода, и потому Чонгук заставляет себя заговорить о том, чем никогда ни с кем не делился прежде. Лишь бы сбросить хоть чуточку вины со своих и без того сгорбленных грузом прошлого и совершённых ошибок плеч.
— Я не всегда боялся грозы.
Блики молний, оглушающий рёв громыхающих прямо над головой туч и хлещущий по лицу ветер проносятся перед глазами, льдом пробираясь под кожу, которую Чонгук прячет под тёплым одеялом, крепко зажмуриваясь и стряхивая вернувшийся прошедшей ночью холодящий страх.
Возможно, побороть его выходит потому, что свернувшийся в его ногах Тэхён сейчас в обличии волка. Не пугает так сильно, как если бы Чонгук попытался открыться человеку, способному ответить,
ранить и сделать больно своей реакцией на то, что омега так долго держал близко к сердцу и не мог выпустить из его хлипких тисков.
Возможно, дело в успокаивающих феромонах, которые альфа намеренно источает, унимая клокочущее внутри волнение и боль стискивающих рёбра воспоминаний.
А может, Чонгуку просто нужно выговориться. Столько лет он провёл взаперти со своими страхами, прошлым и словами, что рвались наружу, только чтобы разбиться о возведённые вокруг него судьбой стены, и готовый выслушать волк впервые подвернулся его сорванному беспросветным зовом голосу.
— В детстве я был очень резвым волчонком, — начинает омега, опуская голову на подтянутые к груди колени и украдкой поглядывая на лежащего у подножия кресла волка. Тот слушает внимательно, подёргивая ушами, неотрывно наблюдает за свернувшимся на кресле Чонгуком, который сглатывает, прежде чем продолжить свой рассказ чуть увереннее. — Я везде совал свой нос, любил играть и кувыркаться в траве с другими волчатами и вечно искал приключений. Даже гроза не могла остановить моё детское любопытство и неусидчивость.
Он грустно усмехается воспоминаниям, беспечность которых сейчас кажется надуманной. Это беззаботное время осталось позади. Его не вернуть, как бы Чонгук не цеплялся за дорогие сердцу мгновения мимолётного счастья.
— До того, как его не стало, папа часто водил меня на речку и учил ловить рыбу лапами, — размытые картинки воды, блеск чешуи и радостное тявканье проносятся в голове, пока омега смотрит куда-то вдаль, не фокусируя свой взгляд ни на чём определённом. — У меня ужасно получалось, и я слишком много плескался и распугивал всю добычу, но он всё равно хвалил меня, даже если я и ловил один ил. Наверное, он был единственным альфой в нашей стае, никогда не считавшим себя выше других из-за сущности.
Волк в его ногах остаётся тихим, не прерывает, вбирая каждое слово и лишь едва заметно виляя хвостом, пока его янтарные глаза не покидают Чонгука. Тот усмехается вновь, обнимая поджатые ноги и опуская взгляд на ставшие привычными за последние недели белые повязки на его руках.
— Мне было десять, когда одним вечером он не вернулся с охоты, — на выдохе шепчет омега и зажмуривается, отгоняя мыльную пену слёз. Каждое слово приносит столько же боли, сколько и облегчения, и он не может остановиться теперь, когда уже начал. — Я не понимал, куда он делся и почему мама плакала по ночам, пока думала, что я сплю. Только когда я подрос, то понял, что он больше никогда не вернётся.
Тэхён издаёт тихий звук, что-то очень похожее на урчание, своей скорбью и сожалением идущее вразрез его смягчённому, источающему безмолвную поддержку запаху. Он слишком хорошо знает это чувство, что описывает сейчас омега, но тот продолжает до того, как Тэхён может обратиться, выразить своё сочувствие и стереть въевшуюся в притупленные глаза печаль словами.
— Тогда же у стаи начались проблемы с пропитанием... Охота больше не приносила достаточно добычи, а урожаи были скупы и немногочисленны. Я не мог смотреть на то, как мама и брат проводили целые дни на поле или за охотой в надежде выхватить нам еды, и решил сходить к реке и попробовать поймать рыбу, как учил отец.
Досада собственной опрометчивостью спирает горло, но Чонгук подавляет подбирающийся к глазам блеск и цепляется за воспоминание, не позволяя его горечи накрыть себя с головой.
— Я часто оставался дома один до позднего вечера, поэтому никто не смог остановить меня, когда я пошёл к реке несмотря на сгущавшиеся тучи. У меня была цель, помочь маме и брату, и я не собирался останавливаться перед чем-то столь глупым, как гроза.
Он усмехается без толики веселья. Шуршание ковра, когда Тэхён подбирается чуть ближе, на мгновение отвлекает, но взгляд в смотрящие с плохим предчувствием глаза помогает не зациклиться на слишком знакомом чувстве ненависти к себе.
— Поперёк реки нашей стаей когда-то была возведена плотина, на которую я забрался в надежде поймать что-нибудь, — продолжает омега, вспоминая протяжённую деревянную постройку, на которую любил ступать всякий раз, когда приходил к реке. Вплоть до самого последнего. — К тому моменту с неба уже накрапывало, и вся рыба попряталась подальше от надвигавшегося ливня, но я смотрел лишь на воду и потому не заметил первую вспышку молнии.
Он замолкает, смотря на свои вцепившиеся до побеления кожи пальцы, и тщетно пытается стряхнуть с них судорогу, когда силой выталкивает из себя слова.
— Пока со стороны берега не донёсся голос хёна.
Едва вилявший всё это время хвост Тэхёна замирает, и весь он напрягается, смотря на омегу с болью от догадок, к чему тот ведёт.
— Он кричал мне сойти с плотины и вернуться на берег, но ливень и сильный ветер уносили его слова вместе с моим препиранием, — бормочет Чонгук. — Я слишком не хотел уходить без добычи, чтобы прислушаться. Даже когда хён понял, что не достучится до меня словами, и ступил на плотину, пока я пытался поймать хотя бы одну маленькую рыбёшку, я не собирался возвращаться домой с пустыми руками.
Это упрямство стоило ему всего. Он так не хотел вернуться без добычи, что в конце концов остался ни с чем, что могло бы заполнить его некогда переполненные счастьем и любовью ладони.
— Из-за шума ливня тяжело было услышать что-либо, но я понял, что что-то не так, когда гром раздался совсем рядом. Меня на мгновение ослепило, когда плотину сотряс грохот ударившей поблизости молнии, — он сглатывает и прикрывает веки, снисходя до едва уловимого шёпота. — Когда я открыл глаза, на берегу не было никого, а часть плотины вместе с упавшим на неё деревом унеслась бушевавшим течением вниз по реке.
Леденящий холод, зов имени, на которое никто никогда больше не откликнется, вода, столько чёртовой воды и грохот сверкающей над головой грозы застывают под зажмуренными веками и надрывают давно затянувшиеся глубоко в груди раны, оставленные потерей брата, которой Чонгук стал причиной.
Его голос дрожит так сильно, что теряется на искусанных губах, но слова жгут кончик языка и выбираются наружу из его распахнутой настежь души, потому что омега больше не может этому сопротивляться. Зарываясь носом в угловатые колени, он заламывает брови и чувствует незаметно скопившуюся на глазах влагу, с которой не в силах бороться ни минуты дольше.
— Меня нашли под утро, запуганного и промокшего, и домой я вернулся один. С тех пор каждая гроза возвращает меня в ночь, когда глупая опрометчивость вслед за папой отняла у меня и старшего брата.
Слёзы всё-таки срываются с ресниц, полосуя впалые скулы, когда дрожащий голос обрывается всхлипом. Издавая тихий скулёж, Тэхён приподнимается на лапах и тычется мокрым носом в подтянутое к груди колено, совсем рядом с цепляющейся за штанину рукой, но это лишь усиливает подступающую истерику омеги.
Мама никогда не винила его за смерть брата и просила Чонгука не винить себя тоже, но как бы он не пытался, искоренить вину, подкрадывавшуюся в сердце каждый раз, когда вдалеке раздавался раскат грома, ему так и не удалось.
Навряд ли удастся вплоть до самого последнего вдоха.
Самого последнего мгновения, прежде чем Чонгук наконец встретится с хёном вновь и сможет упасть на колени и молить о прощении за то, что его детская упёртость стоила жизни одного из единственных близких, что у омеги когда-либо были.
Смаргивая слёзы, он переводит мыльный взгляд на взволнованно наблюдающего за ним Тэхёна и разжимает вцепившиеся в ткань штанов пальцы, которыми вопреки дрожи тянется к альфе.
На долгое мгновение его ладонь зависает в воздухе, подрагивая совсем рядом с серебристой шерстью, прежде чем подушечки пальцев осторожно касаются переносицы. Поглаживают короткий мех, который Чонгук успел распробовать на ощупь прошедшей ночью, когда позволил Тэхёну укутать и спрятать себя от грозы массивным телом.
Его теплота и неотрывно наблюдающие за стекающими по щекам слезами большие глаза — единственное, что удерживает омегу от полноценной истерики, наконец вырвавшейся наружу вместе со словами, которые он так долго не мог произнести вслух.
Позволяя Чонгуку зарыться в шерсть между своими ушами и скользнуть вниз к челюсти, альфа чуть задирает голову и даёт коснуться у самого горла, к которому внутренняя сущность обычно не подпускает никого.
Его внутренний волк свернулся глубоко внутри и тихо поскуливает от горечи слёз, которой Чонгук заполняет всё вокруг, вытирая солёные дорожки рукавом свитера и проводя по холке подставляющегося под его дрожащую ладонь волка. Кажется, телесный контакт успокаивает его по мере того, как всхлипы потихоньку сходят на нет, и, когда он заговаривает вновь, его тихий голос уже не прерывается надрывным плачем.
— Всё, что у меня есть, это чувство вины и воспоминания, — тихой рябью пересчитывает фаланги зарывшихся в густой подшёрсток пальцев, — и браслет, который мама когда-то по традиции нашей стаи сплела для папы и после его пропажи отдала мне.
Выпуская мягкую шерсть из пальцев, Чонгук подцепляет сложенное среди погребальных рун украшение. Подушечки пальцев пробегаются по сплетённым нитям, в которые мама вложила всю любовь и привязанность к альфе, с которым связала свою жизнь.
Теперь же она отголосками осталась в этом браслете, что сжимают мелко трясущиеся пальцы, когда Чонгук позволяет Тэхёну опустить морду на своё колено и поджимает губы, не обращая внимания на то, как слёзы обжигают ранки на его искусанных губах.
— Это всё, что у меня от них осталось.
Ни одно слово, что режущей болью покинуло его в тихом принятии восходящего после грозы солнца, не содрогает так, как эти.
