Огонёк

Дождь противно барабанил по крыше, настойчиво играя свою несуразную симфонию. Минхо ненавидел дождь всеми фибрами души. Мокро, грязно, противно, промозгло. Сыро — после дождя снова плесенью пойдет очередной комфортный уголок, который Ли для себя облюбовал в доме, и придётся устраиваться где-то ещё, чтоб хоть немного посидеть в тишине и одиночестве. Холодно — даже знойным летом, когда дождь лил прямо по раскаленной мостовой, на которой так неудобно было сидеть. Серо и тускло — во время дождя даже все краски мира исчезали, оставляя на своих местах лишь противный грязно-серый цвет. Небо затягивало отвратительными жидкими белыми тучами, а улицы были темные и мокрые. Дождь — это мерзко. Только глупые деятели искусства боготворят дождь. Впрочем, даже дождь лучше постоянного галдежа воспитанников приюта и нянечек-наседок, которые безуспешно пытались сдюжить с оравой оголтелых и наглых уличных детей. Пытаясь скрыться от этого постоянного шума, Минхо перебрался на крыльцо воспитательного дома. Лучше слушать какофонию капель с крыши, чем своих ровесников. Дождь — это мерзко. А быть воспитанником приюта беспризорников — ещё хуже. Минхо едва помнил своих родителей — как и то, как он оказался круглой сиротой. Ему было примерно четырнадцать лет, десять из которых он жил в воспитательном доме. Память ещё хранила какие-то далекие отрывочные воспоминания, образы, которые приходили в сновидениях, дымкой растворяясь под утро. Одно Минхо точно знал и помнил — отца и матушку он очень любил. Любил тогда, любит и сейчас — несмотря на намеки воспитательниц о том, что Минхо подкинули на крыльцо приюта, словно мокрого брошенного котенка. Он хотел сохранить в душе тот огонёк минувших дней. Второй вещью в жизни, что он полюбил — стал рыжий бродячий кот, с которым его сравнивали остальные воспитанники приюта. Рыжая макушка Минхо достаточно часто становилась предметом издевок, а когда он подружился с побитым котом с улицы, шуток стало ещё больше. Мальчишеская радость продлилась не так долго, как хотелось бы Минхо: огонь, что позже станет для него судьбоносной стихией, вновь забрал у мальчишки то, что он любил. Огонь, охвативший какой-то захудалый склад вблизи приюта, не щадил никого — Минхо помнил из того вечера только то, как его оттаскивали пожарные, да ощущение жара на своих руках. Боль он даже и не помнил толком, в воспоминаниях остались лишь вопящие нянечки, да незнакомка с улицы с тугими черными локонами, что сочувствующе покачала головой, проницательно смотря на Минхо. После этого, когда мальчишка тяжело дышал под открытым звездным небом, он понял три вещи: у кошек всего одна жизнь; он плохо чувствует боль. И что жизнь отберет у тебя всё, что любишь.

***

Красный конверт из дорогой бумаги, внутри которого находилось заветное приглашение, лежал на столе, мозоля глаза словно яркое пятно. Рыжеволосый проводил по вензелям на конверте длинными пальцами в неизменной черной перчатке. Вычурно яркая бумага вызывала стойкое желание подпалить этот конверт вместе с приглашением к чертям собачьим — но он не мог, его попросили прийти. Попросил Хан Джисон. В мире Минхо, что был достаточно небольшим и состоял из шатра, огня, танцев и звезд на крыше, Джисону разрешалось все, что ему хотелось. Минхо же просто хотелось его. Это были странные человеческие отношения, странные чувства, которые факир не совсем понимал — да и в целом он мало чего понимал в отношениях. Ли мог сказать только одно: он чертовски слаб перед Джисоном. Он слаб. Отчего и согласился пойти на такую важную для этого мальчишки премьеру мюзикла, над которым он так долго работал. Но пойти ему на светский прием? Минхо сомневался. Он никогда не участвовал в таком — да и каким образом воспитанник приюта мог туда попасть? Видимо, только таким: с влюбленным в тебя по уши композитором постановки, для которого ты был главной музой жизни. Впрочем, времени у него на сомнения и не оставалось особо, потому что заветный вечер ждал Минхо уже завтра — а у него все еще рыжая прядь на макушке торчала так, словно его голову вылизало стадо коров. За размышлениями о помпезности и бесполезности вечера Минхо прятал главную причину, по которому ему так хотелось пойти, но одновременно и хотелось спрыгнуть с моста по дороге. После мюзикла они должны были встретиться с Джисоном — и это будет последний совместный миг перед его отъездом на гастроли. «Пожалуйста, дождись меня после» — умоляющие глаза юноши все еще стояли в сознании Минхо. Хан обещал, что пробудет там не более месяца, но Минхо прекрасно знал, как всё обычно бывает. Джисон мог и вовсе не вернуться обратно — и Ли не был уверен, готов ли он к этому, отчего последний вечер с ним обещал быть с горько-сладким привкусом. Но одновременно с этим существовала одна абсолютно горькая, без какого-либо сладкого привкуса, причина, по которой Минхо идти не хотел: привязывать к себе этого мальчишку было бы слишком эгоистично и подло. Ли был уверен — Джисон сможет прожить и без него в том мире, где ему и место. А вот сможет ли Минхо… — Эй, хорек, — Хёнджин обернулся на его голос, картинно закатив глаза, ну а Минхо не был виноват в том, что иллюзионист в самом деле подходил на длинного хорька. — Не одолжишь ли на один вечер пару твоих вычурных белых перчаток? Немного эгоистичным Минхо точно мог быть. — Зачем тебе? Решил в мои последние дни в цирке все-таки устроить мне подлянку и подпалить мои перчатки? Они, между прочим, денег стоят. — Я что, похож на моль картофельную? Не собираюсь я выступать в них. — Тогда не ешь их. — Дурак. Мне пройтись в них на один вечер, только и всего. Хёнджин заинтересованно вскинул брови, а Минхо уже начал жалеть, что коротать день по привычке пришел в цирк. Выступлений не было до конца недели: труппа решала внутренние вопросы, Чан, бледный как поганка, решил провести ревизию всего, с чем выступали циркачи, да и Феликсу не помешало бы отдохнуть. Хёнджин же уже обговорил с Чаном свой уход, но все равно околачивался в шатре, стараясь оттянуть момент, когда он покинет это место навсегда. К Минхо вопросов особо не было — поэтому он мог позволить себе развалиться где-то за кулисами, закидывая свои длинные ноги прямо на соседний стул и занимаясь мысленным решением дел сердечных. Заприметив Хёнджина на горизонте, Минхо вспомнил, что ему нужные белые перчатки — в черных он будет смотреться странно, а закрыть чем-то ладони было необходимо. — О, ну надо же, — Хёнджин сузил глаза так хитро, что казалось еще немного — и у него появятся ушки как у хорька. — Куда это ты собрался, весь такой красивый из себя? — Слушай, — обычно Минхо и Хёнджин могли хоть весь день провести за пререканиями, но сейчас у факира отсутствовало настроение, чтоб перебрасываться колкостями, поэтому он просто вздохнул. — Ты поможешь мне или нет? Хёнджин бесцеремонно скинул ноги Минхо со стула и сам занял это место. — Помогу, конечно. Просто не могу упустить шанс немного настропалить нашу колючку. Перчатки можешь и вовсе забрать — но в обмен поделись со мной, куда собрался? — Какое тебе до этого дело? — Да брось, меня здесь не будет уже на следующее утро, поэтому рассказывай. Этот разговор не уйдет дальше моего носа. — Рассказываю лишь для того, чтоб ты перестал мне досаждать сейчас, — пришла очередь Минхо закатывать глаза. — Хан Джисон пригласил меня завтра посетить премьеру мюзикла, над которым он корпел последнее время, поэтому я призадумался над тем, в чем пойду, чтоб не выставить себя дураком. Хёнджин понимающе присвистнул, смотря все так же лукаво, за что и получил совсем легко ногой по коленке. Следующим вечером Минхо собрался так, как никогда в жизни: шелковая фиолетовая рубашка с шейным бантом (а хотелось бы, конечно, петлей), черная жилетка и черный фрак, что ему любезно одолжил Чан — на удивление Минхо, он на премьеру своего друга не собирался, потому что «да что я там не видел из его таланта», да и дел у него в цирке еще было предостаточно. «Дел в лице голубоглазого гимнаста» — усмехался про себя Минхо, когда у зеркала поправлял брошь с зеленым камнем на шее, который красиво оттенял его рыжие волосы. Ли привык видеть себя с излюбленным гримом в отражении, поэтому без него было даже непривычно — но заявиться на вечер в классический театр с цирковым гримом на лице было бы верхом глупости человеческой. Белые перчатки завершали образ Минхо, пусть и слегка вычурный из-за рубашки и ярких волос — что его не сильно волновало. По крайней мере до прибытия на вечер. Минхо сомневался до самой последней секунды перед тем, как перешагнуть через порог театра. Здание театра светилось бесконечными огнями иллюминации. У освещенного парадного входа стояла полиция, а экипажи отъезжали, и все подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам и торопливо проходили к театру, пока слуги складывали зонтики — на улице шел ливень, словно кто-то решил вылить ведро воды помойной на этот прекрасный вечер. В толпе то и дело пробегал шепот: обсуждение той или иной персоны и ее наряда выходного дня. — Боже мой, эти перья… Безвкусица!.. А глянь, глянь на тот фрак… Словно хвост павлина, такой же напыщенный… — Всяко лучше, чем то, что предлагал твой батюшка… Ах, взгляни на то платье… — Charmante! — А этот‑то, толстый, в очках, фармазон всемирный… Минхо не был неотесанным деревенщиной, которому были чужды правила приличия и поведения в обществе: он вежливо поздоровался с лакеем, отдал ему трость — которую ему в последний миг вручил Чан из своего вечернего, потому что беспокойным рукам Минхо нужно было что-то держать; да прошел в главное фойе театра, не обращая внимания на блуждающие разговоры. Он то и дело ловил на себе очередной косой взгляд — видимо, в диковинку было высшему обществу видеть волосы насыщенного рыжего цвета, но Минхо старался не сосредотачиваться на этом. Он знал, что выглядел достаточно собрано и утонченно в своем черном наряде, да и природа наградила его щедро — но все равно не мог раствориться незаметно в этом окружении. Но имели ли эти косые взгляды вообще хоть какой-то вес, если вокруг было… так красиво? Богатое убранство театра: золотистая лепнина, высокие потолки, что подходили на небосвод на закате и массивный темный занавес сцены; роскошные наряды гостей, которые сливались в одно сияющее море, мягкий свет свечей, что позолотой разливался по залу, алый бархат зрительских мест, утонченная музыка, что играли скрипачи перед началом представления, общая атмосфера вечера, которая искрилась, словно шампанское в бокале — все это поражало воображение Минхо до глубины души. Он старался не вертеть головой сильно и не глазеть, словно мальчишка на базаре среди диковин заморских, чтоб не выделяться на фоне гостей, для коих такие убранства были привычны, но все равно тайно любовался окружением. Джисон представлялся в таких интерьерах почти сразу же и очень естественно: то, как он бродит между нарядными рядами зрительских мест с кипой сценариев и нотных листов или же стоит на большой сцене в пустом зале, казалось чем-то не подлежащим сомнениям. В противовес этим мыслям в голову пришло воспоминание о их первом поцелуе: где-то в темноте, у старого и облезлого деревянного столба, что служил опорой для тяжелых и пыльных пологов цирка, а под ногами перекатывалось цирковое сено с песком. И от этого воспоминания стало совсем грустно. Джисон заслуживал проживать все лучшие и знаковые моменты своей жизни здесь, а не в тех сырых козлиных загонах, откуда был родом Минхо. Беспокойства потеряли всякий смысл, когда зажглись софиты, а в зале раздались первые звуки оркестра. Минхо слушал внимательнее, чем смотрел — актеры, конечно же, были восхитительны в своей работе, но музыка интересовала его больше. Мелодии отзывались эхом в душе, как воплощение чего-то волшебного, неповторимого и невесомого, словно утренняя заря после времени, проведенного с возлюбленным, самым дорогим и драгоценным. Ли хоть и сомневался в талантах Джисона, но сейчас все сомнения растаяли в воздухе, словно дымка от сладкого табака: песни были прекрасны настолько, что могли развеять огонь, что пылал всю жизнь у Минхо в груди. Чем дальше он смотрел, тем больше понимал: Джисон не обращался в своем творчестве к зрителям. Он обращался только к Минхо. «Я хочу, чтобы ты услышал эти слова» Фразы, сказанные в порыве чувств, фразы, сказанные друг другу в губы, фразы, сказанные мимолетом — все читалось между строк. Джисон обнажил свою душу настолько, что Минхо хотелось плакать, а лучше сброситься с моста — а мысль о том, что это понимал лишь один рыжеволосый зритель в зале, делало это желание еще сильнее. «Я буду здесь, когда путь твой будет одинок» Горькое чувство вины разгоралось в груди Минхо все сильнее — мальчишка, что мог создавать такие шедевры, готов был превратить свое сердце в пепел ради того, кто годен лишь делать шоу на потеху публике. «Остановись на секунду и глубоко вдохни. Для тебя, кто уже позабыл, как плакать, будет звучать моя песня» Белокурый актер, по которому вздыхали все дамы вокруг, проживал свою роль достаточно убедительно, чтоб те же дамы потянулись за платочками, а джентльмены превратились в каменные статуи, чтоб хоть крупицы эмоций лишней не выдать, но только один Минхо понимал, кто именно говорит в этих строчках. И чье сердце так безумно болит. Минхо моргнул и с удивлением посмотрел на перчатку — одинокая слезинка уродливо таяла на белоснежной ткани, лишний раз напоминая, что даже кожа под ней уродлива, а ее хозяин не заслужил и минуты пребывания здесь. Темные закоулки закулисья и горький пепел, оседающий на руках — вот его удел. И уж тем более не заслужил слышать такое признание в любви, которое было настолько чистым, искренним и громким, что лишало воздуха в легких. Минхо не заслужил. После окончания мюзикла фойе театра вновь заполнилось гостями, которые бурно обсуждали громкую премьеру. Со Ынкван, кажется, постарался на славу, как и вся его труппа — чем и заслужил всеобщие похвалу и одобрение. Атмосфера в зале искрилась радостью, словно огни пиротехники высоко в небе, о которых трещал без умолку эксцентричный юноша в мехах, и только лишь один гость не разделял всеобщей радости. Минхо нервно поправлял узел на шее, что казался ему удавкой (и лучше бы он ею был), которая душила и лишала воздуха, хотя прекрасно понимал, что именно доводило его до такого состояния — осознание того, что он своими грязными руками в пепле и саже испортил нечто волшебное и прекрасное. Он уже мысленно готовился к самому уродливому и горящему котлу в Аду, потому что все-таки решил не нарушать обещание, данное Джисону, и дождаться его после окончания. Свободного уголка в театре не было, а на улице шел такой ливень, что превратил бы Минхо в одну бесформенную мокрую тряпку, а фрак Чана — и подавно, поэтому ему пришлось остаться внутри, рассматривая убранство. — Как же славно все получилось, — до Минхо донеслись разговоры дам, что, кажется, беседовали у него за спиной, не обращая никакого внимания на случайного гостя. — Примите же мои поздравления! — Благодарю вас от всего сердца! А еще больше благодарю Всевышнего за то, что Ынкван согласился взять к себе моего ненаглядного в подмастерья. Всегда знала, что у него талант, а тот, упрямец, вечно не слушал свою мать. — Не знаю, каким чудом вам удалось его уговорить, но ваши старания точно не прошли зря! Надо же, такой талант в столь юном возрасте! Минхо вновь потянулся нервно к банту на шее — он не помнил ни одного такого юного актера на сцене, а в груди постепенно разрасталось неприятное чувство, что оголяло нервы и создавало ком в горле. — Ой, он у нас с пеленок такой, влюбленный в музыку, прям как его батюшка, — Ли казалось, что его сердце пропустило удар, — Как же славно, что он нашел достойное применение своему таланту. — Ох, вы, наверное, не сильно рады были тому, что он подрабатывал в каком-то уличном заведении, среди бродяг?.. — Знаете, я никогда его не ограничивала. Никогда! Он всегда был волен делать то, что требует его сердце, поэтому его решение отправиться в тот клоповник ради того, чтоб полностью прочувствовать атмосферу этой всей грязи, я поддержала. Творчество стоит того, чтоб ради него идти на жертвы. Обернуться хотелось так сильно — но вместо этого тело сковывал неприятный холод, что мурашками пошел по спине. — Боже правый, так это все ради мюзикла? Какой же умница! — Я вас умоляю, само собой! Чтоб мой Джисон, да связался с этим сбродом добровольно — да никогда в жизни! Как хорошо, что он выполнил свою работу и теперь отправится в долгие гастроли по лучшим театрам, чтоб раскрыться на именитых подмостках еще сильнее и еще лучше. Судорожный вздох. Джисон действительно заслуживал всего самого лучшего, что мог предложить этот мир. Минхо понимал, что мальчишка смотрит на него влюбленными глазами — в которых он видит все звезды неба; что тянется к нему безумно, словно слепой мотылек, что летит к огоньку. Но как мотылек сжигал свои крылья на свету, так и Джисон губил самого себя. И лучше Минхо сожжет сам себя на костре, чем позволит этому случиться. — Вы безумно правы. Его ждет большое будущее. Его ждет большое будущее — без Минхо. — Разумеется. Больше никаких дел ради искусства с этими беспризорниками, с этой труппой несуразной, куда набрали всякий сброд, что потенциально опасен для общества со своими безумными выходками, особенно тот рыжеволосый, да эти сумасшедшие… Казалось, словно в душе у Минхо последний раз засияла огненная вспышка перед тем, как затянуться холодом — и он направился к выходу из театра. Как бы сильно ему ни хотелось остаться, как бы сильно ему ни хотелось обнять Джисона, чувствуя чужое тепло, как бы сильно ему ни хотелось поцеловать его, хотя бы в последний раз — это все было бы губительным огнем для мотылька. Минхо никогда не жертвовал чем-то ради других, но сейчас он разбил вдребезги свое сердце, чтоб чужая душа не летела на его свет. Последним шансом остаться могла бы стать встреча с Ханом прямо сейчас — но его все еще не было. Остановившись почти у самого выхода из театра, на последней ступеньке мраморной лестницы, Минхо почувствовал что-то необъяснимое, словно сама судьба велела ему сделать это — и он в последний раз обернулся, чтоб посмотреть на верх лестницы. Но там не было до боли знакомого силуэта, лишь русоволосая женщина в возрасте и в роскошном вечернем платье, что случайно проходила мимо, окидывая Минхо презренным взглядом. Ее взгляд казался таким знакомым — как и ее голос, что уже не слышал уходящий Минхо, который ласково защебетал спустя несколько секунд. «Сын мой, почему ты выглядишь таким взволнованным?» Мерзкий ливень все еще шел, принося с собой самые мерзкие воспоминания о прошлом. Шум театра смешивался с назойливым шумом приюта, навевая самые отвратительные чувства, а не останавливающийся ливень рисовал перед глазами разрушенное огнем здание, фальшивую жалость вокруг и ту истину, что узнал Минхо в детстве. Жизнь отберет у тебя всё, что любишь — и только сейчас, с каждым шагом по мокрой дороге, Минхо с ужасной горечью осознавал, что тоже… …влюбился. Как прошел следующий день — он уже не помнил, да и, наверное, не заметил. А еще на день после Минхо явился на работу в цирк. Перевязал свои факелы, прочистил металлические веера, наполнил чаши смесью, что позволяли им гореть, и начал свое дело. Он не умел плакать — поэтому топил все свои чувства в огне, выдыхая огромные облака в воздух. Да и если подумать, то повода для горечи и печали не было, Минхо сделал все правильно: некоторым историям лучше навсегда остаться на страницах памяти. Чан молча наблюдал за его работой и лишних вопросов не задавал, даже не спросил, куда Минхо дел трость, и почему фрак вернулся весь мокрый, словно тряпка половая. А тот и не помнил вовсе — возможно, он оставил трость в театре, но упаси боже вернуться туда снова. Чан лишь однажды попросил объясниться, но Минхо лишь отмахнулся, отправляя его по своим делам и удивляясь про себя, что на деле пролетела целая неделя. Время шло своим чередом, невзирая на все человеческие жизни, и некоторые люди надеялись, что волшебное свойство времени излечит их раны. Минхо входил в их число — потому что такое у него уже случалось. Вот только раны хоть и переставали болеть — но все равно оставались жить уродливыми шрамами. Спустя три недели Минхо все также отдавался своему искусству, которое уже казалось ему подделкой, забываясь в своем танце. Порой к нему заходил Феликс, вновь обретший способность летать, который болтал о всяком и возвращал Минхо в привычное течение жизни, где даже по сварливому Хёнджину они оба начинали немного скучать. Тот же устроился к Джексону и души в этой работе не чаял. Все шло своим чередом — включая письмо, что полетело в горящий факел сразу же, как попало в руки адресата. — Твой огонь гаснет, факир. — Лиса появилась во время репетиции Минхо как и всегда, ниоткуда, вставляя свои мысли о жизни там, где их не ждали. — Неправда, — возразил Минхо, подхватывая свой горящий факел. — Я только вчера обновил масла. — А я и не про фокусы вовсе, — Лиса сочувствующе покачала головой, проницательно смотря на Минхо. — И ты это знаешь. Минхо иногда казалось, что он где-то ее уже видел. Спустя еще три недели, он все же зашел к Чану: обсудить номера, узнать про его возможные поездки, да и в целом поговорить, тщательно скрывая, что на самом деле факир надеялся услышать хоть что-нибудь про Джисона. Про того мальчишку, что он вечно видел во многих вещах вокруг, где-то в потёмках цирка, на барьере арены, где он обычно сидел во время репетиций Минхо, и даже рядом с Чонсу, который снова искал себе собеседника для болтовни. Чан же просто молчал — новостей у него не было, как и ничего хорошего для Минхо, кроме повышения зарплаты за «трудолюбие и ответственность». Как будто самого Минхо это волновало. — Знаешь, — однажды в Минхо что-то всё-таки надломилось, — обычно я не чувствую боли, что и позволяет мне крутить огнём хоть на своей собственной голове, но в последнее время что-то странное творится. У меня болит где-то здесь. Минхо указал ладонью на грудь, а Чан лишь сочувствующие промолчал, смотря на него глазами, полными горечи — и факир мог прочитать в них ответ. Иногда Минхо видел сны: там подсознание беспардонно вытаскивало все те воспоминания, что тот так усердно прятал в самую глубь. Воспоминания о самой тёплой улыбке, что видел Минхо. О самых сияющих глазах, о мягких щеках с родинкой, о звонком смехе и пшеничных волосах. О том, как Джисон, лёжа под ним, в первый и последний раз произнес фразу, которую ни один человек в мире до этого момента не говорил для Минхо — «я люблю тебя». А тот лишь жалел, что тогда в ответ промолчал, хоть и понимал, что так мальчику было бы еще больнее. В тот момент Минхо смог произнести лишь одно: «всегда смотри только на меня». На утро после таких снов он вставал и шёл на работу — как и всегда. Дни слились в один бесконечный, и сегодняшний не был исключением: очередные репетиции, очередной генеральный прогон, очередное «Чонсу, пожалуйста, давай потом поговорим». Очередной парад-пролог, что открывал вечер, на котором Минхо делал одни и те же действия. Он казался зрителям самим воплощением огня: абсолютно бесстрашно крутил в руках огненные веера, а затем и вовсе сложил их в подобие факела и поглотил пламя с одного. Мгновение — и шатёр озарил свет от очередного огненного облака, которое вспыхнуло под возгласы шокированных зрителей, даже тех, кто видел факира не раз. Под конец своего действа Минхо, подхватив пламя своими ладонями, пробежался к самому краю манежа, и остановился прямо напротив тех зрительских мест. Поставив одну ногу на барьер манежа, он взмахнул ладонью и глубоко вздохнул, а затем выдохнул горящим дыханием прямо перед глазами у шокированных зрителей. Когда огненное облако развеялось тысячей искр, Минхо увидел пару до боли знакомых карих глаз с сияющими звездами в них, которые смотрели прямо на него в упор.