Романов азбуку пропил

Осанка у Александра Петровича до неестественного ровная, чего нельзя сказать о школьной мебели, которая позвоночнику не просто нисколько не помогала, так ещё и являлась целым сборником антонимов к слову «ровный». В основном кабинете ему приходилось мириться с деревянным убожеством, собранным на одном из уроков труда учениками 7-го класса: неудобное седалище без спинки, с прибитой строительным степлером подушкой. На первый взгляд Вова бы даже сказал, что ему — Александру Петровичу — удобно, но за таким отстранённым от всего мира выражением лица разве будет, что разглядеть? Александр проверяет домашние работы одну за другой, и если бы умел шевелить ушами, то ни одним бы не повёл — настолько увлечён работой в тишине и покое. — Заходите, — кратко бросает Александр Петрович, невольно дернувшись от неожиданного звука. Молодой человек шуршит по столу стопкой тетрадей параллельного класса и достаёт из ящика под ключом тетрадь, подписанную внутри мелкой катаканой, а снаружи крупной кириллицей «Приморского Владимира». Уголок рта невольно тянется ввысь от предвкушения. Начинается проверка самого сильного ученика, по рецензиям учителей, на прочность, или игра «Насколько долго можно пробыть наедине с Александром Петровичем?». Пустой кабинет выглядел совсем иначе. Дышать легче, нет привычного шума, одноклассников. Доска полностью чистая, а если что-то сказать, то останется эхо: настолько было пусто. — Здравствуйте, — неловко кивает Вова, закрывая за собой дверь. Брелоки на молнии звонко бьются друг о друга, пока он перехватывает рюкзак другой рукой. Слева от учителя что-то пёстрое привлекает взгляд. На подоконнике зацвели фиалки, которые, на памяти Володи, за все десять лет ни разу не распускали бутоны. Сейчас что-то изменилось? Ах, ну да. — Присаживайтесь, — приглашающе кивает учитель. Александр Петрович, кажется, всегда старался выглядеть идеально. Для Володи это было странно, ведь каждый жест бросался в глаза: от ровной спины до изящных движений. Сам Приморский совсем не такой, он куда более неловкий и хаотичный, а в сосредоточенном состоянии зажатый и скованный. Одна из причин, почему с Александром Петровичем было тяжело — их кардинальные различия. Вова просто был не в силах найти точку соприкосновения. — Александр Петрович, если мне нужно заново написать диктант… Или, эм, дополнительно выполнить домашнюю работу, чтобы показать, что я не списываю, то я могу… — Вова говорит несмело, как будто пытается прощупать почву для их беседы. Не отпускает ощущение загнанной добычи. Словно Романов сейчас оголит клыки и когти, а потом набросится. Картина в голове, конечно, местами смешная, но Александр Петрович выглядел как какой-то вампир, поэтому Приморский бы не удивился, окажись он им на самом деле. Видел ли Вова его когда-то на солнце? Нет. Видел ли Вова, чтобы Александр Петрович что-то ел? Нет. Видел ли кто-то, чтобы Александр Петрович находился в одной комнате с серебром? Нет. Вывод — вампир. Мозг в панике выдаёт подобного рода бредовые мысли. Блокировать их давно не получалось, зато воображение пахало, как Рой Мустанг на правительство Централа. Вова присаживается за ту парту, что напротив учительского стола. В неловком, защитном жесте он обнимает рюкзак и правда пытается смотреть на Александра Петровича не жалостливым, а нормальным, трезвым взглядом. Выходило, наверное, слабо, учитывая общую Вовину миловидность и смазливость. Он совсем не как Романов. Подступаться к его персоне было опасно — обожжёт правильным и обидным словом так, что не захочется больше вообще с людьми говорить. Этого, пожалуй, Приморский и боялся больше всего. — Итак? Вы хотели со мной поговорить о чём-то? — глаза цвета холодной стали смотрят прямо в душу. Быть не может. Забыл? Прослушал? Вряд ли, наверняка он прекрасно помнит то, зачем Вова находится сейчас в пустеющей с каждой минутой школе. Просто специально виляет в репликах, вытягивает из бедного мальчика слова как по ниточке. Вова напряжён. Такие зажатые, неловкие дети на каждом углу найдутся, но чтобы перечить учителю по поводу справедливости оценок — ценные единицы. Романова не привлекает та неуклюжая толпа детей, подминаемая со всех сторон и школой, и родителями. Не привлекали индивидуумы, затевающие споры ради выведения на эмоции. Не привлекали пубертатыши, не имеющие представления о собственном будущем. Вова и представляется именно таким в догадках Романова. Задорный ребёнок, на самом деле. Из украдкой пойманной беседы в учительской выяснились пара деталей об этом «одаренном» дитя: как-то в сентябре, на уроке английского, отпросился домой пораньше, окончив контрольную быстрее всего класса, а на деле лишнее время попросту развлекался со своим другом-беспризорником на спортивной набережной, топя ноги в бьющих о пристань волнах. Учительница физики распознала звонкий смех Владимира, глушимый на время шумом моря, от щекочущей солёной пены, что таяла на чувствительных к щекотке стопах. Володя как-то застопорился, глядя на учителя чуть вопросительно, непонимающе. Он искал ответ в холодной серости глаз, но не находил ничего, как будто эта радужка — просто зеркальная дверь, что не пропускала посторонних дальше. Особенно не пускала синие глаза любопытных десятиклассников. — Я, ну, — Вова говорит тихо, но на удивление уверенно, — по поводу оценок хотел узнать, Александр Петрович… П-пожалуйста, объясните мне, в чем проблема в моих работах? У меня никогда не было троек и двоек по русскому… Вы думаете, что я списываю? Громкость голоса была такой, чтобы эхо не раздавалось по всему классу. Володя вообще почти никогда не оставался с учителями один на один, так что он не совсем понимает, как себя вести и чего ожидать. Как будто учитель это не человек, а существо мифическое, которое спавнится только на территории школы. Александр Петрович настоящий дракон среди обычных эндерменов — устрашающий, испепеляющий на глазах у всего мира за ошибку. Вова параллельно наконец-то отлепляет от себя рюкзак, чтобы положить его на соседний стул. Руки дрожали слишком заметно, пожалуй настолько, что не заметит только слепой. Вове очень не хотелось думать о том, что с ним происходит. Это просто он сам себя накрутил, напридумывал. Сейчас Романов спокойно скажет ему что-то про оценки и отпустит, иначе быть не может, они же не в боевике живут, и даже не в аниме в жанре повседневность. — Были подозрения, это точно, — Александр Петрович сегодня подозрительно щедрый на эмоции: подтягивает края губ ближе к щекам, — Хотелось бы до конца удостовериться в том, что я не прав. Невиданная редкость, конечно, но в вашем случае я буду рад ошибиться. «Приятного в меру» — Романов тут же стирает ненавязчивую улыбку с лица и привлекает внимание понурого подростка знакомой тетрадью. На странице вчерашний диктант, усыпанный красными чернилами, аки облепившийся акне недоросль. Тут и там пестрят исправления букв, азы орфографии и придирки к чистописанию, а завершает композицию всё ещё страшная цифра «3». Романов плавно подтолкнул тетрадь под нос смущенному мальчику и перешёл к банальнейшим ошибкам. — Ваша проблема в чрезмерной зубрёжке. Вы гонитесь за правильной пунктуацией при обобщении деепричастного оборота, но упускаете из виду слово «предубеждение», путая буквы местами. Отличник контролирует все аспекты своих трудов: от заглавной буквы в дате, до аккуратной точки в конце текста. И не сказать, что Романов ругается — только показывает на ошибки, разъясняет ситуацию и приводит пример, но на душе всё равно не спокойно, как минимум, от вида аккуратно подпиленных ногтей, подхватывающих ручку у самого кончика. Александр Петрович слишком Александр Петрович. Слишком правильно говорит, слишком ярко показывает кто здесь самый главный и умный. — Я предлагаю вам переписать диктант на отдельном листке, за который пойдёт оценка. Скорость дикции и содержание текста будут соответствовать отличникам, к которым вы себя причисляете. Готовы, Владимир? Сейчас, когда Романов ему совсем слегка улыбается, в груди зреет одновременно восторг и волнение. Володя поджимает губы в неуверенном жесте, а когда тетрадка оказывается у него на столе, он устраивается поудобнее, быстро оценивая ровные заметки красными чернилами, попутно слушая чужую, слаженную речь. — Да! Да, хорошо, — Вова говорит внезапно и чуть громче обычного. Приморский выуживает из рюкзака тетрадь, вырывает оттуда два листка и перехватывает ручку из цветастого пенала, на котором была изображена голубоволосая аниме-девушка. Последний раз глянув в глаза Хатсуне Мику, Вова откладывает всё ненужное. Вообще-то, Приморский себя к «отличникам» не причислял, да и, наверное, не был готов к текстам для «самых умных», но доказать свою чистоту и невиновность хотелось сильнее, чем мыслить адекватно. Дата, заголовок, имя и фамилия, класс. Он глядит на Александра Петровича, давая понять, что готов начинать. Впрочем, если бы Вове сейчас сказали, к чему приведёт этот диктант, то он бы, наверное, сбежал. Но обязательно вернулся. На согласные возгласы Вовы Романов слабо кивнул. Варианты для диктанта лежали стопкой на краю стола, только руку протянуть. Жаль, что по мнению Александра это не то, что нужно им обоим. Мужчина слегка наклоняется корпусом к столу, открывает тайный ящик на замке и вытягивает за собой распечатанные листы некого документа. Высокое возрастное ограничение — то, что нужно. Шоу начинается, господа и дамы. Под пальцами шуршит офисная бумага, по-видимому, мятая не один раз. Бестактно врываясь во внеурочное время без стука в кабинет русского языка и литературы, вы заноситесь в чёрный список людей, из-за которых Александр стыдливо прячет текст с просторов интернета под учебными материалами. Сейчас же скреплённые степлером три страницы могли бы залиться злорадным смехом над всеми низкорейтинговыми текстами, которые стыдили распечатку за неподобающие вид и содержание среди ухоженных высокоинтеллектуальных книг в обложках. — Приступим. Пока светловолосый мужчина нагнулся, Идан подошёл сзади и начал давить на грязно-серого цвета свитер. Всем телом он прижимался к спине Виена, а руками лез к ремню на брюках, — как по канонам любого порнографического материала, Романов начал читать с середины, перед самым действием, украдкой бегая по раскалённому румянцем личику. Вова слушал внимательно, начал записывать первые семь слов без каких-либо проблем и запинок. Повторял у себя в голове слышимый текст: «Пока светловолосый мужчина нагнулся, Идан подошёл сзади…» Куда, простите, он лезет руками? Вова запинается на слове «ремень», ручка дрогнула, совсем слегка пачкая листок бумаги синими чернилами. Вова ощущает, как воздух одним махом выходит из лёгких, как сердце пропускает удар, как голова кружится, словно в знак того, что даже мозг не уверен: сон это или реальность? Володя, с чуть приоткрытым от шока ртом, смотрел в тетрадный листок и слушал продолжение этого бреда. Это же не может быть серьёзно, да? Александр Петрович над ним шутит, издевается. На крайний случай — у Приморского слуховые галлюцинации от недосыпа. Юноша медленно, почти с ужасом поднимает синие глаза на Романова, как будто ищет в его образе ответы, но тот всё такой же: выражение лица не изменилось, осанка всё такая же ровная, голос не дрожит, интонация не меняется. У Вовы краснеющие от смущения щёки; кажется, он весь горит, начиная с макушки, заканчивая пятками. Руки горячие, лицом можно обжечь. Вова даже делает возмущённый вдох, чтобы наконец-то что-то сказать. Не может такого быть, чтобы… — Не слышу письма ручки, Владимир. Или вы не успеваете за скоростью диктовки? — произносит Романов, не отрывая взгляда от листка с текстом. Володя теряется, ищет взглядом хоть что-то, что может ему помочь, но у него, естественно, не получается. В голове панической мантрой крутятся вопросы, бушует шторм. Надо что-то делать: либо убегать, либо продолжать. «Если я убегу», — неожиданно трезво думает Володя, — «то денег на экстренный случай точно не хватит.» И выхода не остаётся. Приморский медленно опускает глаза в листок, кусает губу от обиды и унижения, и продолжает писать то, что в силу шока не успел. Чувство отвратительное: писать под диктовку, видеть своим почерком и слышать подобное произведение — что-то совсем жестокое для Вовиного сознания. Он, конечно, читал манхву и мангу, которая не предназначена для его возраста и пола, но это же его личное дело! А тут, казалось бы, приличный, новоиспечённый учитель их школы. Похоже, Володя ошибся, подумав, что его жизнь — не аниме. Ещё какое аниме, даже манхва. С жанром «стёб» и «тупой гг». Иного объяснения данной ситуации найти было невозможно. Сколько тут таких было до него? Думать страшно. Мозг, кажется, постепенно отключается, когда Вова слышит продолжение. Ему всё еще нужно было умудриться написать всё это без ошибок. Твою же мать. С каждой новой строчкой Приморский все сильнее опускает голову, чтобы локоны волос закрывали его лицо. Он дышит тихо и сбито, честно игнорируя как содержание текста, так и бархатный голос, что его читал. Получалось, откровенно говоря, плохо. Ручка скользит по бумаге как назло легко, Вова расставляет попутно знаки препинания. Почерк на некоторых моментах, ожидаемо, кривил, а кое-где уровень нажима на ручку становился совсем незаметным. «За это он точно снизит отметку» — думает Вова, пока наступает пауза. Точка. Приморский откладывает от себя ручку и отодвигает лист, словно отрекается от него. Ему не хотелось смотреть в александровские глаза после такого издевательства. Организм реагировал бы соответствующе, если бы не испуг. Володя как будто меньше стал, опустив руки на колени, сжимая их в кулаки. Он не понял, что это было. Не хотел понимать. Их учитель какой-то конченый извращенец, но почему-то даже этот факт не вызывал у Вовы мерзких чувств, что пугало вдвойне. Плечи подрагивали от пережитого стресса, а из головы не выходили некоторые конкретные предложения. Вова тяжело молчал, не двигался, почти не дышал. Уровень неловкости в этот момент нельзя было сравнить ни с чем на свете, он уверен, потому что из головы пропали все шутки, опасения, додумки и остальной бред. Сейчас Александр Петрович его прогонит? Будет дальше издеваться? Вова толком и не думал: пу-сто-та. Учитель невольно смачивает слюной губы и прикусывает нижнюю из них. «У Вас именно та реакция, которая нужна, Владимир, нам нужно сблизиться как можно скорее, дабы дать языкам пламени кусать ваше исхудалое оголённое тело, изголодавшееся по нежным и напористым ласкам,» — Александр ставит локти на стол и кладёт на ладони голову, сжирая ученика возбуждённым взглядом, спрятанным за линзами безразличия и отстранённости. — Посмотрим на вашу работу, — удовольствие в голосе, как жаль, можно было только услышать, но не узреть воочию. Взгляд цепляет одна ошибка, за ней вторая и третья. «Полустон» нервирует, так и просит схватиться за вершащую судьбы ручку и перечеркнуть слово полностью. Заставить бы Приморского плакать, да совесть не позволяет, хлыстом бьёт и не разрешает сменить грифель на красную пасту. Три ошибки на весь текст с неподобающим содержанием. Не идеально, конечно, но терпеть можно, по крайней мере такие слова подросток явно нигде не прочёл бы. «Полустон», «миньет» и «сперма» с шатающимися буквами. — Вы хорошо поработали, — да, будь Вова у него на коленях, он бы так и прочесал пятернёй чёрные локоны, заставил бы посмотреть яркими глазами на него, — Ошибки есть, безусловно, но явно не вашего уровня. Завтра после уроков я могу объяснить вам правильное написание схожих по контексту слов, а сегодня вы заслужили мою похвалу и высшую оценку, – серый грифель заскрипел, выводя «четыре». Приморский кожей на себе ощущает чужой, нечитаемый взгляд, почти физически чувствует его тяжесть и неопределённость. Есть ли вообще смысл сейчас пытаться что-то понять, когда в груди все горит то ли стыдом, то ли невыраженным, невольным возбуждением? Он просто не был готов принять то, что ему могло физически понравиться написанное. Или ему нравилось вовсе не написанное, а кто-то совсем другой. Это случилось не потому что Вове нравится его учитель, с чего бы? Просто когда на подростка падает чужое внимание, это то, что происходит. Вова пытается глянуть в чужие глаза, но не находит там ничего. Никакого сумасшедшего взгляда, никакой жестокой, ненормальной ухмылки в стиле Ягами Лайта. Все такой же Александр Петрович, только, может, чуть покрасневший. Или Вове кажется в силу ситуации. Скорее всего второе. Только сейчас, спустя минуты две от проверки работы, Володя понимает, что вместо привычной, красной ручки, у Александра Петровича карандаш. Осознание током бьёт по мозгам, хочется вырвать работу сейчас же и отнести директору. Или сжечь. Или позорно оставить себе. Вова смотрит на Александра Петровича почти обиженно, несчастно. Его не радуют слова похвалы, — хотя, может быть, в глубине души Вова ликовал, — его совершенно не радует предложение завтрашней встречи. Володя сидит на месте, не дёргаясь, и смотрит, как Александр Петрович начинает собирать свои вещи со стола. Это всё? Нет, стоп, это всё? В голове не укладывалось. Вова одной рукой, по инерции, нащупывает рюкзак за лямку, крепко его хватает и встаёт. Он не хотел выглядеть жалко, но он именно так и выглядел, когда почти пятился в сторону двери, подальше от Романова. Вова как будто не верил, что его отпускают просто так. «До свидания» — вырывается с уст скорее из привычки, нежели из желания прощаться. Он бежит по коридору в гардероб, хватает свою куртку и выскальзывает на прохладную, весеннюю улицу. Ветер с моря колет щеки, от унижения и непонимания хотелось плакать… Но он не скажет ничего. Ни Лёне, ни родителям, ни директору. Это даже в голове Приморского, который, на минуточку, всё это видел сам, звучало как бред. Что уж про остальных думать? Он идёт домой самой долгой дорогой. Обходит пятиэтажки, плутает во дворах, пытаясь хоть как-то уложить произошедшее в голове. Дома он говорит оценку, но без какой-то радости. «Мог бы и пятёрку» — ожидаемо отвечает отец. Вова в своей маленькой комнате смотрит в окно, где небо окрасилось светло-синим, почти фиолетовым. «Надо перестать себя вести, как жертва изнасилования», — думает Володя. Его же никто не трогал. Александр Петрович его даже не касался. К чему тогда такое чувство мерзкое? А если бы прикоснулся, то что? Разве Вове кто-то бы поверил? А если он захочет завтра это сделать? Володя вообще может осознать масштаб опасности, в которой он находится? Вова не понимал, в чьи руки он попал: в руки сумасшедшего извращенца, или кого-то еще, пока непонятного. Вопросы в голове росли вместе с возмущением. Под горячей водой в ванной комнате всплывает сегодняшний текст, Вова закрывает личико ладонями, ощущая, как тугой узел напряжения завязался внизу живота. И дышать тяжело, и хочется себя потрогать, закрыть глаза, представить чью-то другую руку, но Володя резко переключает воду на ледяную. Вова кутается в тёплом одеяле, смотрит на уже ночное небо. Это все длилось невыносимо долго, как опыт с капающим пеком. Это хуже тянущейся нуги, хуже смолы и раскалённого стекла. Сон не шёл. Александр Петрович элегантно ворвался в чужие мысли, оккупировал каждый их уголок, напоминал о себе постоянно, смотрел спокойно, но с некой усмешкой. У него получилось то, чего он хотел, и это, наверняка, большая радость для Романова. Лёня в школе спрашивает: «Как прошло?», а Вова не может сказать хоть что-то внятное. «Надо будет снова к нему идти» — зачем-то пробубнил он, — «но оценку я вроде исправил» — добавил после. Русского и литературы сегодня не было, и хорошо, потому что Вова бы такого давления не вынес. Это просто издевательство, да? Александру Петровичу нравится смотреть на чужие страдания?.. Вова впервые завидует тем одноклассникам, что курят в чеховском сквере. — Я напишу тебе, как закончу, — его голос неуверенно дрогнул. Они стоят на развилке школьного коридора. — Чё? Ну, ладно. Погулять хочешь? — Амурский уже начинает идти своей дорогой, а его голос эхом уходит вдаль. — Да… — врёт Вова, поворачивая к кабинету русского. Не может же он сказать Лёне, что он для собственной подстраховки ему писать будет? Нет, но хоть как-то себя обезопасить надо. Видя эту дверь, Приморского берёт злость. Внезапно! Где же раньше она была?! Он стучит три раза. Не желая дожидаться ответа, хочет сразу зайти, но как только рука касается ручки, слышно «заходите». Так же, как и вчера. Володя заходит, глаза пылают грозовыми тучами, глубоким океаном, почти яростью вкупе с обидой. Он закрывает за собой дверь, но не проходит дальше. — Александр Петрович, — начинает на удивление смело, хоть и тихо, что удивительно, особенно для Вовы. Редко у него такая уверенность просыпалась, но это, скорее всего, в порыве чувств, — будьте добры, объясните, что вчера было и что вам от меня нужно? Ах, как же героически Вова себя чувствовал. Жалко только, что весь этот «героизм» можно было разбить всего одной фразой. Приморскому еще учиться, учиться, учиться… — Добрый вечер, Владимир. Вчера вы успешно исправили оценку, как и хотели. Ради этого даже пришли во внеурочное время и самостоятельно написали диктант, во время которого, без сомнений, были в курсе написанного, — мужчина даже взглядом не торопится обратиться в сторону вошедшего, только заправляет прядь каштановых волос за дужки очков и касается кончиком пальца языка. Шуршит страницей, медленно отрывает от романа голову и дарит ученику безразличный взгляд, бьющий током до самых пяток. Тонкие брови поднимаются выше, подчёркивая надменность выражения его лица. Любой на месте Вовы пасть захлопнет так, что та со свистом упадёт, — Вы явно не были против, не так ли? Конкретно от вас мне нужны оценки, которые, по вашему мнению, вы заслуживаете. Присаживайтесь. Приморский хочет отступить назад, к двери, потому что сил выдерживать подобное нет совсем. Пожалуй, до встречи с Александром Петровичем, Вова не знал, что может быть таким ранимым и слабым. Дело в стержне моральном, который почему-то у Володи был слабее, чем полагалось человеку, которого с первого класса дома ждало безжалостное рукоприкладство. Александр Петрович бил иначе: словом. Это было хуже любого синяка на рёбрах, это было хуже сломанной руки. Выхода не оставалось: согласившись на этот урок единожды, Вова больше не уйдёт. Александр Петрович это уже понял, что самое обидное. Механика проста: Приморскому нужны нормальные оценки, Романов их ему ставит на дополнительных занятиях. Занятия Александр Петрович выбирает те, которые хочет сам. Если не приходить, то Вове будет плохо. Следовательно, выхода не имелось, по крайней мере сейчас юноша точно не мог покинуть этот класс. Выгода, по идее, должна быть у обоих сторон. Унижение морским бликом сияло в глазах, Вова крайне скорбно, почти на грани бесслёзной истерики, идёт в сторону первой парты. Садится, как и вчера, но на этот раз он смотрит на Романова без явного энтузиазма, вернее он вообще на него не смотрит, а щёки всё краснеют и краснеют… Молния на рюкзаке расстегивается, Вова снова достаёт листок. Понятное дело, что Александр Петрович откажется принимать тетрадь. Ну, только в случае, если он эту тетрадь у себя будет хранить. Почти окончательно исписанная за год металлическая ручка холодит пальцы, взгляд пристально рассматривает светлые линии на тетрадном листке. Вова бы сказал: «я больше к вам не приду», или «я всё расскажу директору», «я не собираюсь этого делать», или даже: «ваши методы отвратительные, я не буду в этом участвовать». Но он не говорит. Он только замечает, как сердце бьётся в груди, грозя вырваться наружу, через рёбра. Как через толщу воды, Вова слышит от Александра Петровича что-то про морфологический разбор слов, мысленно вспоминает, как этот разбор выглядит письменно. Ах, ну, первое слово, конечно же, «мастурбация». Что же еще могло тут быть? «Ромашка»? Володя, иди проспись. Он даже не вздыхает — сразу записывает, мысленно по слогам произносит. Конечно, тут все довольно просто: существительное, падеж... Вова мнётся, склоняя слово, но потом приходит в себя и продолжает писать про постоянные признаки. Непостоянные же всегда давались Володе проще всего, но здесь этим гордиться не хочется. «Вы со мной играете?» Последняя фраза, словно мысль вслух: пишется без раздумий, на чистом рефлексе, как будто так и надо. Честно признаться, Вова бы даже и не заметил чего-то лишнего, если бы не всматривался. Хотя что «лишнее»? Разбор непристойного слова? Да, это точно лишнее! Он таких фетишей на русский язык не имеет, а Романову, похоже, нравится, иначе зачем это всё? Ну вот Вова и узнает, если Александр Петрович ответит на его небольшое послание. Приморский молча подхватывает листок у края парты и передаёт Романову, немного неуверенно смотря на его руки. Единожды — в глаза. Молчит, не хочет лишний раз провоцировать контакт. На этот раз учитель вооружён красной ручкой, готовый цепляться за любую ошибку, которую сможет найти. Вова смотрит в спрятанную ото всех душу глазками небесного цвета. И ресницами хлопает невинно, маленький негодник. Костлявая рука цепляет горловину тонкого бадлона и слегка оттягивает, делая вид спасителя Александра от удушения. Пусть мужчине лишний кислород сейчас — что корове дышло, а тощие пальцы все равно остаются в пределах шеи, точно подпиленными ногтями скребущие по белоснежной коже. Александр шариком ручки «читает» выполненное задание, пронося грозящий поставить галочку на полях стержень в сантиметре от бумаги. Всё верно, но… «…Вы со мной играете?» Как щедро. Володя явно не оставляет ситуацию в стороне, это приятно удивляет и интригует проницательного учителя. Мужчина прыскает. Даже не так, он одним резким потоком выдыхает носом, словно увидел очередной анекдот в ленте новостей социальной сети или не согласен с действиями главной героини романтического сериала. Сменив ручку на карандаш 2Т, он подписал работу парой слов: «Школа не место для игр, Владимир.» И вернул работу владельцу. Забавно наблюдать за беглым взглядом Вовы по листку бумаги, не говоря о его краснеющих кончиках ушей. — Вы хорошо справляетесь, Владимир. Напишем ещё пару слов и получите заветную «пять», ежели не насажаете ошибок, — и вновь стирает лёгкую улыбку одним мгновением, будто бы ей там нет места и она лишь портит строгий вид Александра Петровича. Реакция Александра Петровича не то, что расстраивает — вызвает раздражение. Вове не нравилось быть пойманным в клетку, потому что охотник — человек сомнительный, несмотря на всё обаяние и привлекательность. У Вовы просто обострено чувство рационального страха. Приморский перечитывает несколько раз то, что написал Романов. Краснеет, кажется, даже внутренностями, если это вообще возможно. Это так странно: то, что Вова не может спросить вслух, но зато с лёгкостью может общаться так. В любом случае, если бы Романов озвучил ответ устно или, не дай бог, начал ругать за подобные переписки, было бы куда хуже — Вова бы точно скатился под парту и просидел там остаток учебного года, задыхаясь от стыда. Ещё Александр Петрович хвалит, подстёгивает не останавливаться, послушно писать дальше. И Вова понимает, что ведётся как рыба на приманку, осознаёт это своё положение в полной мере. Потому что, возможно, он хочет еще больше похвалы, красивую отметку в четверти и тело без синяков. В голове мелькает предположение о том, что эта «не-игра» — выгода не только Романову по его личным причинам. Володя кивает зажато, слушает следующее слово, которое вводит его, пожалуй, в небывалый ступор. Он непонятливыми глазками глядит на Александра Петровича, а в голове синий экран смерти. Ладно, можно по слогам. «Пред-эя-кулят-ом» — диктует Вова у себя в голове в надежде, что он не ошибся в написании. Ладно, может, за минут десять до этой встречи, он заходил в гугл с телефона и смотрел, как правильно пишутся те или иные слова. Вова смешно хмурится, снова расписывая разбор, подмечая те или иные признаки. Рука больше не дрожала, неужели так быстро привык? Нет, просто поскорее хотелось оставить новый вопрос: «Тогда Вы, наверное, просто надо мной издеваетесь?» — пишет так же, как и всё остальное, никак не выделяя это предложение среди остальных. Хотелось бы увидеть здесь внятный ответ. Честное «да» или «нет». В случае второго, ожидать пояснение было глупо, оставалось надеяться, что Александр Петрович даст ему еще пару слов, благодаря которым он по капле будет выуживать из учителя ценную информацию. Интерес был сильнее страха, но страх никуда не делся. Вова шуршит листком, передаёт Романову чуть дрожащей рукой. «Ваши уста сладкоречивы и щедры на рассуждения во время уроков литературы, но наедине вы столь смущены. По-хорошему оставить бы вас без возможности на отступление, заперев дверь, посадить на колени и наслаждаться вашим бескультурным чавканьем слюней», — думает Романов, одним лишь взглядом раздев Вову по пояс и положив глаз на его тело. Смущать Приморского — его новое хобби, которому он посвятил бы всё своё свободное от работы время. Руки чесались оставить в качестве ответа или свой адрес, или номер телефона, или просто пригласить Вову на наполненный чувствами секс. И всё же преподаватель выводит в конце: «Не по моей вине мы проходим с вами дополнительные уроки». Ежу понятно, что он играет с ним. Хватает воображаемой рукой за воображаемый поводок и ведёт туда, куда сам захочет. И Вова ничего не возразит, более того — не поймёт, что его провели, как дешёвку. И если поймёт, то не станет перечить нежному учителю, что и пальцем его не коснулся. Взгляд у Володи бегал то на Александра Петровича, то на листок с работой. Парень прикусил нижнюю губу, стараясь игнорировать то, какие взгляды в его сторону кидал учитель. Вова пытается похабные мысли отогнать ещё до прибытия в голову: он понимал, что не настолько привлекательный, чтобы Александр Петрович тратил лишние пол часа на их «занятия» в попытке соблазнить. Вова, может, и милый, но один из самых непопулярных мальчиков в классе, и он уж точно последний, на кого стоит смотреть в более личном ключе. Тем более учителю. Скорее всего, Романов либо правда издевается, либо у него маньяческие замашки, третьего не дано. Вова получает листок обратно. Хмурится, читая разочаровывающий ответ, — который явно не был ответом в нормальном понимании, — и смотрит загнанно, кусает губу, кажется, до краснеющего следа. Следующее непристойное слово, которое по надеждам обязано быть последним — «Урэтра». Он записывает уже как по инерции, приходится игнорировать подростковые всплески. «Я могу рассказать об этом другим, Вы же понимаете это?» Не то чтобы это была угроза или предупреждение. Приморский вообще не собирался кому-то что-то рассказывать, по крайней мере пока. Просто раздражение от спадающей злости, противоречивые чувства к самому Романову и отвращение к себе сыграли на нервах свою партию. Вова даже хочет одуматься, когда тянет листок, но Александр Петрович перехватывает его первее, чем Володя решает предотвратить своё действие. Пока учитель проверяет, Володя смотрит на него в упор, боится увидеть каплю гнева на лице. В таком случае непонятно, что будет, Вова вообще ни черта не понимал, ему было бы куда легче, если бы ему сказали прямо. Неизвестность заставляет сомневаться даже в собственных мыслях и чувствах. Может, это сон какой-то? И Романов на самом деле не виноват, это все воспалённый подростковый мозг, требующий к себе внимания, выдаёт подобные галлюцинации?.. Александру Петровичу не сложно довести начатое до конца, подавить Вову под собой и морально унизить так, чтобы он извинился за собственное изнасилование, только интереса в этом не было никакого. Его ученик был богат на эмоции и умные мысли, а вся его неопытность в постельном плане подогревала интерес к именно его персоне. По значкам с персонажами мультфильмов, исключительной успеваемости на всех остальных предметах и окружении, состоящее из одного лишь Леонида, которого Александр недолюбливает, можно было легко определить в Приморском мальчика, что не держал девочку за ладошку больше минуты. Это даже на руку играет. Романов тихо сглатывает, тормоша кадык, и пишет ответ Вове вместе с оценкой: «Владимир, Вы слишком юны и наивны, словно пешка на шахматной доске. Моя фигура ферзя в авторитете у директора, у него нет выбора среди учителей русского языка и литературы. Находясь в Вашем положении, я бы не стал ставить мне условия. 5+» У Александра Петровича, похоже, действительно был готов ответ на каждое действие Володи. Не просто ответ — аргументы. Просто так, обычному ученику, верить не станут. Это не выгодно для школы, из которой учителя ливают со скоростью света. Приморский грустнеет еще сильнее, теряется окончательно. Конечно он рад пятёрке, он её заслужил, но она была бы и без Романова. А ещё без него Вова бы не запутался в себе настолько сильно, удушливо краснея и нервозно вздрагивая на каждое слово и взгляд. Ощущать себя в чьей-то власти — привычное состояние Володи, но он с этим научился жить. Тут власть была иная; невозможность нащупать границы превращала Вову в слепого котёнка. Он откликается на своё имя, смотрит в холодные глаза слишком уж печально. Накрутил себя совсем. Длинные ресницы крыльями прикрывают глаза по четверть чёрной сердцевины глазного яблока и щекочат стекла очков кончиками. Романов прячет ухмылку за сложенными перед собой руками и наслаждается столь очаровательной реакцией надутого Вовы. — Владимир, — если бы слова были рукой, они бы бережно приподняли Приморского за подбородок, заставляя обратить внимание, — вы хорошо поработали сегодня, поздравляю с первой пятёркой. Однако ваша зажатость не даёт мне покоя — пугаете меня своей тряской осинового листа на ветру. Да, так и есть: от Вовы чуть ли не пахнет напряжением, а костяшки пальцев, сжимающих ручку, белеют до оттенка кожи самого учителя. Мужчина плавно встаёт с места и двумя шагами оказывается над алым ухом подростка. Всё происходит быстрее, чем Володя успевает встать с места, пресечь невольную близость: Романов почти шепчет на ухо, одаривая Приморского горячим дыханием. Вова вздрагивает, сжимается весь, смотря куда-то перед собой. Мурашки идут по спине до самой шеи, и хочется тряхнуть головой, прийти в себя… — Ничего страшного на наших занятиях не произойдёт, обещаю, я не причиню вам вреда. Ей богу, я не кусаю юные очаровательные дарования. Почему-то за слова Александра Петровича хочется цепляться, как за спасательный круг. Вова уверен: Романов, может, и делает что-то аморальное, но лгать он не станет, хотя бы в силу его манер. Услышанное, пожалуй, было самым невероятным, что Вова слышал в свой адрес. Мог бы он покраснеть сильнее — покраснел бы, закрыл лицо руками, тяжело дыша. Он бы в жизни не подумал, что кто-то про него так думает. Что кто-то станет обещать ему безопасность, чутко заботиться о его состоянии. Вове хотелось повернуться в сторону Романова, уткнуться ему в плечо и заплакать от переизбытка чувств, которые он до этого момента не испытывал. Это что-то совсем неземное, потому что не может человек с грязными помыслами говорить столь чисто и красиво. Или, может, Володя любил, как девушки — ушами? Наверняка. Но это было лучше, чем любая серенада под окном, чем любой неловкий стишок от одноклассника. Если бы Володя был морем, то сейчас бы в нём бушевал шторм, а солнце билось прямыми лучами сквозь чёрные тучи. И это всего от пары слов! Вова может только покивать, потому что голос пропал. Губы искусаны, но он смотрит в романовские глаза, как будто ищет подтверждение того, что его слова это не фальшь. Находит только совсем незаметную мягкость, которую, пожалуй, день назад и сам бы не приметил. — С-спасибо, — зачем-то шепчет Вова из последних сил. Берёт рюкзак, даже не закрывая его, и встаёт со своего места, ощущая, как начинает кружиться голова, — До свидания, — он знает, что завтра придёт снова. Эйфория от лести, которой его сейчас подкупили, будет длиться совсем недолго, но он всё равно завтра будет здесь же, в это же время. Уходит спешно, почти убегает, а уже в коридоре позволяет себе сделать глубокий вдох и пролиться непрошенным слезам. Коридор пустой, никто не увидит. За окнами уже вечереет, вот-вот, через час, будет закат. На море сейчас безумно красиво, набережная будет полна людей, парочек, подростков… Вова может позвать Лёню, и он зовёт, потому что иначе из дымки эмоций не вынырнуть. Они лениво гуляют по пляжу, у Вовы всё ещё рюкзак на спине, а Лёня уже успел забежать домой. Амурский что-то активно рассказывает, но Володя, к собственному стыду, не слушает почти. Только смотрит на прибой сверху вниз, думая, как холодна сейчас вода. Уже завтра вожделение пройдёт: у Вовы не настолько убита гордость и инстинкт самосохранения. Но пока он может помечтать о чем-то нежном и сладком, как сахарная вата. Имеет все основания. Погода напоминает им друг о друге, но в разных контекстах. Вова для Александра похож на летний освежающий ветер у моря, забирающийся под хлопковую футболку и играющий с ней как с парусами. Вова шебутной, задорный малый, что пахнет солью и влажными камнями. Александр же холодное осеннее дуновение, температурой схожее с прикосновением смерти, пробирающее до косточек. Александр свободной кошкой гуляет меж домов. Романов головой не вертит и держит осанку при походке, а на внешние раздражители только концентрирует слух. В паре метров от входа в его подъезд ворковала подростковая парочка, занятая обсуждением новинок зарубежного кинематографа. Приятная светская беседа, хотелось бы вплести и свою лепту в умы молодёжи, озвучить свои мысли о свежих премьерах театра, что были, по мнению самого Александра, куда интереснее приземлённых боевиков и слащавых комедий. Воспитание не позволяло вмешаться в разговор — подслушивать нехорошо. Опера «Орфей и Эвридика» играет фоном во влажной ванной комнате, по стенам которой струйками сбегал конденсат от испарившейся горячей воды. Саша за волосами следит даже тогда, когда принимает ванну: тщательно прочëсывает короткую стрижку, наносит на корни укрепляющую маску, собирает в пучки вьющиеся локоны детскими заколками и украшает макушку очками. Горячая вода приятно ошпаривает белоснежную кожу, за пару мгновений приобретающую лососевый оттенок. Каждый приём ванны Романов ставит на досточку бокал красного, веточку сладкого винограда и пару круглых декоративных свечей, что заменяли вольфрамовые лампы накаливания. «Стоит дать Владимиру сочинение с открытой темой… Нет, возможно, что для этого ещё слишком рано, стоит приберечь его воспалëнную фантазию на будущие занятия. Вопреки этому хотелось бы лицезреть его смущение прямо сейчас, сидя перед собой в сей же воде», — одна мысль цеплялась за другую, перенося учителя Александра из новой темы для разбора по литературе к жаждущему подчинения Саше, истосковавшегося по физической близости с другими людьми. Владимир… кончики его бровей забавно дрожат, когда тот разговаривает с не самым лучшим его выбором на посту лучшего друга. Лёня критикует его, пренебрегает словами Приморского и в целом расстраивает юношу, которого хотелось посадить к себе на колени и почёсывать голову в попытке подбодрить. Вову хотелось защитить. Вову хочется взять под свой контроль. Вову хочется. Неправильно и некрасиво хочется. Так, как не должно хотеться. По памяти Романов собирает крупицы лица ученика. Затянувшиеся мелкие рубцы на пальцах, скопившаяся кровь из царапины на щеке, бережно скрытая за волосами. Тонкие персиковые губы. Небесно-голубые глаза, греющие одним только взглядом. Красивый подросток. У которого в комнате было ужасно душно. Простыни влажные, мерзкие, Вова крутится в кровати, не в силах сомкнуть глаз. Пот льет ручьём, напряжение копится где-то внизу живота, хочется взвыть от желания. Губы искусаны, на запястьях следы-полумесяцы от ногтей. Приморский ноет в подушку, дышит тяжело и искренне надеется, что это просто из-за весны, просто период такой, который надо пережить. Хотя вряд ли Александра Романова можно назвать периодом. Он с ним как минимум до выпуска, терпеть это будет невозможно. Юноша подрывается с кровати, открывает окно нараспашку и дышит разгорячённо, смотря в ночную синеву. В голове — бред, как при высокой температуре. Володя думал, думал о чем угодно, кроме Александра Петровича, но получалось явно плохо, потому что его строгий образ был в голове чернильным пятном. Хотелось его отмыть, но оно не сходило, а наоборот, впитывалось только сильнее. Час ночи, Володя тихо пробирается по квартире в душ, стараясь никого не разбудить. Приказ «не думать» абсурден по своей структуре, как рыба с зонтиком в океане. Если же Вова запрещает себе думать об одной вещи, то он всё равно думает о ней, просто в контексте запрета. Романов даже в отражении мерещится, тьфу блин. Вова не находит ещё мест, куда можно спрятать глаза, и ловит усталый взгляд в пол. А потом вспоминает, что у него, вообще-то, сегодня школа. Он почти бежит по переулкам с рюкзаком, бесится с красного светофора, а по пути натыкается на Лёню, что лениво шагал по набережной. — Лёнь! — Вова машет рукой, снимая наушники, в которых играл второй опенинг тетрадки, — до урока пятнадцать минут! Давай быстрее, а то биологичка нас убьёт. — Без тебя в курсе, — зло кидает Амурский. Вова ничего не отвечает. Похоже, Лёня как всегда. Его настроение не угадать, в один день Володю шлют куда подальше, в другой — позволяют себя обнимать, нежно хлопая по спине. Не то чтобы эти эмоциональные качели были непривычны, но с другой стороны, Вова правда обижался иногда на Лёню за особо грубые слова. Приходилось обиду забывать, потому что Амурский никогда не станет извиняться первый, а Володя слишком сильно дружбой дорожит. Романов хоть и рано уснул, но вот поднялся с большим трудом. В школу, несмотря на поздний завтрак, состоявший из кофе и пары баранок, мужчина вновь явился вовремя. На доске всё тем же ровным почерком расписана тема, а прямой, как струна, Романов шагал плавно по классу, ведя рассудительный монолог по поводу Островского и его «Грозы». Урок литературы проходил спокойно. То есть как пытка. Вова стыдливо вспоминает ночь и утро, старается на Александра Петровича не смотреть. Но слушать приходится, потому что слова Романова про героиню «Грозы» звучали больше как провокация на возражение. Конечно, вряд ли сам Александр Петрович считал, что «Катерина — лучик света» и так далее, но звучал он так убедительно, что хотелось поверить. Вова не согласен, Вове хотелось поднять руку и рассказать, почему это не так, но стыд сжигал щёки, отвечать на уроках литературы будет всё сложнее и сложнее. Может, им сочинение на эту тему дадут?.. Тогда Вова бы смог всё расписать. — Заебал, блять, — кидает Лёня, когда они уже ушли от кабинета русского на небольшое расстояние. — Почему? Мне кажется, он интересно рассказывает… — тихонько замечает Володя, смотря под ноги. — Завались, он тебе точно оценки завышать сейчас будет, потому что ты единственный к нему на допы ходишь. Если станешь таким же душнилой, то я тебе вдарю. Вова останавливается. Его не особо волновали очередные оскорбления в свою сторону, его волновала новая информация. — Только я? И больше никто из школы? — Так он больше никого и не звал после уроков. Хотя, вроде, кто-то спрашивал, но до допов так и не дошло. Опять ты любимчик, вау. Это… это что-то новое. Вова тяжело дышит, прокручивая в голове чужие слова. С одной стороны приятно. Вова не хотел это отрицать. С другой — страшно, и диктофон в кармане пиджака красноречиво об этом говорит. Володя хочет, чтобы у него была эта запись — на всякий случай. Зарядки и памяти на телефоне было крайне мало, поэтому придётся поторопиться. Александр Петрович всё равно почти сразу начинает с урока, так что должно сработать.