Романов азбуку пропил

— Пожалуйста, не прими мои слова как оскорбление Владивостока, но жизнь здесь действительно очень пагубно на мне сказывается, — какое-то время спустя, после трапезы, Николай подаёт голос, — Временами я скучаю по дому и родителям. Я собираюсь обратно в Новосибирск. Тяжело действительно не в учении, а в самом бою — Коля каждый день борется с прелестями взрослой жизни в свои шестнадцать, еще и успевает продолжать учиться. Вроде бы всего пара слов, а действуют как хвостик мышки на золотое яйцо: Володя трескается как яичная скорлупа по всей поверхности. Конечно, отчисляться друг и не планирует, но те факты, что в самом лучшем городе планеты его другу тяжело находиться, и он решает уехать домой — как подчёркнутая для чего-то пару раз красная двойка на контрольной — режет по сердцу сильнее тупого ножа, разрывающего ткани. Напоследок они все так же многозначительно молча обнимаются, рыдая друг другу в одежду. Мотивация сохранять настрой растаяла так же быстро, как появилась. Даже не растаяла, а в мгновение око расплавилось лужей лития в ладони. Экзамен по математике, два этапа экзамена английского — пуля, по сравнению с первым тягучим дуэтом единого государственного. Написать как можно скорее английский язык Вове помогло утреннее сообщение в беседе класса о том, что результаты великого и могучего уже известны, но Приморский решил сам для себя тянуть интригу. Была опасность не сдать английский, если увидеть заранее баллы, поэтому ради всеобщей безопасности Володя на чистую голову заполняет чёрным бланки. Экзамен пройден куда спокойнее, чем прошлые. Вова выходит из незнакомой школы в приподнятом настроении, ловя ликом летний ветер и блики солнца. Володя оборачивается по сторонам, пытаясь найти знакомое лицо, но потом вспоминает, что все либо еще пишут экзамен, либо уже написали и сидят дома. В припрыжку, Приморский добегает до ближайшей скамейки, достаёт свой паспорт и заходит на сайт с результатами русского. Сердце начинает биться чаще, а голова кружится. Палец застыл над клавиатурой, один шаг и он узнает, получилось всё нормально или нет. Все занятия с Сашей проносятся перед глазами, столько дней он готовился, зубрил, понимал, осознавал, и всё ради этих циферок, которые должны были решить его дальнейшую жизнь. Рвано вздыхая, Вова нажимает на кнопку, видно экран загрузки, в глазах темнеет и тоскливое чувство разочарования поражает как медленный яд. Двухзначное число вместо трёхзначного уже говорит о провале, Вова дрожаще делает вдох, чувствуя, как слёзы моментально текут по щекам. Приморский потерян, он не знает, что ему делать: звонить Саше с позорными «97» не было никакого желания, хотя понятно, что Романов и так и так узнает баллы. Писать Лёне или Коле тоже сил не нашлось, он знает, что те ответят на такой результат. «Это ведь хорошие баллы! Ты молодец, Володя!» Но девяносто семь это не сто. Вова громко всхлипывает и падает лицом в ладони, горько вздыхая. Нет сил подавлять истерику, нервов не осталось совершенно, слёзы текут рекой, а из горла вырываются хрипы и всхлипы, как будто у Вовы умер кто-то близкий, а не недобор в три балла. Дрожь и паника накрывают волной, Володя тонет в своих страхах и загонах, не желая больше воспринимать трезвую реальность. Ком в горле не давал нормально дышать, телефон был отброшен на скамейку. Жалеть самого себя — дело, можно сказать, святое. Мобильный звонко звонит на весь двор, мальчик хочет скорее избавиться от раздражителя, но видит имя Софьи и тут же ей отвечает, не разбираясь, почему та беспокоит его в такое время (по часовому поясу Москвы). — Увидела, что ты онлайн был минуту назад, уже вышел с экзамена, да? — Сонная Софья звучала по ту сторону просто очаровательно спокойно, но стоило ей услышать всхлипы Приморского, вся сонливость уходит, — Володя, что случилось? Вова открывает рот, чтобы хоть что-то сказать, но в итоге только сильнее скатывается в рыдания. Софа по ту сторону уже начинает откровенно паниковать: вдруг что-то серьезное случилось? До Приморского достучаться невозможно, у него просто истерика. — Я позвоню Саше, — говорит девушка, собираясь класть трубку, но от этой фразы Вова приходит в себя моментально. — Н-нет, — Вова глубоко вздыхает, опаляя воздухом лёгкие. Плач утихает, — я н-не… У меня не сто. Голос скорбный и хриплый, безжизненный. Софа по ту сторону скрывает облегчённый вздох. — Дорогой, ну чего же ты? Интересно, все Романовы используют обращение «дорогой»? — Иди домой, отдохни. Завтра вы с Сашей проверите задания и сможете подать апелляцию, если у тебя действительно нет ошибки. Ну, Вова, это же не конец. Сколько ты набрал? — Девяносто семь, — Володя шепчет. Ему стыдно говорить вслух, потому что любой другой посчитает этот результат более чем хорошим. — Тем более. Три балла вы точно отобьёте, а если нет, то ты всё равно сможешь поступить в университет. Ну же, дорогой, не нужно вешать носик. Ты молодец. — Хорошо, — Вова звучит убито, но уже хотя бы не плачет. Софа мягко улыбается. — Отдыхай, Вова. — Да. Спасибо, Софья Григорьевна… Вызов сброшен. Володя смотрит в асфальт, хмурится и вытирает опухшие глаза от слёз. Сил больше не было ни на что. Добраться бы домой… Саша еще не пишет. Наверное, не хочет беспокоить: он ведь знает, как тяжело Вове сейчас даются экзамены. Или он уже всё узнал про баллы, разочаровался, но не хочет подавать виду. Вова выходит с территории школы и плетётся вниз по улице. Идти домой двадцать минут, но нет желания даже наушники достать. Владивосток нагоняет тучи на голубое небо, как будто чувствуя настроение своего юного жителя. Владивосток светил всеми огнями для тех, кто ему открыт, и накрывал туманом тех, кто его не любит. Володя с этим городом давно одно целое, но почему тогда нет возможности оставить Колю рядом? И Сашу? Наверное, у Коли свой Владивосток в Новосибирске, а у Саши — в Петербурге. Иногда Приморскому казалось, что только он понимает эти стены и улицы, ощущает их, как свои конечности и органы чувств. Тучи сгущаются, намереваясь выдать сильный ливень. Ветер завывает тревожной песней, пугая птиц и людей. Володя идёт чуть быстрее, боясь попасть под дождь, но апокалиптичная погода была ему сейчас по душе. Раскат грома бушует позади. Володя вбегает в подъезд как раз тогда, когда начинают капать первые капли. Тяжёлый подъем по ступенькам, Володя открывает дверь и хочет только одного — уйти в комнату и уснуть на ближайшие двенадцать часов. Он снимает обувь, скидывает ветровку и валится в уличной одежде на кровать. Тишина квартиры и кошмарная гроза за окном не предвещали ничего хорошего. — Говорят, сегодня результаты по русскому пришли, — у порога в комнату стоит мать. Возможно, она даже трезвее обычного, раз интересуется оценками. — Да, — безучастно отвечает Володя, переворачиваясь на спину и смотря в потолок. — Что «да»? Говори. Володя молчит. В комнате темно, несмотря на день: тучи совсем всё перекрыли. Холодный свет еле-еле освещал плакаты и фигурки на полках. Быстрые шаги матери заставляют Вову всё-таки начать говорить. — Девяносто семь. Лицо женщины выразило сначала удивление, а потом моментальное недовольство. Конечно, ведь эти три балла могут стоить их семье бюджета в ВУЗе. На сына ей давно было всё равно. — Чего опять? — Вот и отец подошёл. Вова закрывает глаза. — Три балла до ста недобрал! Кретин, — женщина машет на нереагирующего Володю рукой. Отец вздыхает и выпивает стопку чего-то крепкого, тут же бросая её на пол. — Так и знал, что нихуя он не сможет. Зачем на него деньги тратим? Посмотри на него: дома не появляется, — Отец шагает ближе к кровати сына, который устало приоткрыл глаза, — уроки не учит, с семьей даже разговаривать не хочет. Смотри на меня, когда я с тобой говорю! Он хватает Вову за тёмные волосы, заставляя смотреть в свои глаза, где не было ничего, кроме пьяного блеска и мутного разума. — На пидора похож, не мужик, а баба! Володю откидывают обратно на кровать так, что тот больно ударяется затылком о стену. Этого ещё не хватало. Приморский хватается за голову, но так ничего и не говорит. — Да удобно ему на шее родителей сидеть. Кому такой ещё нужен? — Мать льёт масла в огонь. Она резким движением берёт с полки томики манги, — хуйню какую-то читает, выглядеть нормально даже не может. А был ведь хорошим ребенком! Володя отводит взгляд в пол. Нет, он остался хорошим ребёнком. Это они плохие родители. — Мы за твою учёбу платить не собираемся, Вова, — отец хватает за шиворот и трясёт, пытаясь привлечь к себе как можно больше внимания. От него несёт алкоголем и табаком, — хоть что делай, но тебя тащить мы больше не будем! — Это девяносто семь баллов, а не тридцать, я… — Замолчи! Удар в скулу был не ладонью, а кулаком. Костяшки проехались по губе так, что та моментально распухла. Резцы зубов порезали внутренню сторону щеки, во рту привкус крови. Вова кашляет и пытается вырываться. — Кого воспитали? Да тебя даже в армию не возьмут! Володя иронично думает, что он не очень-то и хотел, но мысль выбивает удар лбом о стену. Лишь бы не сотрясение… — Он кулаками не понимает, — мать даже не заступается. В её груди ничего не спешит на спасение сыну. Её душу не трогает вид избитого мальчика, которого она когда-то учила шить на своей швейной машинке. — Его проблемы! Пусть сам теперь всё решает. Отец пихает Вову на пол. В его руках нет жалости к сыну, которого он водил по порту и рассказывал про корабли. Его сердце не обливается кровью, когда в глазах собственного ребёнка он в последние несколько лет видит только усталость и ужас, но никак не любовь и доверие. — Не трогай меня, — Володя ползёт к стене. Двигаться больно: упал неудачно. — Будешь мне указывать! Ты всем обязан! Ни разу «спасибо» не сказал! Ни разу! Неблагодарная тварь! Мужчина хватает Вову за руку, заставляя подняться. Голова бьётся о стеклянную дверцу на полке. Мальчик еле успевает закрыть глаза и прикрыться руками. Грохот стоит конкретный. Тёплая кровь течёт по предплечьям и лбу. Вова отшатывается, боясь наступить на разбитые осколки. — Ничего твоего тут нет! Володя панически распахивает голубые глаза и смотрит на отца. С каких пор этот человек имеет право его избивать? С какого момента отец стал незнакомцем? Мать начинает что-то кричать, уходя в другую комнату. Отец от злости опрокидывает ближайший стул и разбивает кружку на столе. Кровь скользит по коже, Вова выкручивается из хватки. Тяжело дышит, смотря на одного незнакомца в своей комнате и слыша голос какой-то женщины в другой. Это место ему уже давно не дом, и эти люди ему уже не семья, даже если от одной мысли сердце разбивалось не хуже стеклышек на полу. Отец тянется схватить, но Вова уворачивается, заставляя того попасть в коридор. Дверь заперта, Приморский смотрит на свою комнату так, словно у него есть время выбирать. В дверь громко стучат. Крики слышно, кажется, на весь подъезд. Дрожащими руками, Володя хватает рюкзак и пихает туда зарядку для телефона. Шкаф с одеждой переворошен почти весь: нужно взять только то, что он точно будет носить первое время. Стук перерастает в попытки выбить дверь. Вова начинает паниковать сильнее, оглядывая свои четыре стены. На глазах слёзы, а в ушах только бесконечный грохот-грохот-грохот… Он сегодня не сдастся. Паспорт уже был в маленьком отделении, ключи тоже, наушники, кое-как только что была запихнутая рубашка с брюками, места не хватает, кровь течёт на кровать, где Володя нащупывает ракушку. Вова находит время для удивления. Он подносит маленький предмет к лицу, еле разглядев его очертания. Дверь уже на грани: дерево трещит и ломается. Вова отступает назад, пихает себе еще что-то и наконец-то застёгивает молнию рюкзака, отходя к стене у двери и дожидаясь, когда отец выбьет её окончательно. Всё как на ладони. Он сюда больше не вернётся, да? Отец врывается. Тосковать нет времени. Самое время бежать. Вова почти в секунду оказывается у порога и натягивает кеды. Ветровку кидает за спину, оборачивается на родителей и кричит в глухую квартиру: — Вы больше трогать меня не будете! И не увидите никогда! А на щеках солёные разводы. И на улице уже даже дождь кончился, только лужи бесконечные под ногами хлюпают. Вова, весь побитый и в крови, бежит туда, где, кажется, его всё ещё любят. Только ключи мальчик не использует, послушно стоит на пороге Сашиной квартиры, терпеливо пережидая боль во всем своём теле. Стоять даже трудно: колено болело до ужаса, а голова всё ещё кружилась, как от первой в жизни сигареты за гаражами. — Володя! — Романов встречает преждевременной улыбкой, но тут же забывает затянуть швы на концах рта: радость на устах распускается в мгновение ока, стоило лишь увидеть кровь и покрасневшие от чего-то щеки. Не разобрать от слёз эта краснь, от пощечины или Вова просто бежал так быстро, что щеки парашютами надувались. Вопросы, как, в принципе, и ответы, не начинались. Понятно было без слов, что Володе нужна помощь, вот только загвоздка стояла в этом балласте за его спиной: какую именно помощь он хочет получить? Саша нервно сглатывает, поглядывая на рюкзак с незнакомыми ему вещами. Ваткой с перекисью он обрабатывает ранку на голове подростку, сидящему на стуле прямо под его руками. На голове жуткое кровавое месиво из порошка запёкшейся крови и слипшихся в пучки черных волосков. — Ты ещё… Не думал о том, на сколько хочешь остаться? — вопрос один из самых тяжелых за последнее время: Саша ни в коем случае не против проживания пары на одной территории, однако сам в глубине души до потных ладоней обеспокоен возможным будущим заявлением из полиции за хищение несовершеннолетнего, изнасилование и харассмент. — Я не знаю, — шепчет Вова и жмурится от щиплящей кожу перекиси. Застывшая в волосах кровь неприятно стягивает кожу, от чего мальчик тихо вздыхает. Он не хочет предоставлять Саше неудобства, не хочет в его дом врываться без спросу, но идти просто не к кому, а оставаться — опасно. Если не убьют, то сломают руку, разобьют голову, да что угодно. Володя берет крем с раковины и аккуратно мажет губу. — Я очень устал. Эмоционально вымотанный Вова хуже грустного Вовы. У него нет сил ни на улыбку, ни на слёзы; единственное, чего хочется — это спокойствия и умиротворения, чтобы не били, давали мирно спать, любили в конце концов. Когда Саша заканчивает с макушкой, Володя поднимает уставший взгляд. На лбу кусочки запёкшейся крови было легче смыть, но сейчас это как-то не совсем волнует. Они с Романовым смотрят друг на друга, но Вова словно эмоционально оглох: он не может понять, как себя чувствует Саша. Что он чувствует. Что пытается передать своей мимикой. Приморский только встает и обнимает Романова, утыкаясь лицом в его грудь. Он слышит стук, прижимает ладонь к грудной клетке и начинает его ощущать физически. От этого ритма под ладонью становится намного спокойнее. — Прости меня, — не понимая, за что извиняется, Вова прикрывает голубые глаза, — я просто устал. Володя всхлипывает и окончательно утопает в Сашиной домашней футболке. Все действия парня просто кричали: «дай мне безопасность, люби меня». И Саша, наверное, с самого первого дня этой просьбе сопротивляться был не в силах. — Хочешь пойти спать? — на часах до сих пор даже не вечер, всего три часа дня, а Саша уже любезно предоставляет шанс упасть лицом в подушку и мокро горевать. Английский был последним экзаменом, больше нет нужды появляться ни в одной из школ этого города, хоть становись забитым хиккой и не выходи из дома десятилетиями подряд. Саша мог бы приносить домой все продукты, оплачивать интернет и коммунальные счета, а Володя бы… Проживал оставшуюся неудачную жизнь из-за каких-то трёх баллов. Одна из подрагивающих ладошек проводит между лопаток Приморского, а сердце под ухом куда-то разгоняется, словно отталкивая маленькую голову от чужой груди. — Пошли со мной, — просит Володя, вздрагивая всем телом от нахлынувшего страха предстоящего будущего. Саша отпускает и даёт Вове полотенце. Нужно смыть с себя всю кровь, а уже потом отдыхать. Романов пока заварит чай, а мальчик в ванной будет умывать с себя грязь. Собственное отражение смотрело на Володю с бесконечной усталостью и сожалением, запаренное зеркало размывало силуэт, но глаза излучали тоску одним своим пятном. Хотелось упасть и плакать, но приходится собраться с силами и выйти в спальню. Саша заботливо расстелил кровать и укутал Володю в свежие простыни. Вова смотрит на Романова из своего кокона и трогает за ладонь, прося остаться. Кажется, Александр это единственное, от чего Приморский сейчас получал хоть какие-то силы. Несмотря на это, надвигалось чувство чего-то ужасного, мрачного. Вова не мог избавиться от этого ощущения, пытался себе объяснить чувство тревоги тем, что никогда так серьезно от родителей не убегал, да и Саша теперь под прицелом. Жуть, одним словом. И сон сегодня явно будет беспокойным. — Ты останешься со мной спать? У слепой богини две чаши весов. На одну из них падает тяжелейший душевный груз, пачка страхов за две жизни и приправа из общей отстранённости их отношений от должного развития. Вторая чаша перевешивает, на ней грустный тон Володи и заплаканные незабудковые глазки. — Да, хорошо, — при всём желании оставить Володю в комнате одного, Саша все равно поддаётся этим чарам и жалостливо выдыхает напряжение наружу. Романов присаживается рядом с личинкой из ткани и окутывает его голову изгибом локтя. Это страшно, это до коликов в кончиках пальцев жутко — трогать такое чувствительное существо сейчас, когда с него стянули всю его защиту и толкнули катиться со скалистой горы. Володя прикрывает глаза и придвигается к Саше ближе. В этих руках больше не страшно, скорее наоборот. Хочется спрятаться от жестокого мира за Романовым. Они пережили столько всего, а прошёл только год. Вова понимает, что не хочет, чтобы их путь когда-то кончался. Жизнь с Романовым это что-то удивительное, потому что даже в напряжении и страхе Александр умудрялся дарить тепло и любовь. Вова приоткрыл глаза и глянул на чужие руки. Тонкие пальцы зарылись в одеяле, а их владелец уютно устроился повыше. В комнате тихо. — Как ты уехал от своих родителей? — тихо спрашивает Вова. Наверное, он пытается найти сходства с Романовым. Вдруг он чувствовал тоже самое, когда улетел во Владивосток? Только рядом не было никого. — Почти как и ты, — интригующе начинает Саша, засыпая глаза песком воспоминаний, — Я уехал на эмоциях. Не могу с уверенностью сказать, жалею я об этом или нет, но это действительно очень сильно поменяло мою жизнь. Сашеньке никогда не шло хмуриться. На тонкой от природы коже морщины остаются далеко не на пару секунд, могут просидеть между бровей и около часа. — Я был старше тебя, у меня были деньги, ещё горячее педагогическое образование и желание признаться в своей ориентации, — молодой человек как специально не говорит дальше, желая утонуть в литре вопросов от Володи. Володя устало прикрыл глаза, слушая Сашино дыхание. Они так похожи иногда… — Они тоже гомофобы? — тихо спрашивает Вова, печально вздыхая. Нет сил держаться. — Папа называл меня «бабой». Обзывал часто на этой почве. В тринадцать лет он насильно состриг мне волосы. Голос в конце дрогнул. Володя прижался к Романову ближе, мечтая спрятаться от всех ужасов, что были когда-то в их жизнях. — Что они сказали тебе? От вопроса наступают настоящие неприкрытые неловкость и стыд. Конечно, Саша не виноват в том, что его не били родители, но и говорить причину побега было чересчур не к месту. — Они посмеялись мне в лицо, — Романов ладонью прочесал короткое каре волнистых волос и вздохнул, — Они восприняли мои слова как юмор, но моя драматичная натура личности горела эмоциями. Я этим же вечером собрал вещи и был готов к вылету в абсолютно чужой город. Малыш под боком ютится всё теплее в складках тканей, чуть ли от бесстыдства на бывшего учителя не закидывая ногу. — Ты такой… Володя сонливо вздыхает и ютится теснее под бок. Ему просто приятно от Саши. Касания, которые не делали больно. Слова, которые не ранили. Чувства, которые не уничтожали. — Такой ты… драматичный. Но я рад. Если бы не это, то я бы никогда не нашёл бы тебя. И ты меня. Вова устало улыбается, забывая на минуту про все заботы. Кажется, что завтра всё будет хорошо. — Ты не хочешь с ними поговорить? Они же любят тебя? — Язык у Вовы заплетается, спотыкаясь о слоги, а голосок совсем переходит в шёпот, — я хочу вернуться в тогда, когда они не пили. Папа сломал мне руку как-то раз, с этого момента я не надеялся больше. Пугал обыденный тон, с которым Приморский это говорил. Конечно, ему больно, но рана кое-как затянулась и жаловаться на неё казалось бессмысленным. Романову такие признания как чувствительному человеку, а тем более как учителю (не во всех моментах компетентному, но всё ещё учителю), слышать просто дико. В только что засопевший нос отправляется экспресс-посылкой поцелуй, а на плечи поверх кокона из одеяла накидывается плед. «Он проснётся посреди ночи», — как думает Саша, Володи хватит лишь на пару часов из-за повышенной тревожности, поэтому следует приготовить ему что-то перекусить. Ночная прогулка под светом луны и в компании сигарет с собственными мыслями нисколько не помогла расслабиться, а только сильнее зарыла молодого человека в пучине собственных страхов. Что будет с ними, если всплывёт информация о школьном романе? Как назовут их пару в заголовках газет? И, пожалуй, самое главное: какие фото они возьмут, если статья выйдет большой, разворотов так на пять? О спокойной готовке не могло идти и речи: Саша помешивает удон стальными палочками, которые ещё пару месяцев назад выпросил Володя. Казалось, что к азиатской культуре его Петербургская душа совсем не была открыта, но Володя кувалдой разбивает евро-азийскую стену между их кулинарными предпочтениями. Конечно, феттучини с базиликом и сыром это вкусное блюдо, но оно никогда не сможет сравниться с кимчи. Спать Саша лёг под самый разгар ночи — на одну только подготовку ко сну ушёл целый час. Он провёл водные процедуры, нанёс ночной крем, надел свежую пижаму и застыл в межкомнатном проёме. Раскидав одеяло и плед, видимо, от жары, Володя сладко пускал слюни на половину кровати, на которой он лежал чуть меньше года назад после фейерверков. Александр Петрович забирается на краешек кровати коленями и с высокой осторожностью вытягивает небольшую часть одеяла, под которой собирался спать. Непривычное ощущение. Романов приобнимает своего Вову рукой, а тот, как магнитик «東京で作られた», тянется к холодильнику «Мир». Спокойнее сегодняшней ночи не было за весь год. Спокойствие это рушится так же стремительно, как и появляется. Володя с утра удивлённо таращится на миллионы шампуней и гелей для душа. Когда он ночевал у Саши зимой всё было проще, но сейчас было непонятно, что брать можно, а что нет. Все упаковки были либо на английском, либо на французском, и Приморский потратил какое-то количество времени на прочтение, прежде чем пользоваться. Лицо в синяках старательно обрабатывается кремом. На выходе из душа встречает отрешённый взгляд Саши. На вопрос «всё в порядке?» тот только молчит, и Вова уходил на кухню, немного взволнованный состоянием Романова. Обычно Саша не погружался в себя при Вове, неужели это его обычное состояние? Вкуснейший завтрак заставил Вову мягко улыбнуться, как в первый раз. Довольные голубые глаза находят серые, но привычной гордости за свою готовку Володя не увидел. Это совсем ставит в тупик. Может, лучше уйти? К Лёне? Куда угодно? Что если Саше некомфортно от пребывания Володи, но сказать он боится? Посреди завтрака телефон был завален сообщениями от родителей. Там было всё: от угроз до оскорблений, но ни намёка на тепло. Приморский пялится в экран какое-то время, но Саше решает не говорить. Страшно было даже на улицу выйти: Вова просто боялся, что его найдёт отец и убьёт о ближайшую стенку. — Саш, — Володя предварительно стучится на входе на балкон. Бывший учитель курит и смотрит куда-то вдаль. — Если хочешь, я… я могу уйти к Лёне? Я не хочу тебя подставлять. Конечно, самому Вове уходить к Амурскому не хотелось. Они с Верой проводят очень много времени вместе, быть третьим лишним так себе перспектива, но если Саша попросит уйти… то Володя уйдет. Как прошлым летом. — Не нужно никуда уходить, — Саша доит слова с большим усилием, ещё и ограничивает их, словно бы после каждого следующего слова находилась маслянистая синяя точка, которую было бы невозможно не заметить. Утро неспешное, раннее, очень тягучее. Не как карамель, нет, как липкий и всепоглощающий мазут или как хвойная смола. Сначала Саша негромко цокает языком на что-то в ванной, потом курит, едва ли отвечая Вове что-то не пассивно-агрессивное, а затем и вовсе собирает портфель и с не самым довольным настроением уходит на работу. — Я оставил твой дубликат в ключнице, — никакого поцелуя или «до вечера, любимый», лишь сухое «пока» и подарок из одиночества наедине со своими оголодавшими по плоти Приморского мыслями на целых восемь часов. Лучший телепорт во времени это сон. На отменном постельном белье очень мягко, но обжигающе холодно, хоть бы домашнее животное в этот дом, чтобы грело окоченевшие пальчики ног. Володя пробует поспать, но тщетно — самый длинный утренний сон вышел на целых пять минут. Остаётся ещё семь с половиной часов умопомрачительных занятий. И не то чтобы Саша хотел грубить, нет. Романов шьёт забор из проволоки, через который всё видно, но подобраться и поговорить кажется невозможным. Страх быть пойманным из-за подростка дома рос в геометрической прогрессии с каждой секундой, никогда не было так страшно: ни когда они впервые поцеловались, ни когда Леонид всё узнал. Напряжение искрило в кончиках пальцах, раздражали какие-то мелочи, которые раньше так и оставались мелочами. Сейчас неровно заправленная кровать, недомытая кружка или слишком тихое: «будешь чай?» раздражало. И это раздражение передаётся воздушно-капельным. Володя в одиночестве от скуки убирается, хотя в квартире и так чисто. Книжки на полке манили своим порталом в эскапизм, а на улицу выходить не хотелось совершенно: Приморский слишком боялся встретить родителей, хотя раньше не бывало такого, чтобы они случайно где-то пересекались. Сашин барьер с самого начала оказался слишком явным, и Вова допустил мысль, что это из-за его баллов на русском. Нужно было хотя бы попытаться поговорить. Вова оценивающе смотрит на вымытое окно, думая, как лучше начать их разговор? Раньше всё было так просто, а сейчас выдавить из себя банальное: «давай поговорим» казалось невозможным. Сил не было даже на будничный разговор с Лёней, чего уж говорить про серьезный и долгий с Александром Петровичем. Саша возвращается ближе к вечеру, когда Володя готовит им ужин. С непривычки первая попытка сделать пасту была неудачной, но зато вторая выглядела вполне сносно. Не всё же время одному Саше готовить? Приморский даже представил грустную картину, где Саша приходит с работы уставший, и ему приходится ещё и ужин себе делать, и тетрадки проверять. Любовь и жалость смешались в заботу. В коридоре щёлкает дверь и Вова решает, что попробовать поговорить он всё же способен: не жить же им в вечном напряге? — Привет, — Володя выплывает с кухни, устало улыбаясь. Он попытался взять Сашин портфель, но тот быстрее поставил его на пол, от чего Приморский решил отойти на безопасное расстояние. — Как ты? Обычная фраза, немного уставшая, но Володя честно постарался вложить в неё больше своей интонацией. Он ведь всё ещё любит Сашу, нельзя просто так начать вести холодную войну. — Могло быть и лучше, — Романов оглядывает кратко содержание прихожей. Кеды с кислотными шнурками находятся в том же положении, что и сегодня утром, панама с мухоморами на том же крючке, да и сам Володя выглядит как человек, который не выходил на улицу уже несколько дней подряд, с самого побега. Дома до неприятного напряжённо находиться, Саша почти не разговаривал, много посвящал времени работе и будто бы игнорировал Вову в течение дня. Нет, он отвечал на вопросы, но до холодного ожога на душе коротко и не эмоционально, как будто Володе снова шестнадцать, а в руках телефон под партой со включённым диктофоном. С каких-то пор раздражать начало и попросту его поведение: от утреннего бесячего махрового халата до вечернего чтения в кровати под лампой. Почему ему так важно, чтобы сначала стиралось светлое бельё, а потом только тёмное? Какая-то была бы разница от перестановки мест слагаемых? Нет, определённо не было бы, но вздыхает Романов так негодованно, будто бы во всём мире стало незаконно носить бадлоны и звать их так. Если бы сверху этого он цокнул языком, то у Володи бы вовсе поехала крыша. «Вова, прекрати оставлять мокрое мыло в мыльнице». Володя уже постепенно чувствует, как начинает сходить с ума. В черепушке непозволительно долгие рассуждения о том, что мыло и должно быть мокрым, не полотенцем ведь его сушить… Да, это всего лишь мелочи, которые так или иначе были бы, но из таких мелочей и складывается уже немалый снежный ком. Этот большой снежок тает лишь поздней ночью, когда Володя желает напиться холодной водой посреди ночи, а вместо этого остаётся ещё десять минут наслаждаться теплом любимых рук и тихим сопением в собственный затылок. Это тот самый момент, напрочь стирающий воспоминания о прошедшем дне. Завтра ведь будет лучше, завтра он снова назовёт его любимым, завтра он обязательно обсудит новый тайтл, завтра они точно выльют друг на друга ушаты заботы и внимания. Только мистическое завтра откладывается день за днём. И Володя боится, что просто перестанет ждать.