Романов азбуку пропил

Третье занятие подряд Романова было бы ожидаемо найти во всё том же кабинете русского, что шло вразрез с настоящим, в котором Александр был чуть поодаль от своего рабочего места. Молодой учитель стоял полубоком к широкому деревянному окну, попивая небольшими, но частыми глотками, купленный в кофейне капучино на клубничном молоке. Худощавое телосложение, казалось, было очень хрупким и могло развалиться от инерционного ветра беготни первоклашки, но спина у него была ровнее каждого учащего и учащегося здесь. Со стратегической точки зрения, здесь самая удобная позиция для тихой проверки Вовы на язык без костей, ведь ему не нужно было поворачивать головы ни на градус, чтобы заприметить в конце коридора двух школьников. Во время урока и пары перемен было выявлено, что Вова ни с кем сегодня практически ничем не делился, но одна тёмная лошадка всё же была среди стада. Леонид Амурский напрягал бы только в том случае, если бы напрашивался на дополнительные занятия вместе с Вовой, а не тихо прыскал нецензурщиной во время озвучивания оценок. Судя по разговору молодых людей, Лёня ничего сверхъестественного против Романова не имеет, а Вова хранит от всех тайну занятий со своим учителем. Александр тянет ухмылку вправо, прикрывая эмоции тёплым пластиковым стаканчиком. — Постараюсь Вас долго сегодня не задерживать, — мужчина кратко кивает головой в качестве аналога имперского поклона перед Его Высочеством, — сегодня на повестке дня изложение. Володя вспыхнул, как в первый раз. Ему самому надо все это описывать? По памяти? Да у него мозг каждый раз отключался, когда Александр Петрович читал эти свои тексты! С каждым разом всё хуже и хуже. Нижний ящик, стопка похабной литературы и отстранённое лицо. Все как обычно, Александр танцует с постоянством под руку и даже умудряется вести партнёра. Телодвижения как и всегда плавные, отточенные, словно бы неживые. Пугало, пожалуй, то, что встречи с Романовым входили в привычку. Не их наполнение, конечно — Володя был все еще в шоке, но к самому Александру Петровичу можно было относиться спокойнее, без лишнего ужаса. Александр Петрович весь из элегантности состоял: даже похабные тексты читал умело. Так, что чувство отвращения и смех это не вызывало. Это или какой-то невероятный талант, или годы практики. В кабинете прохладно, но мурашки у Володи от включенного на телефоне диктофона, что был спрятан в кармане. Хотелось его поправить, чтобы не было слышно шуршания одежды, но это было бы, пожалуй, слишком резко, привлекало бы внимание. На нервах Володя стал куда более неуверенным: теперь записывать их урок на аудиозапись казалось не такой хорошей идеей. — Александр Петрович, — Вова застыл у парты, положив на нее свой рюкзак. Сейчас главное не звучать подозрительно или странно, — Какая тема? У изложения. Ладно, это звучит странно и подозрительно, несмотря на Вовины старания. Им обоим предельно понятно, какого рода текста звучат в классе, когда они наедине, так что вопрос звучал так, словно если бы Приморский спросил: «а что вы преподаёте?» Оставалось надеяться, что Александр Петрович о Вовином интеллекте самого худшего мнения, поэтому подозрений эта ситуация не вызовет. Володя делает самые невинные глаза, которые может, и смотрит на Романова, на его строгий, стройный вид, не дарующий никаких поблажек или карт-бланша. — Текст со вчерашнего занятия, Владимир, не иначе, — Романов и бровью не ведёт, пока глазами марафон по знакомым строчкам пробегает, — однако, если полёт вашей фантазии по той же теме бьёт ключом, то я не в силах вам препятствовать. Более того, готов предоставить мой рукописный словарь, составленный вчера, чтобы помочь в написании, как на настоящем экзамене. Жаждете побывать в роли автора в этом жанре? Вова ведёт себя подозрительно второй день подряд: задаёт вопросы стоя, зачастил с проветриванием глазных яблок, постукивал средним пальцем по собственному бедру. Мальчик чем-то встревожен, а расспрашивать так сходу нельзя, посему Александр Петрович плавно перемещает центр внимания от бумаги до школьного компьютера, а от туда к синякам под лазурными очами. — Нет, — оскорблённо отвечает Володя, опуская глазки. Он ощущал на себе пристальный взгляд Романова, под которым хотелось то ли таять, то ли умирать скорее, — и какие же слова вы вписали в свой словарь? Расскажите, вдруг я всё выучил, а он не пригодится. Он явно издевался. Как будто специально вслух не произносил ничего, что могло бы сработать, как компромат, как будто правда чуял опасность, словно зверь. Володю это вгоняет в откровенный ступор и тихую панику. Он не знает, что отвечать, не знает, как вывести разговор в ту сторону, которая ему требуется. Это настолько сильный и печальный провал, что хотелось бы заплакать от обиды, но сейчас, очевидно, это было бы слишком некстати. Он не хочет писать никакие тексты в «этом жанре». Он не хочет, чтобы Александр Петрович учил его так. Но он очень хочет хорошие оценки. Кажется, надо идти топиться в море, потому что либо Романов подумает, что Вова тупой, либо поймёт этот хитрый, но очень провальный план, пресечёт его на корню. Вова уже на все согласен, лишь бы не сгореть от стыда. — Предпочитаю держать интригу, — Александр приподнял бровь в легком недоумении, — к тому же, словари есть на каждом классном сочинении, на каждом экзамене. Он играет роль не столько подсказки, сколько моральной поддержки. Как вам спалось сегодня, Владимир? Вы не обронили ни слова против Кабанихи на литературе, это напрягает, — забота плескается внутри бурным морем и бьётся о скалы маски непоколебимого педагога. Снимать её ещё слишком рано, Вова недоверчиво косится на выход во время занятий или вовсе взгляд прячет. Сейчас ведёт себя подозрительно, словно пытается от Саши услышать чёткое описание происходящего на дополнительных. Индивидуальных, подобранных специально для Вовы дополнительных. Володя умный, с этим поспорить сложно, да и кроме заносчивого Лёни об этом никто бы и не стал препираться. Поэтому, когда умный Володя ведёт себя, как пятиклашка-двоечник, это пахнет попыткой достать доказательства непедагогичного поведения учителя. — Плохо спалось, Александр Петрович, но я думаю, что моё мнение по поводу «Грозы» вам очевидно, — тихо отвечает Приморский, даже не пытаясь смотреть в чужие глаза, — но знаете, вы правы. Я бы хотел попробовать себя в жанре. Мне бы хотелось, чтобы вы прочли мою попытку. Может, вы скажете конкретные пожелания к тексту? — Я бы послушал написанное из ваших уст, — Александр прикрывает кулаком улыбку и тихо прочищает горло, — мне нравится ваша поставленная речь, хочется голос ваш услышать при прочтении. Перестрелка полномочиями остаётся на перехвате пули Вовой. С парнем явно что-то не то, уж больно осмелел за такой короткий промежуток времени, аж подбирает на раскрытие эмоций. Скорее всего, у него звукозаписывающее устройство. Скорее всего не в целях списать работу. Скорее всего Александр бы стирал большими пальцами слёзы с юного лица, вылавливая чужие, тихие стоны. Полуголый и смущенный Приморский, распластавшийся на столе, выглядел в фантазиях более чем привлекательно. И прямо под партой его диктофон как венец происходящего. «Давайте, Владимир, поскорее подтвердите мои догадки и я сжалюсь над вами», — Вове позавидовать бы, какой кадр его хочет. Александр Петрович в собственной привлекательности настолько уверен, что не обращает никакого внимания на социальные роли. — Мне есть, чему у вас поучиться, — резко парирует Володя, как будто это не обычный разговор, а квиз, в котором нужно как можно быстрее найти ответ, — я бы хотел ещё больше слушать вас, — он продолжал гнуть свою линию. Всё ещё надеется, что Александр Петрович не догадался. Было бы куда легче, если бы он, как обычно, молчал. Романов в таком случае сразу бы начал читать текст изложения — вот и доказательство. — Владимир, — интонация мгновенно обивается листом стали и заваривается швом, чтобы от него отскакивали чужие льстящие слова, не проникая к сердцу. Голос в сочетании с отстранённым взглядом прямо говорил о поддерживании дисциплинарного поведения. Как мама в детстве прожигает грозным взглядом, чтобы ребёнок начал «вести себя нормально», так и Романов сейчас пытается приструнить Вову, подавить волю в редчайший момент, когда подросток выходит из зоны комфорта и самостоятельно решает вопрос с девиантным поведением учителя. Жаль, что напрасно. — На парту, — и молчит. Что на парту? Руки? Телефон? Ключи? Себя? Под таким тяжёлым взором можно сжаться до размеров электрона и дрожать от страха, но не смотреть в ответ. Вова вздрагивает, как от удара током, а в груди — укол разочарования. Он вмиг становится печальным, словно ему сказали: «неделя без телефона!» Ощущение, как будто застукали за воровством конфет, увидели разбитую вазу, двойку в дневнике… и это всё вызывало разочарование и жгучий щёки стыд. Юноша молчит, опускает глазки, думает, что вполне мог бы заплакать сейчас, но держится на какой-то невидимой силе. Картинка перед глазами уже плывёт. Вова обиженно вытаскивает телефон из кармана. Диктофон всё еще работал, Приморский его выключил и оттолкнул от себя, как маленький, обиженный ребёнок. Молча сев на своё место, Володя думает, что ему правда обидно до кома в горле, он не понимал, почему так хочется разреветься. Это пройдёт, просто голос Александра Петровича в такой интонации иных чувств не вызывал. Изложение? Ладно. Уже всё равно, Вова готов потерпеть, только бы уйти поскорее. — Спасибо за честность, Владимир, — тонкие пальцы заправили за ухо чёрную прядь, оголяя краснеющее лицо. Крайняя фаланга среднего пальца проводит под подбородком, приподнимает чужую голову в свою сторону и отпускает. Александр Петрович укладывает руку на самую макушку и неловко проводит по ней вдоль линии роста волос, — вы настоящий молодец, я горжусь. Конфисковать диктофон стоило бы, но каков шанс, что Вова не промочит тетрадный листок слезами? Ласковое слово было бы недостаточным, нужно было что-то ещё, что помогло бы восстановлению отношений. Нужны были касания. Надавить Вове изгибом колена в пах противоречило бы всем моральным соображениям, невесомое поглаживание нежной руки тоже мимо, неподходящий момент, сейчас Вове необходима была нежность и никакого пошлого подтекста. Вчера нужны были лишь слова, их хватило для успокоения. Время идёт, отношения развиваются, Вове недостаточно того, что было раньше. Вова, например с Лёней, сам напрашивался на контакт: просил обняться, просил чего-то мягкого; редко получал, конечно, но тактильный голод порой бил все рекорды. Поэтому сейчас, когда Романов его впервые касается, это ощущается слишком ярко. Дыхание спирает, а по всему телу одним мгновением бежит приятный холодок. Чувствительная кожа головы ведёт импульс по нервам, из-за чего Вова вздрагивает от непривычки, кусает свои губы. Его буквально ведёт всего лишь от такого, да так, что хочется голову на Александра Петровича уронить, поддаться этим ласкам, таким легким, но для Володи — очень редким, как самый дорогой драгоценный камень. Голос Александра Петровича звучит спокойным эхом в голове, а Вова думает, что не напишет сегодня никакого изложения, голова занята чем-то далеко другим. Как вчера он почувствовал этот прилив чувств, так и сегодня. Вове хотелось бы услышать что-то такое в свой адрес ещё. Он сглатывает накопившуюся слюну, опускает смущённые глазки, в которых ни капли слёз не осталось, а Романов как сидел на своём месте, так спокойно и сидит, более своего ученика не трогая. Вова слушал текст изложения краем уха, писал его по памяти, как в трансе. У него было ощущение, словно Александр Петрович его гипнотизирует, чтобы работу выполнял без лишних вопросов и скандалов. Последняя точка означает, что пора приходить в себя. Володя смотрит на своё изложение, написанное на удивление ровным почерком. Щурится от недоверчивости к себе же, а потом, даже не перечитывая написанное, медленно, неуверенно передвигает лист в сторону Александра Петровича. — Я могу идти? — резко спрашивает Вова, понимая, что не хочет смотреть на лицо Романова, когда тот читает его попытки в изложение на нецензурную тему. — Вы свободны, как ветер в поле, — кратко кивает Александр, выводя пятёрку на полях и убирая запретную для чужих глаз тетрадку и литературный материал в ящик под замок. «Ветер в поле» был куда свободнее, чем Вова. Как минимум из-за того, что у ветра не было родителей и домашнего задания. Приморский почти бежит по коридору школы. Домой не хотелось, где угодно было лучше, чем дома. Поэтому, даже не избавившись от школьного рюкзака, Володя шагает по набке. Один, к сожалению, потому что Лёня сегодня совсем не в духе. Морской ветер спутывает вьющиеся волосы, над головой кружат огромные чайки, а закатное солнце бликами мелькает на воде и в совсем ещё юной, редкой листве. Во Владивостоке сейчас на удивление отлично! Вся слякоть почти высохла, остались только нелепые лужи посреди дорог. Весна в этом году цветет и пахнет, скоро майские праздники, а потом последние летние каникулы в школе… Наверное, долгожданный отдых был в голове любого среднестатистического школьника. Вова исключением не считался, но в плюс шли мысли о том, что Александра Петровича он в три месяца лета не увидит. Этот факт радует, честно. Вова уверен, что это должно его радовать. Вечером Володя закидывает в себя какие-то наспех приготовленные полуфабрикаты и любимую газировку. Попутно делались уроки. Алгебра, геометрия, химия, физика… потом география, история, обществознание… и, наконец, отложенный напоследок русский с литературой. Вова иногда думал, надо ли ему стараться и дотошно писать эти упражнения по русскому? Потом вспоминал, что Александр Петрович, может, и извращенец какой-то, но все еще максимально душный учитель. Не застеленная кровать манила одним своим видом. На часах уже полтретьего ночи, Вова ставит точку в сочинении по литературе. Сил больше не было, даже на тёплый душ. Голова соприкасается с подушкой, сон проходит, как один миг. Он не запомнился хотя бы по той причине, что Вову разбудили слишком резко, чтобы думать о сновидениях. Грохот с кухни заставил Володю рывком подняться с постели, натянуть футболку и проскользнуть в коридор. — Уёбок! — это был пьяный голос матери. Хотя еще утро! Вова привык, но каждый раз удивлялся, как родители умудряются пить целые сутки напролёт. — Я убью тебя, — не менее пьяный голос отца, а потом грохот посуды. Вова вздрагивает, печально глядя в пол. Его выходной начинается именно так. Как бы сильно не было все равно, это все еще родители, и игнорировать он их не был в силах. Вова бережно и молча обработал матери рану на плече и лбу, дал успокоительного, уложил спать. Убрал на кухне, выпил чая и ушел на улицу, оставив окно на проветривании. Это не в тягость, это просто привычка. Только постоянно ощущение, словно спать нельзя — тревога за родных Вову убивала и тянула вниз. Они безнадежны, а Володя все ищет и ищет в них что-то светлое. Любовь, наверное. У дома Вова покупает себе совсем безвкусные мандарины, но не жалуется. Идет вниз по Фонтанной, как по Манхеттену, не прячет лица от солнечных лучей, дышит глубоко, забывается… За поворотом дом Лёни. Вова стоит у торгового центра (хотя Володя бы скорее назвал это офисным зданием), доедая цитрус, а потом забегает в ближайший продуктовый за «Милкисом» и шоколадками. — Лёня! — Вова стучит в окно на первом этаже, встает на носочки, чтобы дотянуться. Окно открывается, выглядывает мать Амурского. — Вова! Сколько раз говорила в окна не стучаться? — Простите. А Лёню можно? Скажите, что я нам Милкиса взял! Женщина только кивает. Наступает трёхминутная тишина, а потом знакомой мелодией звучит домофон, хлопает железная дверь подъезда. — Мог бы и написать, — зевает Лёня, плетясь в сторону друга. — Ты когда проснулся? — смеется Вова, отдавая другу баночку напитка. — Минуты две назад. — Прости. Вова тащит Лёню хотя бы умыться в ближайший, нормальный торговый центр, и тихо хихикает с чужих недоумевающих взглядов у раковин в уборной. Не в первый раз так. Они ходят, кажется, по всему городу. Со временем к сопкам можно привыкнуть, особенно если не выезжать за всю жизнь дальше области. У моря всё равно хорошо. Вода ледяная, как и порывы ветра, а людей, несмотря на это, много. Всё, вроде бы, хорошо. Спокойно и привычно. Только за Володей чёрным пятном шло ощущение, что он грязный и неправильный. Что он должен стыдиться себя же, ведь подписался на непонятную аферу, никому не сказав. Вове должно быть отвратительно. Он не должен делать вид, что все как раньше. Он обязан был давно всё всем рассказать, нажаловаться, чтобы это скорее кончилось. Но Вова молчит, как будто Александр Петрович самолично зашил ему рот. Нитки были утеряны на дне коробок при переезде: Романов это понял, когда обошёл всю двухкомнатную квартиру в их поисках, чтобы зашить порванную петельку на пальто. Для одного Александра на данный момент такие хоромы казалась в самый раз — после тесного общежития, в котором приходилось делить пополам с соседом жалкие восемь квадратных метров, квартира была куда просторнее, хоть всё ещё не сравнится с отчим домом в родном Петербурге. Саша вешает пальто на плечики стула, проходится по поливискозным рукавам липким роллером и собирает осевшую пыль. Придётся после работы идти в магазин, потому что без ниток не обойтись… На кухне тепло, и от форточки тянет по всей квартире ветерок с ароматом готовки. На плите тушится паста в соусе на завтра, а сегодняшний приём пищи Романов решил посвятить японской кухне. Стоит поближе познакомиться хотя бы со вкусом этих самых роллов, чтобы после иметь представление о предпочтении своего ученика в пище. Саша смакует роллы домашнего приготовления под красное вино и морщит нос на несочетаемые продукты. «И всё же, рыба плавает в белом», — пробегает в мыслях, пока Романов на полоски делит дор блю. Под самый сон Александр ищет аккаунты Володи в социальных сетях. Вполне успешно. Аватар под стиль зарубежных мультфильмов, несколько фото с Леонидом и, наконец, одна сольная: парень сидит в окружении недостроенного панельного здания в свете оранжевых лучей с банкой белой газировки, неизвестной для Саши, и улыбается, прикрывая глаза. От такой улыбки на сердце теплеет, а палец тянется сохранить изображение для секретного любования радостной улыбки, которую Вова по какой-то причине от Романова скрывает. Мысли при рутине вертятся вокруг одного: хочется куда больше. Романову хочется знать мысли Приморского, его позицию прямыми словами, может даже написанными от руки. «Написанными от руки» — эхом отскакивает от стенок черепной коробки. — Напишите сочинение, — отстранённо произносит учитель, кладя перед подростком листок из злополучной тетради неприличного содержания, — на тему ваших желаний. Чего вы хотите, Владимир? Вова сначала не понял. Поднял взгляд на Романова, пытаясь уловить его намерения, и сам сразу же упал на глубину своих мыслей. Вопрос Александра Петровича и самого Володю волновал. Если бы он только знал ответ! Но, конечно, учителя на самом деле не беспокоили мечты Вовы о нормальной семье и поступлении в ВУЗ. Его волновало другое. Так или иначе, тема сочинения Вову настолько застала врасплох и вернула в реальность, что хотелось бы над ней честно подумать. Рука сама тянется к ручке, и белый лист неловко окрашивает синева. «Я не уверен, что смогу ответить на вопрос, который касается меня же. Я знаю вещи, которые хотел бы прямо сейчас: чая и сладкого, песочного печенья. Я знаю, чего захочу в будущем: чтобы во фруктовой лавке у дома были нормальные, спелые мандарины даже весной, и чтобы когда я пришёл домой, в квартире было тихо. Я хочу, чтобы мой лучший друг был ко мне чутким. Я хочу закончить школу с медалью. Я хочу поступить в лучший университет Владивостока на бюджет, поселиться в общежитие и чувствовать себя свободно. Я хотел бы найти человека, который мне понравится.» Вова выводит буквы медленно. Обдумывает каждое предложение, которое пишет, чтобы убедиться, что ни в коем случае не лукавит. Смотрит мельком на Александра Петровича, а в грудь словно нож воткнули. Разрезали кожу, сломали рёбра, вынули сердце, лишь бы осмотреть, найти что-то неправильное в самом важном органе. Вова опускает отчаянные глаза в листок, ощущая в душе только бесконечную тоску. Он ненавидит сочинения на такие темы. «Но Вы, Александр Петрович, наверняка сами знаете, что желания могут отвергаться в голове и в душе. Сейчас мне кажется, что я не просто отрицаю свои желания, я их не понимаю. Я в них не уверен и я их боюсь. Я не знаю, хочу ли видеть вас каждый день. Я не знаю, хочу ли приходить на эти занятия. Может, я не понимаю, чего я больше хочу сейчас: убежать от вас и никогда больше не приходить, или убрать наконец-то этот листок и уткнуться в вашу грудь, давая волю самым ужасным чувствам в моей жизни. Я еще более не уверен в том, хочу ли я сесть на ваши колени, напрашиваясь на объятия, или мой мозг выдаёт это за мечту, чтобы себя защитить? Наверное, я бы в таком случае хотел бы попросить вашего поцелуя, но это странное стремление — я не думаю, что мне понравится. Это то желание, которое я боюсь осуществлять. Даже не хочу пробовать.» Вова вздыхает тихо, незаметно, а рука дрожит, словно на самом ужасном морозе. Он держит в голове одну сомнительную мысль: всё написанное помогает разобраться в себе, а не удовлетворить желания Александра Петровича. «Я боюсь, что мне не понравится. Может, мне не понравится, если вы поднимете меня за подбородок и заставите смотреть себе в глаза; или мне наоборот понравится чувствовать ваши губы на шее, так понравится, что я буду закрывать себе рот ладонью, лишь бы меня никто не услышал. Кажется, я бы хотел чувствовать ваши руки на своем теле, ощущать их тепло сквозь одежду. Я бы очень сильно хотел услышать, как вы меня похвалите, когда я осмелюсь на всё это. Ещё я бы не хотел отдавать это сочинение. Тогда вы бы взяли меня за руку и притянули бы к себе. Это я хотел бы испытать. Я бы хотел, чтобы эти занятия кончились как можно скорее, но еще я бы хотел, чтобы вы знали каждый мой сон, больше похожий на кошмар. Я одновременно хочу и не хочу видеть вас, Александр Петрович. Для меня это желание самое мучительное и непонятное. Возможно, умение разбираться в себе — это не моё лучшее качество. Я бы хотел научиться понимать себя. Это моя ключевая мысль.» Вова вздыхает и смотрит на несчастную бумажку, как на заразу. Отбрасывает ручку слишком громко и неприлично, отодвигает от себя этот ужас, совсем позабыв, что его так-то на проверку надо сдавать. Щеки совершенно алые, а в глазах — океан из эмоций. Александр Петрович уже тянется за листком, и кажется, что Вове надо бы остановить его руку, забрать свою работу и убежать, лишь бы он не смел это читать! Но кости словно каменеют, поэтому Романов успевает подобрать лист без препятствий, и в тот же момент приступает к чтению. Первым делом Александр Петрович поправляет очки за оправу. Он прячет половину лица в ладони, дабы скрыть эмоции, а локтем упирается в рабочий стол. Над глазами лишь едва меняют положение брови: кооперируются над переносицей от печали или ползут вверх от удивления. Александр делает себе собственный вывод: Вова хочет тоже. Вова простой, как магазинный журнальчик с акциями, а Саша невозможный, как второй том мёртвых душ. Вова его хочет. Хочет его касаний, его одобрений и любви. Романов даже не сомневается. — Владимир, Вы столь откровенны, — с каждой новой строчкой по коже головы бегут волнами мурашки, — Это… прекрасная работа. И всё же, улыбку сдержать не удается: Романов расслабляется под откровения ученика и наполняется энергией. Саше всё ещё нельзя его трогать: слишком рано, хоть желание и прёт наружу, умоляя схватить Приморского за запястье и поцеловать в тыльную сторону ладони. — Я оставлю его у себя, если вы не против? — иного выбора нет, даже если Вова станет отбирать лист, Александр без проблем пригвоздит юношу к парте и подло проведёт листком перед лицом. Отдавать сочинение Романов не собирается ни в коем случае. В мутных водах синих глаз блистал шторм, туман, всё самое плохое. Приморский отвечает на воодушевлённый взгляд учителя сожалением. Вове похвала не помогает, ему на нее сейчас все равно. Конечно Александру Петровичу работа понравилась, ведь там написано то, что он сам хотел увидеть. Вова понимал: одна секунда и он впадёт в истерику, отберёт у Александра Петровича ебучий листок и разорвёт его на куски. Всё было написано не от какой-то любви, не от высоких чувств, Володя просто дал слабину, уступил физическому желанию, мимолётному и такому грязному. Сожаление сильнейшим пожаром горело внутри, а чувств столько, что хочется кричать. Романов не должен это читать, он не должен видеть такое откровение; местами непонятное, неправильное, запутавшееся, но всё еще откровение. Вова свои чувства скрывать не привык, это его и погубило. Миллион сожалений выли в голове отвратительным, несочетаемым хором. Поэтому Вова только и способен на то, чтобы помотать головой и встать со своего места. Понимания Володя сейчас не пытается найти. Романов улыбается так довольно, что становится очевидно — Вова совершил ошибку. Он сегодняшний день проиграл, прошлые разы тоже, и так будет постоянно, на каждом занятии, если это продолжится. — От-отдайте, п-пожалуйста, Александр Петрович! Отдайте, — он продолжает мотать головой, хватает сочинение, как будто это поможет, спасёт его от всего на свете и от Романова в частности. — Владимир, — в ласковом поглаживании Александр проводит свободной рукой по крепко вцепившейся в измятый лист ладони. Доля секунды — и Романов успевает продумать возможную реакцию Приморского: от нежности, проявленной со стороны учителя, тот опешит. Отпустит бумажку и отшатнётся назад, возможно даже упадёт. Саша тут же крепко обхватывает запястье молодого человека, надеясь спасти его от возможного неприятного исхода. — Мне жаль, что я неправильно выразил свои мысли по поводу вашего сочинения. Мне понравились не абзацы про меня, не ваши приземлённые, возможные на выполнение желания, не ваша искренность, — хладнокровный взгляд и строгость словно растворяются, стоит мужчине на пару градусов скосить голову в сторону левого плеча, приподнять брови и подтянуть уголки рта на миллиметр повыше, — нет, Владимир, мне понравилось всё и сразу. Всё сочинение. Вы прекрасно раскрыли тему и соблюдали правила сочинения на свободную тему. Ваша душа раскрылась в этом тексте. Я хотел бы перечитывать его снова и снова, выискивая мелкие детали и строя из них портрет, который простому учителю вы не покажете. Вы уникальны, Владимир. Александр плавно отпускает листок, но продолжает держаться за руку, попутно наблюдая, как созревает помидор на щеках юноши. Володя застыл, расслабив ладони, и тоже отпустил эту бумажку. Он не чувствовал от Романова грубости или настойчивости, скорее наоборот. Касания были ненавязчивые, удерживающие от падений и панических телодвижений. Приморский смотрит в серые глаза, которые, кажется, впервые излучали такую искреннюю мягкость. Вову легко подкупить открытостью, это факт. Если человек ему врёт, то Вова это подсознательно чувствует… Александр Петрович не врал. Он, может, и говорил слишком красиво, но сейчас были слышны эти новые нотки в голосе, интонации. Эти нотки как будто дополнение к привычному рефрену, но от них он становится ещё более прекрасным. Знакомый мотив и другой контекст — это реприза, что так сильно влияет на драматичность, впиваясь в самое сердце. Романов весь из музыки состоял, Вова не удивился бы, если бы оказалось, что тот играет на скрипке или фортепиано. Он как симфония, которую каждый слышал по-разному. Вове она раскрывалась целым оркестром, когда Александр Петрович говорит все эти вещи, и самое главное, что говорит не для спокойствия Вовы. Он правда так считает. Володе впервые говорят что-то подобное. Может, он как девушка, но сейчас эта параллель просто неуместна. Приморский сам в себе не видел того, что сейчас сказал Романов. Сердце билось так быстро, как это описывают в бульварных романах. Вова таял сейчас, как льдышка на солнце, потому что теперь он знал, что слукавил в своём сочинении. Он бы точно хотел, чтобы Александр Петрович перестал быть его учителем. Он хотел бы назвать его по имени, обратиться на «ты», утонуть в мягких объятиях, доверить все тревоги, получить в ответ чужие. Вроде бы, это чувство в тех самых бульварных романах как-то называют. Оно крутится на языке, но так и не проявляется, хотя Вова уже всё понял. Он кивает Александру Петровичу, стеснительно опуская взгляд. Пришлось мягко убрать свои руки из чужих, отстраниться. — Спасибо, — Вова шепчет так чувственно, что в этом «спасибо» много-много другого, — наверное, я пойду. Мне надо домой. На приглушённое щебетание под нос Романов лишь кивает, уже находясь не в классе, а в своих думах. С чего вдруг такие расширенные комментарии к сочинению на свободную тему? От чего в душе трепещет сердце как крыльями белая голубка при отрыве от земли? Чувства не поддаются описанию прямо сейчас, где-то между рёбрами давят лёгкие друг на друга. Вова уходит быстро, как и всегда, но именно сейчас его хочется догнать. Схватить за плечи, прижать как можно крепче к груди и убаюкивающе гладить по мягким волосам, покачиваясь из стороны в сторону. Александр Петрович дает ему фору, пропускает вперёд в гардероб, а сам быстро собирает вещи, не забыв вложить бедное сочинение между страниц ежедневника, чтобы не измять его до состояния салфетки. Подхватывает портфель и спешит в учительский гардероб. Только бы успеть перехватить его ученика хотя бы у ворот школы, только бы успеть! Всё равно не бежит по лестнице, а идёт элегантно-быстрым, спортивным шагом. Пара минут — и на плечи, как плащ, садится чёрное пальто, которое, кажется, сопровождает Романова каждый сезон. Романов толкает тяжёлую дверь и окутывается ощутимым ветром. Вова в паре метров от него. Успел. Мужчина изящно поправляет волосы в волнительном жесте и окликивает Приморского. — Владимир, — наверное, никто так красиво не спускается по ступенькам, как Романов, идущий навстречу обернувшемуся Володе, — увидимся завтра. Александр останавливается на пару мгновений и дарит ненавязчивую улыбку. Ветер развевает пальто и локоны каштановых волос, напоминая моменты из романтических моментов в классических сёдзё. Романов проходит дальше, оставляя позади ещё не принятый сердцем предмет воздыхания. Щеки слегка горят от не менее красивого в лучах вечернего солнца Приморского.