Романов азбуку пропил

Путь из точки А (дом Вовы) в точку Б (дом Саши) занимал максимум двадцать пять минут. Володя, по натуре человек более-менее пунктуальный и любящий гулять, вышел за полчаса. По дороге была куплена молодая, неспелая черешня, а на голову натянута панамка. Обычно во Владивостоке лето было сдвинуто на месяц: в июне еще прохладно, а в сентябре дополнительные тридцать дней купального сезона, если повезет. Сейчас было не выше двадцати трёх, но влажность воздуха делала пребывание на улице чуть более мучительным занятием. Если откровенно — жара стояла та ещё, но Вова не стал одеваться в форму, он же не в школу идёт. Футболка, кеды и шорты ниже колена, вот и всё. Охладиться помогало то, что дорога сопровождалась деревьями и какой-никакой тенью. Идти ему практически по прямой, просто в школу Вова поворачивал, а тут этого не требовалось. Вова даже и не думал, что Александр Петрович живёт в относительной близости. Дом Александра Петровича не очень новый, скорее наоборот. Такой старый, что даже не панелька, но расположение у него вычурно-пафосное, как будто Романов знал, где поселиться, чтобы соответствовать своему образу. Переулок Шевченко шёл в горку (Вова уже представляет, как тут будет тяжело в очередной ледяной дождь), и окна девятого дома выходили прямо на Амурский залив. Цены Володя примерно знал, но уже от них кружилась голова, и не важно — собственная это квартира или съём. Конечно, Володя бы нагло соврал, если бы сказал, что не волнуется: у него руки дрожали панически, когда он пытался набрать номер домофона. Получилось не с первого раза, потому что от смущения хотелось убежать и спрятаться в ближайшей канаве. Прохладный подъезд Приморского отрезвляет, нужный этаж слишком быстро виднеется на горизонте и нервное: – Здравствуйте, Александр Петрович, – срывается с губ, стоит Романову открыть дверь для своего ученика. Романов выглядел спокойно. Не то что бы за час до встречи Александр вылизывал всю квартиру, но с первого взгляда она казалась даже слишком прибранной, словно бы в пустое помещение поместили мебель с помощью фотошопа. Даже пыли в воздухе не было: тщательное проветривание выгнало всю нежелательную летающую пыльцу. Единственное, что точно сделал Романов перед приходом Вовы — убрал бутылку вина и бокалы в глубь кухонного гарнитура, при этом наполнив кухонный стол двумя расписными фарфоровыми чашками, схожими по дизайну блюдцами, ложками и уютным стеклянным чайником. Нельзя забыть ещё про десерты: с горкой заполненная леденцами маленькая стеклянная вазочка ютится у стенки, а на большой плоской тарелке пара круассанов с варёной сгущёнкой и кексы с тем же наполнением. Выглядят румяные мучные изделия более чем аппетитно: Саша подозревает, что Вове понравится сладкое, и он порадует его удивленным вздохом и треском за ушами от корочки слоёного теста. Может, он будет немного неуклюжим, что-то просыплет или прольёт, но всё это терпимо, лишь бы Приморский чувствовал себя спокойно. — Здравствуйте, Владимир, — Романов аккуратно приподнял уголки губ и отошёл от двери в сторону, впуская ученика в квартиру. Какая милая панама. Так и хочется снять её, потрепать тёмную макушку, и нежно прикоснуться смазанными персиковой гигиенической помадой губами до лба, вызывая свежий румянец у юноши. — Позанимаемся русским языком, а потом попьём чай, или в обратном порядке? — стоит Вове выйти из ванной комнаты, как Александр Петрович ждёт его у порога, не желая оставлять парня одного в чужой квартире и чувствовать себя неловко. Вове идут голубые тапочки с кошачьими ушками, под цвет его глаз, он умилительно шуршит ими, перемещаясь по квартире. Забавно озирается по сторонам, как котёнок в новом доме, в котором теперь будет жить. Александр Петрович был настолько заботлив, что почти сразу вогнал Вову в краску, наверняка даже не планируя этого делать. Его внимательность была видна в деталях, а взгляд был немного взволнованный, словно Романов (надо же) боялся, что какому-то там ученику не понравится у него дома. Квартира учителя была светлой, сразу видно, что много сил было вложено, чтобы из обычной, заурядной квартирки, это стал милый, ухоженный дом. Вове тут нравилось до безобразия – приятно, когда всё в чистоте. У него дома совсем не так, хоть он и старался следить за всей квартирой, а не только за своей комнатой. Ещё, несмотря на новизну мебели, был какой-то невесомый уют, который сам Александр Петрович создавал своей же рукой. Володя боялся эту магию разрушить, покачнуть, но ему правда было здесь хорошо, хоть и неловко. — Я... я не знаю, как вы хотите? — Вова очень неловкий, но очень старается освоится, привыкнуть к тому, что дом учителя это не школа, да и можно позабыть про эти рамки. — Пройдёмте, — Романов понимающе кивает на Вовины неловкие попытки стушеваться и переложить ответственность на хозяина дома, хотя гость тут далеко не Саша. Жестом поманив за собой, он направился на светлую кухню, где его ждал позор для самого себя как для гостеприимного хозяина. За окном третий десяток на термометре нарастает, а он додумался уставшему, горячему мальчугану поставить чайник; будь у мыслей рука, они бы знатно пригрозили ему пальцем, чтобы впредь больше внимания придавал мелочам. Выход находит себя сам — в большой стеклянный стакан щипцами укладываются крупные кубики кристально чистого льда, на самое дно струйкой вливается горячий чай, от которого ледышки издают характерный температурному резонансу треск. Остальное пространство заполняется классической газированной водой, а украшением стакана становится длинная спиралевидная ложечка и слайс лимона. Себе же набирает классический чёрный с бергамотом и одним кубиком сахара. Наверное, именно сейчас Александр Петрович мог быть Сашей, который чуть старше Володи? Только присаживаясь за стол, Вова понимает, что свою тревогу и страх по отношению к Романову он потерял где-то у порога. Саша не вызывал плохих чувств, он всем своим видом показывал, что ему важен Вовин комфорт. Это удивительно, с одной стороны, а с другой, всё к этому и шло. Гостеприимство было настолько милым со стороны Александра Петровича, что Вова просто таял. Юноша не помнит, когда к нему в последний раз относились так же бережно. Не просто не помнит — этого не было. Вова заинтересованно округлил глаза, глядя на стол: он знал, как выглядят настоящие круассаны по фотографиям, но никогда не наблюдал их на полках магазинов. Не похоже, что это покупные, слишком качественно выглядело, только если какая-то ближайшая пекарня... Но Вова сомневался, что Александр Петрович с утра бегал в магазин и каким-то образом купил выпечку, которая была всё ещё теплой. Вопрос напрашивается сам собой, пока Романов делает им чай. Чай был прохладный, со льдом. То, что надо в жару, Володя от удовольствия впервые при Романове заулыбался. — Спасибо большое, — произносит Вова, делая желанный глоток прохлады. Даже двадцать минут идти по жаре в час дня это самоубийство. Обратно должно быть полегче. — Александр Петрович, простите, вы сами готовите выпечку? Мне... просто интересно. — Вова надеется, что его вопрос разбавит атмосферу неловкости. — Да, круассаны и кексы пёк сегодня утром, — присаживаясь, отвечает мужчина, — люблю готовить, сказать по правде, люблю, когда есть все возможные запасы еды. Будь то пачка гречки, литр молока в кармане холодильника или свежая выпечка на обед. Истоки повышенной тревожности насчёт сохранения уровня провианта Романов не раскрывает. Даже если бы собеседник задал вопрос — искусно обошёл бы стороной и увёл в другое русло. Горячий чай приятно разливается по пищеводу и согревает изнутри. — Не стесняйтесь, отведайте, — пряча краткую улыбку в краешке чашки, Романов прикрывает глаза и делает ещё один глоток. — Уверен, Вы пробовали японскую кухню, но настоящие французские рецепты обошли стороной. Если раньше Володя испытывал рядом с Александром Петровичем только жгучий стыд и тревогу, то сейчас это ощущалось, как прошлая жизнь. Вдвоём на этой кухне было хорошо, и весь Саша – домашний и тёплый, но не теряющий свою утончённость. Это было просто по-человечески приятно, Вове хотелось узнавать о его любимых занятиях больше, о нём самом больше. Уютно до того, что хотелось остаться, не возвращаться в шумную, родную квартиру. Не прятаться в комнате от криков родни. Такую атмосферу хотелось поддерживать: покупать ещё леденцов, повесить новый календарик на холодильник, смотреть на рассвет из кухонного окна, выпивая горячий кофе и зная, что никто за это не станет ругать. Романов открывается с новой стороны, такой искренней, что верить хочется безоговорочно. Может, кто-то бы сказал, что это лишь внешне так, но Вова честность чужую чувствовал интуитивно, ошибался очень редко, потому сейчас в своём доверии утопает. Володя смотрит сначала на Сашу, а потом на выпечку. Неловко подхватывает круассан двумя пальцами, но уже чувствует, какое приятное тесто по консистенции. И это за утро испечь! Вова бы над такими весь день корячился. Он пробует, а на языке тает кусок, и так хорошо, так вкусно, что хотелось бы вечно чувствовать это великолепие. У Володи чуть шокированный взгляд; он бы и предположить не смог, что Александр Петрович так хорошо готовит, это просто какое-то чудо. Может, Приморский не искушен нормальной едой, и тем более французской кухней, но все-таки что-то он понимает. Не может плохая выпечка иметь такие тонкие нотки. Не приторные и не ядерные вкусы, а то, что нужно. Романов везде был последователен. — Ого, — наконец-то выдавливает из себя Володя, кусая круассан еще раз, — вы так... хорошо готовите... — щёки покраснели, Вова заулыбался, ощущая родную сгущёнку. Волшебно. — Я бы так не смог, я могу только японские сладости делать... — Вова с большим удовольствием умял этот круассан, который Романов, наверняка, сделал без особых усилий. — Уверен, что так и есть, — в краткой улыбке кивает Саша, молча планируя перед занятием так пятым закупить нужных ингредиентов для ознакомительного урока кулинарии от индивидуального ученика. За окном звонкая свиристель ласточек, огнездившихся прямо над окном преподавателя. Совсем молодая семья только свила гнездо и уже готовится к первому в своей жизни выводку яиц. От такой картины по утрам Романов заряжается настроением на половину дня, а остальной отрезок суток поддерживает его счастье Володя, реагирующий на круассаны как на заморский деликатес. Говорить с не настолько-то уж младшим всё равно выходило трудно: поискать бы тему вместо учёбы, что связывала бы их, как шнурки на старых кедах. Тема для разговора протёртая до дыр: экзамены. — Ещё не решили, какие экзамены будете сдавать? — вновь глоток горячего листового, с которым не так неуклюже продолжать диалог. Вопрос не сколько для знания ответа, а для завязки беседе. При всей своей элегантности, светский разговор построить сейчас выходило от чего-то весьма проблематично. — Мне кажется, решил... — Володя неловко ставит кружку на стол, кусает губу, — мне нужен английский обязательно, но второй предмет я так и не выбрал. Мне бы хотелось взять литературу, хотя, мне кажется, что я не смогу запомнить мелкие детали из произведений, я видел эти пробники... Конечно, я сдавал после девятого, было достаточно просто, но тут другое дело... Вова задумался, отпивая холодный чай. Круассан он, конечно же, уже успел умять до конца, слишком сладкий он был, слишком давно Приморского не кормили нормальной едой. «Александр Петрович, разрешите приходить к вам на ужины, пожалуйста, я очень хочу нормально есть!» — кричит внутренний Вова. Сразу перед глазами комедийная сцена, в которой Романов подкармливает его, как кота бездомного. Впрочем, сейчас не об этом. Вова не глупый, он ощущал эту неловкость между ними, сам рвался, чтобы лёд скорее треснул. Он искренне верил, что сейчас одна из самых важных частей их небольшого общения. — Я не знаю. Я прочёл почти всё, что требуется на одиннадцатый класс, но я не смогу процитировать Разумихина в разговоре с Раскольниковым. Я могу пересказать сны Родиона, символизм понять, но этого в пробниках не требуют, — Вова печально вздыхает, постепенно понимая, что заговаривается, — очень странно построена тестовая часть. Они ищут не понимание текста, а его знание, поэтому на экзамене книжки. Но мне так неудобно, я в электронном виде читаю, не смогу сориентироваться в бумажном варианте достаточно быстро... Вы сдавали литературу? Хотелось ударить себя по губам. Вова чувствует, что этот разговор приведёт либо к невероятному успеху, либо к полному провалу. Что если Романов подумает, что Приморский глупый? Или слишком много разговаривает? Или еще что-то?.. Не хотелось выглядеть невоспитанным, неуклюжим и навязчивым. Первые их занятия сейчас как-то забылись, как будто и не было странных текстов в пустом классе школы. Володе бы об этом подумать серьёзнее, но сейчас ему казалось, что это не так и важно. — Да, сдавал. На базе вступительных экзаменов, на сессиях в университете. Пожалуй, слишком много раз, — казалось, Александр улыбается одними глазами на прыткость Вовы в разговоре. Ничего особо сложного он в литературе не видел ни тогда, ни сейчас, ни в совсем юном возрасте, когда только взял свою первую в жизни книгу Сент-Экзюпери, в один вечер поглотив все страницы, словно глубоководный кашалот. Мысли Владимира действительно интересно слушать. Он юный, импульсивный, возможно, что даже не совсем усидчивый, и делает уроки в наушниках под музыку, вместо жутких звуков за стенкой. У Вовы мнение собственное есть, а позиции твёрдой сильно не хватает, в то время как у Леонида такого даже с лихвой, так и острит своим несдержанным, грубым языком. — Простите, я заговорился, — зачем-то замечает за собой Вова, пряча смущенный взгляд. — Ничего, продолжайте, — Саша совсем не смеет перебивать, и лишь после окончательной тихой фразы с извинениями делает глоток и осторожно скользит по чертам лица юноши, улавливая любой красивый по мнению истинного гурмана изгиб той или иной части: будь то носогубная складка, чёткий изгиб челюсти, или длинные чёрные ресницы. По истине красивые, до сей поры Романов думал, что Володя волосы покрасил в глубокий тёмно-синий, — я был бы рад помочь вам с экзаменом, если бы вы захотели. Пожалуйста, угощайтесь ещё одним круассаном, не стесняйтесь. Доверие к Саше росло. К нему тянуло, как магнитом. Как будто Володя вешает на себя груз и прыгает ко дну, сам этого желает. Почувствовать мокрый песок вперемешку со стекляшками под толщей воды, провести по ним ладонью — посмотреть в холодные романовские глаза и найти в них много-много разных бликов. В панике сделать вдох, забивая лёгкие водой — сказать слово, на которое Саша улыбнётся одними глазами. Володя не хочет выныривать, точно не сейчас. — Я был бы рад, если бы вы мне помогли, — Вова улыбается так нежно, как будто ничего смущающего и странного между ними не было, — я уверен, что с вами сдам на максимальные баллы, Александр Петрович. Вова не врал, их класс правда стал сильнее благодаря этому учителю. Вова хотел его личность копать и копать, искать что-то новое. Встать бы, сказать громко: «покажите мне ваши семейные альбомы, сейчас же! Расскажите всё!» И слушать целый день... Вова с удовольствием уплетает еще один круассан. Улыбается довольно. — Спасибо, это правда лучшее, что я ел за последние года три, — Вова был бы рад, если бы это было ложью, но увы. — Приятного аппетита, — кратко кивает, обеспокоенно убегая взглядом от Вовиной, с первого взгляда кажущейся натянутой, улыбки. Такие слова явно вкладываются в разговор не ради простого слова, а от накипевших мыслей, которых так много, что отравляют сознание Вовы, словно токсичные отходы в море. Если представить Вову морем, что на самом деле не так сложно, можно было бы лицезреть голубое, чистое тело, по которому отвратительными проводами ползут нефтяные пятна, пронзающие светлую воду жуткими иглами. Сейчас же отвратная жижа стекает изо рта светлого мальчика, который захлёбывается в отходах. Жуткое зрелище. Вова плохо питается, это тревожит куда сильнее его успеваемости. Если представится возможность, то нужно будет участить занятия в его расписании. Сейчас запланировано лишь два дня в неделю: поочерёдно русский и литература, но так редко кормить Вову непозволительно для Романова. — Владимир, — подзывает внимание мужчина, кладя ладонь поверх руки Приморского, — если Вы хотите качественно подготовиться к экзаменам, то я порекомендовал бы увеличить количество наших встреч. Я подготовлю индивидуальную программу, чтобы лучше разобраться в литературных произведениях, — после рука мягко утекает с чужой ладони, оставляя Володю одного в размышлениях. — Хорошо! Да, было бы здорово, если вам не сложно... — Володя активно кивает, примерно понимая, сколько ему надо потратить сил на подготовку. Намного легче, когда есть кто-то, кто направит. Вова достаёт из шоппера тетрадку и ручки, а ещё — учебник за одиннадцатый класс, который выманил у библиотекаря. Юноша вдруг заливается краской, опускает взгляд. Ох, да, точно... их занятия. Тут учебник не нужен. Приморский начал заметно волноваться, как будто его подменили. Из разговорчивого юноши он снова стал зажатым и очень неловким, несуразным, всё лицо красное, как закаты на море. — А, эм... у нас... сегодня что? Снова диктант? Или... — Вова кусает себя за губу. Дурак, дурак, дурак! Хотелось убежать скорее, сейчас всё казалось большой ошибкой... и Вове очень жаль, что его сердце даёт сбои. Нет сил на Романова даже посмотреть. — Сейчас напишите небольшое сочинение. Максимально краткое описание «Преступления и наказания», объёмом не более пятидесяти слов. «Преступление и наказание»? То есть без похабного текста? Они действительно занимаются литературой сейчас? — Пятьдесят слов... — Вова понимает, что для такого произведения это очень мало, — хорошо... я попробую. Юноша облегченно вздыхает, всё еще не понимая, куда делась обычная программа их уроков. Впрочем, наверное, оно и к лучшему, потому что Володя правда сможет подготовиться. Вспоминая весь сюжет произведения, Володя не был уверен, что у него получится передать весь смысл так коротко. Юноша думает пару минут, формирует какую-то целостную картину в голове и наконец-то начинает писать. Пишет вдумчиво. Сначала про общую композицию, потом уточняет про теорию Раскольникова и символизм. Коротко пересказывает самые главные моменты, пока не заканчивает общей моралью произведения, по его мнению. В принципе, заключение строилось на том, что название и есть ключевая мысль. Вова считает слова кончиком ручки. Пятьдесят три. — У меня чуть больше вышло, — с сожалением замечает Вова, — но вроде все должно быть верно... Вова отдаёт тетрадку Александру, и на удивление внимательно смотрит за его реакцией. Приморскому безумно интересно, что тот скажет, это, пожалуй, был слишком волнительный момент. Пятьдесят слов — серьёзное заявление на высокий балл на экзамене. Минимум на 73 балла, но Вове точно нужно больше. Саша проницательный. Чувствует яркую Вовину мотивацию не просто к учёбе, а к лучшим оценкам, высшим показателям. Конкретной цели он ещё не знает, не замечает скрытых под толстым тоном сиреневые синяки на шее от домашнего насилия. По полусотне слов Романов быстро бежит глазами, попутно цепляясь за мелкие моменты, из которых и складывается в конце полноценный отзыв о работе. — Достойное сокращённое описание, — мягко кивает Александр, отрывая взгляд от тетради, — но вы упустили пару моментов, что составляют полноценную картину, а лишнее вставили в текст, тем самым закрыв себе доступ к раздумьям о наполнении. Вы забыли упомянуть Разумихина, его значимость для самого Родиона, и предпосылки Родиона к убийству. Впрочем, краткое содержание не может содержать всего. Тетрадь укладывается обратно под руки к Вове, а Романов обхватывает позолоченное ушко чашечки парой пальцев, оставляя мизинец. Володе же явно хотелось ударить себя по лбу за ошибки. Конечно, он точно забыл упомянуть важные детали, это уже не говоря про разбор семьи Мармеладовых. Для них вообще отдельное сочинение надо писать... Хотя, вроде как, Саша не огорчён этой работой, значит все не так и печально. — Что для вас означает главная теория самого произведения? Кем вы себя представляете: право имеющим или тварью дрожащей? — Под длинными ресницами кроется серый заинтересованный взгляд, полный внимательности и готовый хвататься за любую эмоцию на личике. Вопрос ставит в тупик. Александр Петрович знал, как Вове тяжело свое мнение излагать, особенно в случае, когда в их классе мнений много. Они сейчас тут одни, поэтому Приморский думает только о том, какой позиции придерживается сам Романов. Хотелось бы, чтобы их мнение совпало, даже если это не самое важное в этой дискуссии. Вова чуть смущённо отводит взгляд, молчит пару секунд, хотя ответ в голове давно есть. — Никем, — тихо отвечает Володя, — в том-то и дело, что у Раскольникова была теория. Теорию можно оспорить. Мне кажется, что... ну, это неправильно: делить людей так. Во времена Достоевского уже начали говорить про важность каждой личности отдельно, поэтому, теория Раскольникова могла бы подействовать в наполеоновские времена, но не тогда и не сейчас. Плюс, теория изначально ставит человека в тупик... имея только два варианта и не более. Это как деление на чёрное и белое... мне кажется, это неправильно. Каждый действует в меру своих возможностей... — Володя изредка останавливал своё суждение, раздумывая, не произнёс ли он ничего глупого, от чего Романов закатит глаза и тяжело вздохнёт, — а что касается главной темы, она хорошо раскрыта в тексте и в названии. Преступление моральное или уголовное влечёт наказание. Раскольников понёс наказание, страдая после убийства, и наказание от суда. Это вполне законченная мысль... Вова совсем поник, как будто ждал, что случится что-то плохое. Лёня бы уже давно его перебил и начал говорить про своё мнение, назвав Володино в корне неправильным. Так было всегда, поэтому, на чистых рефлексах, Приморский ожидал такого же от Александра Петровича. Мысли о том, что его правда послушают, не было. Хотя, даже если Александр его перебил бы, и начал бы говорить про другое — Володя бы не расстроился. Он привык, ему так даже комфортно. Только Володя не заметил, что во время монолога Александр слушал, не сводя с него заинтересованных глаз. Одной рукой он мог выполнять посторонние действия, не требующие умственной деятельности, как, например, гонять чайной ложкой осадок на дне чашки, а второй подпирал подбородок в кулаке, послушно анализируя предложение за предложением, что выдавал Вова. Поразительно. И это мальчик, который никогда не мог чётко выразить свои мысли так развёрнуто и закончено? Приморский интересовал в плане собственного мнения как минимум потому, что чаще всего Романов слышал его в рамках школьной литературы, где мнение можно было сложить из чужих. Даже несмотря на то, что учитель давал классу полную свободу в поле мышления, находились дети, которым такой метод шёл на пользу в плане подготовки к уроку через чужие мысли из интернета. Вова явно не из этих ребят, хотя мог запросто перенять точку зрения любого из одноклассников. Словно бы соглашался с чужим в угоду собственного, не желая конфликта. — Браво, Владимир, у вас острый ум, — кратко улыбается Александр, прикрывая глаза. И не то чтобы с мнением самого Вовы он сейчас согласен, нет, ему сейчас куда важнее вновь восстановить расслабленную беседу, в которой мальчик будет чувствовать себя комфортно, а не поникать от каждого, — по его мнению, — недовольного вздоха. — Я всё верно сказал? — уточняет Вова, смущённо ёрзая на месте. Александр Петрович лишь загадочно отпивает чай. — Я так не считаю, но вы довольно убедительно изложили мысль. Я думаю, что теория Раскольникова имеет место быть до сих пор в некоторых слоях нашего общества. В любом случае, вы же видели противоречия в Родионе на протяжении произведения? — Вы про то, что несмотря на свою теорию деления людей на главных и второсортных, он оставил свои последние деньги Мармеладовым, которые под первый тип точно не подходили? А потом он убивает двух человек. — Почти трёх, считайте. Да, верно. Что насчёт финала произведения? Как считаете, Родион поступил правильно, сдав себя? — Достоевский же тоже был на каторге? У него, если я не путаю, тоже была библия с собой. Тут про искупление ещё концовка, но мне жалко Соню. Она даже поехала вместе с Родионом, а он к ней холоден. Это печально. — Уверен, что если Дуня и Разумихин всё-таки переедут ближе к Родиону, то Соне станет легче. Отличное знание произведения, Владимир. На уроках в одиннадцатом классе мы разберём это дополнительно, чтобы освежить вам память. Володя смущённо улыбнулся, ощущая гордость за себя. Александр Петрович его хвалит. Это весьма приятное чувство... он, похоже, продолжит ходить на занятия, а пока пора собираться домой. Никакой нормальный ученик не ждал и не хотел допов летом. Вова всегда причислял себя к этим «нормальным», но уроки с Александром Петровичем его мнение поменяли. Он ждал их больше прогулок вдоль берега по вечерам. Он ждал их больше встречи с Лёней. Если раньше их занятия начинались и заканчивались с каких-то похабных текстов, смысла которых Вова до сих пор так и не понял, то сейчас это были полноценные занятия с повторением материала, изучением нового. Прошло всего два-три урока, а Володя уже понял методику: он приходит, Александр Петрович поит его чаем с домашними кондитерскими изделиями, они коротко говорят ни о чём. Внезапно посреди урока может начаться дискуссия, особенно ярко проявляющаяся в тех моментах, когда затрагивается то или иное литературное произведение. Вова всё ещё боялся ставить в сравнение сюжеты любимых аниме, но он понимал, что уже крайне к этому близок, потому что сравнить стихотворение Мандельштама про войну и основные мысли японской мультипликации (по типу «Атаки титанов») хотелось невероятно. Эти занятия были отдушиной. Вова понимал, что его слушают и слышат. Чувствовал он себя в своей тарелке, когда Романов отвечал на Володины аргументы, даже если отвечал их опровержением. Володя шёл, забывая про душную жару. Шёл, несмотря на то, что вечером ранее его избил отец, прижал к стене коридора и душил до посинения в пьяном угаре. Больно выкручивал запястья и оставлял синяки, как назло на видном месте. В такую жару замазывать следы тональным кремом себе дороже, но Володя просто об этом иногда забывал, внимания не обращал уже. Да, обидно. Да, больно, но нечего было из комнаты выходить вечером, знал же, что отец пьёт, слышал ругань за тонкой стенкой... На это можно было закрыть глаза, проигнорировать. Володя просто хотел к Саше. Попить у него холодный чай со льдом, почувствовать себя в безопасности. Он бы хотел днями у него оставаться и говорить-говорить-говорить... долго, про всё на свете. Узнать Сашу со всех сторон, влюбиться сильнее, сказать об этом вслух. Вове все ещё неловко – когда Александр Петрович встаёт с чашечкой чая у окна, пока Приморский пишет задание, когда наклоняется, чтобы написанное проверить. Наклоняется, конечно, без злых помыслов, но Володя нервно губу кусает и выдыхает рвано, чувствуя тепло чужого тела слишком близко. Вова лишь наклонял голову, закрывал личико локонами тёмных волос, и продолжал писать чуть дрожащей рукой, а после занятий Вова покупал что-то похолоднее попить, сдерживаясь, чтобы прямо в одежде не упасть в море, дабы остудиться. Сейчас Володя пришёл хоть и помятый, но на лице улыбка. Александр привычно открывает дверь в свою квартиру, где во всю дует кондей, а Вова сдерживается, чтобы прямо на ледяной под лицом не упасть. — Здравствуйте, — улыбается юноша, стягивая очередную цветастую панамку, — сегодня ужасно жарко, – выдыхает Вова устало, но не жалуется. Он уже почти не чувствовал неловкости при их встречах. Подсознательно Александр желал скорейшего возвращения Володи в квартиру. Романов узнал, что вкусная для Вовы не только западноевропейская кухня, но и любые сладости. От сложных макарунсов с малиной и эклеров с заварным кремом, Александр постепенно перевёл меню на менее энергозатратное, среди которого его излюбленные пышки в сахарной пудре и различные ягоды в темперированном шоколаде. Каждый день Романов горит в желании сделать что-то для Вовы. Неясно почему: то ли от того, что Вова просто добрый смышлёный мальчик, которого хочется наградить за старания в учёбе, то ли от того, что на сердце у Александра неспокойно, стоит одному касанию распустить мурашки... то ли от того, что каждый новый синяк на теле порождает рвение к заботе и, возможно, даже опеке. Сейчас Вова снова улыбается, когда заходит в продуваемую квартиру, здоровается и спешит скорее на кухню, где так учтиво лежит деревянный веер, кажется, приехавший вместе с Сашей из самой северной столицы. Его ученика обижают дома, это было бы только слепому неясно, но и тот бы понял отношения в семье, стоило бы прозвучать наикратчайшему «сейчас приду» в телефонном разговоре. Он даже с первого гудка берёт трубку, как послушное животное, а не человек. Саше хочется, сильно хочется Приморского из семьи забрать. Из всех добрейших соображений ученика пригреть у себя, передержать, но не отдавать в лапы извергам. Александр Петрович незаметно и тихо подталкивает тюбик крема от синяков по столу, ничего при этом не говоря. Молча ждёт принятия помощи. Даже если Вова откажется, Саша не перестанет. Не перестанет думать о нём перед сном, волнительно сжимая одеяло в кулаке, не перестанет желать лучшего для малыша, не перестанет мечтать о том, чтобы проводить с ним больше времени, аргументируя свою тягу хотя бы отвратительными родителями. Нет, он не любит. Просто по-человечески заботится... изначальная цель все та же. Синяя надпись с названием мази бьёт по Вовиным глазам, он даже не понимает сначала, к чему это? Зачем? Смотрит на несчастный препарат неприлично долго, как будто ему сказали какое-то отрезвляющее слово секунду назад, и нужно переварить свои чувства по этому поводу. Во рту привкус сахарной пудры, а Володя так привык, что Александр Петрович его кормит, что даже не задумывался, зачем он это делает. Сейчас, ощущая в руках гладкую фактуру тюбика, всё встало на свои места, как конструктор, который и изначально-то был очевидным. Всем всё понятно по поводу Вовиной жизни, по поводу его семьи: не всегда есть возможность скрывать побои. Конечно, его учитель достаточно чуткий, чтобы заметить такую простую вещь. Вова вмиг становится печальным, а веки апатично опускаются. Ему так стыдно. Ему не хочется быть для кого-то проблемой. Александр Петрович и так много для него делает, но останавливаться не хочет, а Володе это как ножом по сердцу. Шрам лёгкий, неглубокий, но очень больной. Не поднимая взгляда на Александра Петровича, Приморский встаёт со своего привычного места и идёт в ванную. Хочется горько заплакать, даже губа нижняя дрожит в преддверии истерики, но Вова гордо держит себя в руках, когда откручивает крышечку и выдавливает на пальцы немного белой мази. Взгляд в зеркало — собственные измучанные глаза и синяки на шее чернильным пятном. Дорогого стоит сейчас не упасть на пол и не поддаться солёными слезам, как дитё малое. Только звуки с улицы глухо доносятся до него, мазь гладко ложится на шею, Володя её ровным слоем распределяет, как в трансе каком-то. Мыслей нет, есть только жгучий стыд и желание сбежать куда-то очень далеко. Потом идут синяки на запястьях. Володя возвращается на кухню, пытается согнать с себя всю печаль. Кладёт мазь на стол, она мозолит глаза. — Спасибо, — коротко и тихо, зажато. Всем своим видом Приморский кричал, что не хочет об этом говорить. А Саша и не спрашивал его ни о чём. Их урок проходит мирно, под конец Вова уже забыл обо всём, думал только, что Александр Петрович приготовит в следующий раз. Почему-то казалось, что даже если Романов яичницу с утра сделает, это будет утончённо и красиво. Они занимаются, а за окном бушует ветер. Сегодня облачно, но дождь никак не идёт. Страшно представить, что будет, если забраться на сопку. Маленький Володя порой думал, что его этим ветром снесёт куда-то в Сибирь. Они обсуждают «Бесов» Достоевского. Вова заметил, что именно Достоевский вызывает у них с Александром Петровичем такие бурные и живые диалоги, как будто сам Фёдор Михайлович играет на струнах души, задевая самое дорогое и важное, чтобы хотелось свою точку зрения отстоять. Вова почти порхающими движениями пишет сочинение, легко контролируя почерк и грамматику. Он бы никогда не подумал, что такое глубокое изучение русского языка станет для него чем-то действительно важным. Раньше важным был только японский, он и вызывал неподдельный интерес... Но сейчас Володя бы сказал, что языки слишком похожи на математику. В голове мелькает мысль о том, чтобы стать полиглотом, но тот же французский или немецкий учить было откровенно лень. Да и учителя у него нет. Теперь, начиная с этого дня, перед занятиями Володю ждали не только кулинарные изыски, но и мазь от синяков. С этим даже можно было смириться: фиолетовые разводы на коже и правда стали быстрее проходить. Эта забота его радовала и каждый раз смущала. До того смущала, что Володя после их уроков сидел на лестничной клетке, на холодных, бетонных ступеньках, и пытался прийти в себя. Впрочем, в дни, когда у Вовы нет занятий, Романов соблюдал расписание и не ложился спать позднее положенного часа ночи. Только в один из июньских четвергов сон отложился на целых шесть часов. И неспроста: на любимый стриминговый сервис, как раз под самый сон, пришло оповещение о премьере нового остросюжетного сериала, на который Романов и решил уделить всего час. Затянувшийся на ещё пять, с кучей еды и салфеток, один единственный час. В конце концов, за дополнительные занятия с Вовой ему никто не заплатит, это исключительно благотворительная акция, разовый подарок самому дорогому ученику. Именно этому поздней ночью, а может и ранним утром, Александр пишет сообщение о переносе ещё одного пятничного урока на вечер, когда ещё не совсем поздно. Вова сообщение прочитать сразу не успел, но он не спал. Этой ночью было тяжело в силу тревожности, Володя уснуть не мог из-за родителей. Постоянный страх из-за их драк не давал даже шанса на нормальный отдых, а часам к трём ночи всё действительно стало страшно. Соседи уже не ругались за шум, привыкли. Ждали, наверное, когда это кончится чьей-то смертью, но крик стоял конкретный, а грохот такой, что мурашки шли по коже. Володя смиренно смотрит на разгромленную кухню и прихожую. Мало того, что вся посуда была побита, так ещё и зеркало умудрились разбить. Пол в крови, мать трясётся, пьяно что-то кричит, пока отец с жестокостью тянет её за волосы и бьёт головой о стену. Вова хотел плакать, но сейчас нельзя. В попытках разнять родителей, Вова получает сам: падает рядом с зеркальными осколками и ранит руку. Отец ушёл прямо посреди скандала, и стало тихо. Володя замотал ладонь бинтом, предварительно обработал. Порез неглубокий, даже шрама остаться не должно. Часам к шести утра в доме совсем тишина, мать спит, а Вова сидит на кухне, смотря в стену. Усталости ни в одном глазу после такого стресса. Пришлось самому убирать весь этот беспорядок, а потом наступил день. Вова смотрит сообщение от Александра Петровича и коротко отвечает, что придёт в сказанное им время. Нужно убегать хоть куда-то от этого ужаса, Вова благодарен всему на свете, что у него есть Саша. Он не спал и днём: не хотелось свой график сна пошатнуть. Срастил энергетик, который помог только в первые два часа, зато добираясь до Романова, можно было спокойно жить: ужасная жара уже совсем спала. На этот раз простым десертом Саше не отделаться, посему тот решает приготовить к приходу мальчика полноценный ужин из двух блюд: нежнейший морковный суп-пюре с сухариками, а так же пасту фарфалле с песто и тёртым в мелкую стружку сыром. На пару моментов стало даже интересно: как Вова назовёт его блюдо? Зовут ли такую форму макарон в его доме бабочки или же предпочитают звать бантиками? — Добрый вечер, — на этот раз пунктуальность не на его стороне, и Романов не успевает подойти ко входной двери и поприветствовать Приморского без нежного салатового фартука, — заходите поскорее, пожалуйста, я пока немного... занят. Мне нужна пара минут. По выражению лица было понятно буквально всё, у Вовы будто кто-то все эмоции пишет на лбу маркером: предвкушение, голод и заинтересованность. Да, такая реакция стоило всех потраченных сил на этот несчастный суп, тарелка которого приземлилась на стол прямо перед носом. — Bon appétit, — Александр Петрович долго у стола не задерживается, и возвращается к плите, начиная разговор у сковородки, — Владимир, вы знаете иностранные языки? Я владею французским и отчасти финским, а какие подвластны вам? Парень неловко сидит за столом, испытывая ужасный стыд от такого внимания, но с другой стороны, голод был сильнее. Еда Александра Петровича была слишком вкусной, чтобы отказываться. — Спасибо, Александр Петрович! А, ну... — Володя левую руку под столом держит, старается не давать еще больше поводов для беспокойства. Когда они успели перейти в эти отношения? — У нас в школе преподают английский углублённо... поэтому все его достаточно хорошо знают в нашем классе. Он лёгкий, но мне не нравятся языки, где нет схожести ни с английским, ни с русским. Володя пробует суп, а потом словно растекается от гастрономического удовольствия. Мычит так удивлённо, как будто никогда не ел ничего лучше. — Александр Петрович, это невероятно вкусно... — Вова пробует ещё, а желание разговаривать отпадает из-за рвения поесть, но мысль закончить надо, — сам учу японский и немного корейский, но с японским у меня куда лучше. Конечно, там счётные суффиксы... и две азбуки... и иероглифы... но произношение зато очень простое. Я почему-то так и думал, что вы знаете французский, — Вова не знает, как объяснить это предположение, — А финский... Александр Петрович, вы жили в Петербурге? Собственная смелая догадка казалась абсурдной, но всё сходится идеально. Только из Петербурга мог приехать такой человек, как Александр Петрович. Вова подумал, что его учитель на самом деле правнук убитых монархов, который был вынужден скрываться... и вот-вот за ними придут НКВДшники, а потом начнётся погоня по всей России, полная приключений. Саша мягко улыбается плите на слова ученика за спиной, состоящих из комплиментов повару с чуть ли не постаныванием от удовольствия. — Да, я коренной житель Санкт-Петербурга, мои предки чуть ли не с самого его основания жили в паре шагов от Дворцовой Площади, на Малой Морской. По моему нескромному мнению, это лучший город не то что России и Европы, но и всего мира. Кладезь культурных достопримечательностей, европейский дух, запечатлённый в Российских оковах, лучшая столица времён и народов, — о своей немалой родине Романов был готов говорить, кажется, бесконечно, перебирая город по улочкам от северного Мурино до южных Шушар. — Не даром молодёжь так стремится попасть туда, сбежать от всех домашних проблем и наивно полагает, что именно северная пальмира исцелит их от всех невзгод и примет как родных в свои дождливые объятия, я прав? — Александр через плечо окинул взглядом Володю, словно бы прочитав сокровенную мечту о посещении Петербурга одними лишь серыми глазами. Александр Петрович рассказывал о Петербурге с восхищением и большой любовью. Володя не то чтобы завидовал... но, может быть, да. Завидовал. А ещё — не понимал, почему Саша променял такой невероятный город на Владивосток. Нет, Володе нравилось здесь, но Санкт-Петербург слишком далеко, а Владивосток не так богат на искусство и работу, тогда почему? Почему из европейской части страны надо переезжать на дальний восток? Это не имело смысла в Вовиных глазах, но он решил оставить все вопросы на потом. Пока он просто и в правду мечтает о волшебном и невероятно красивом Петровском творении, которое было так далеко, что страшно представить. Через Сибирь, через Урал, совсем неосязаемо, воистину другая точка на земном шаре. Мифическая, как будто сказка. — Да, вы правы... Спасибо, Александр Петрович, я в жизни ничего лучше не ел, — и не врёт ведь. Саша сменил глубокую пиалку плоской тарелкой с пастой, но совсем ненадолго — Приморский опустошил её в считанные минуты и приготовил на пустом обеденном столе тетрадь для изложения. Как дрессированная собачонка, выполняет команды после лакомства. Только после еды почему-то страшно клонило в сон... На то, что Вова стал гораздо медленнее моргать и тише дышать хозяин квартиры, к сожалению, внимания не обратил, открывая голубую закладку на "Мастере и Маргарите" после озвучивания текста. Первый зевок отвлекает от строчки и Романов встречается со склонившейся в бок от тяжести головой, шагающими по линованной тетрадке буквами и лёгкими клеваниями курносым носом. Володя засыпает прямо на глазах, как котёнок. — Владимир? Угостить Вас кофе? Или Вы предпочитаете крепкий чёрный чай? Чего изволите? — Саша со всей присущей заботой слегка наклонился, дабы в лицо малышу сонному посмотреть. Володя думает о чем-то своём, пишет изложение. Рука еле-еле держит ручку, почерк ведёт куда-то в сторону, буквы становятся размашистее. Вова не замечает уже толком, что пишет. Он не уверен в каждом слове и букве, все повторяется и превращается в кашу из закорючек. Веки медленно тянет вниз. Прямо в глаза светит закатное солнце. Красное, почти алое. Небо, наверное, розовое, а облака как сахарная вата. Свет этот проникает на небольшую кухню, и здесь так спокойно. Шелестят страницы Романовской книги, тишина тёплая и уютная, от солнечного тепла на лице румянец. Надо же, даже сквозь миллионы световых километров эта звезда дарит чувства. И веки ползут ниже, и так хочется прямо здесь заснуть, чтобы Саша, словно цербер, охранял его сон. Вова всё бы отдал, лишь бы эти минуты последних лучей длились вечно, лишь бы они остались так: молча сидеть на своих местах и наслаждаться каждым миллиметром этой комнаты. Идиллия, которой позавидует любой буддист. Юноша зевает, старается дальше что-то писать, но получается из рук вон плохо. Не хотелось ничего. Хотелось только Александра Петровича рядом. Володя медленно поднимает взгляд лазурных глаз. Саша в этом свете был красивее любой античной скульптуры. Его бледная кожа, казалось, светилась, а на каштановых волосах золотой нитью вились пряди. Какой же он красивый. Снять бы очки, любоваться вечность, заснуть на коленях, говорить о своей любви: красивой и до слёз печальной. Володя молчит, смотрит долго-долго, прикрытыми глазками на Сашу, как будто забыв, что тот сказал несколько секунд назад. Рука больше не болит. Рядом с Сашей болит только сердце, и это хуже любой раны. Разве их занятия не для одного были? Разве Александр Петрович делает это всё не для привлечения Володиного внимания? В сонной голове была уверенность, что всё, без сомнений, взаимно. Каждое глубокое чувство, каждый вдох, и Володя в этой пелене был уверен в своей бредовой теории. Теорию не хотелось опровергнуть, только подтвердить. — Александр Петрович, поцелуйте меня, — срывается с губ тихо и мягко, как будто Вова говорил это раньше тысячу раз, не меньше. И веки всё тянет и тянет, а Вова ждёт ответа, хотя сам моментально забывает, что сказал. Очень хочется спать.