***
— Какого черта тут творится? — Иззи одной рукой держал штурвал, а второй сжимал в руке шпагу. — Капитан? Это очередное наебалово? — Нихера не понимаю, — Эдвард с каким-то нечеловеческим ужасом наблюдал за тем, как свечение моря становится все сильнее. Да, он не раз видел, как волны начинали светиться и даже, по молодости, верил рыбацким байкам о сиренах и морских чудищах, пока не понял, что единственный монстр в море — это он сам. К тому же, во время одной из посиделок в каюте, Стид рассказал захмелевшему пирату, что это свечение исходит от огромных стай маленьких рачков, которых прибило ближе к поверхности из толщи воды. И пусть воспоминание о джентльмене-пирате и отдавалось тянущей тоской в сердце, Эдвард был рад, что всегда внимательно слушал не в меру начитанного Боннета, пусть и зависая порой на том, как двигались его губы. Он говорил, что некоторые исследователи утверждали, будто под толщей воды есть вулканы и разломы, в которых заперт газ. И вырываясь на поверхность, он может вызывать такое странное бурление. Запах же мертвечины мог появиться от гниющей туши дохлого кита, которая всплыла из-за разложения и в которую мог бы врезаться корабль. А толчок от столкновения он не почувствовал. Потому что был пьян. Да… Всему происходящему должно было быть какое-то разумное объяснение. Не могло не быть! — Иззи, разбуди команду. Пусть идут на палубу.***
Вот оно, крещендо его никчемной жизни, схлопнувшееся до кольца потных тел, грязных рук и гомерического хохота. Сжавшееся до пульсирующей боли теле и пустоты в голове. Отец бы вдоволь поглумился над идиотизмом своего отпрыска, прежде чем пристрелил его, как больную скотину. «Эдвард Тич сдержал свое слово. Получив утвердительный ответ, он действительно приказал Айвану вывести ведьму с корабля. Та опустила голову и подчинилась, сказав лишь напоследок: — Море любит тебя, капитан… Но оно не прощает, когда отказываются от его правил и даров. Черная Борода отмахнулся от очередного предупреждения и обратил все свое внимание на парня, который нервно теребил хитровыебанный манжет. На белоснежной ткани вился золотой рисунок. Эдвард был изрядно пьян, но все еще довольно крепко стоял на ногах. Стид покорно ждал решения, готовя себя к чему угодно, однако, когда пират открыл рот, то животный ужас сковал все тело молодого человека. — В вашем городе просто отвратительный бордель, друг. Девки все замученные да уставшие. Им, блядь, тяжело было справиться с моими ребятами, — он присел перед Боннетом на корточки, заглядывая в глаза. — А я им обещал настоящее развлечение. Так что, ты меня спас. — Что, простите? — Эй матросня, — Черная Борода уже не смотрел на пленника, — кто-нибудь трахал аристократку, что родилась с серебряной ложкой в жопе? — толпа взревела, понимая, к чему все идет. — Ну так вам, черти, выпал уникальный шанс. Это конечно парень, но лицо у него мягче и краше чем у любой, даже самой дорогой портовой шлюхи. Покажите этому сраному пирожному, что и пиратам свойственно гостеприимство. Как закончите, Изз, позовешь меня. И, я надеюсь, к утру он будет все еще дышать.» Дорогая одежда была разорвана, валяясь негодными к носке тряпками по всей палубе. Его снова опрокинули на лопатки, но это говорило лишь о том, что можно было, наконец, открыть глаза, вглядываясь в свинцовые тучи, которые захлебывались рыданиями навзрыд вместо младшего Боннета. Белый альбатрос кружил над кораблем, рассекая серые лохмотья небес. Как бы Стиду хотелось обратиться в птицу и взмыть вверх с палубы проклятого корабля. Может быть, он был бы свободен.***
Эдвард Тич сжал виски, чувствуя, что еще немного, и он просто пристрелит кого-нибудь. Его команда, пираты, побывавшие ни в одной переделке, бандиты, убивавшие, грабившие и сжигавшие суда, без страха бросающиеся на превосходящего по силе противника жались друг к другу как испуганные дети. Даже Израэль взывал к Богу, хотя сроду не верил в высшие силы. А молиться было о чем… Да, они бок о бок сражались с испанцами, англичанами и еще черт знает с кем. Они усвоили одну простую вещь — если у противника есть кровь, значит, его можно убить. Заколоть, пристрелить, повесить, выпотрошить, отравить — по настроению. Ведь если не убьёшь ты, то прикончат тебя. Затопчут хилого мальчишку в порту, изобьют юнгу на корабле, пристрелит собственный капитан, продадут за горсть монет и вздернут за преступление. Такова была их правда жизни. Никакого «позитивного подхода» и «командной сплоченности». Только грязь боль и кровь. Но что делать, если зловонный туман становится только гуще, если никакой туши кита или акулы за бортом нет, а есть только на глазах ветшающее судно, охваченное ярким синим светом. — Вот блядь, — Эдвард отступил назад, глядя на то, как трескается дерево на том месте, где он стоял.***
Когда все закончилось, в голове у него не было ни единой мысли в голове. Он, будто во сне, отмечал лишь изменения в пространстве: почти все пираты разошлись, дождь припустил еще сильнее, холод пробирал до костей, перед глазами оказались тяжелые кожаные ботинки. — Живой? А тебе стойкости не занимать, друг, — это «друг» прозвучало с такой издевкой, что Стида чуть не стошнило на добротные ботинки говорящего. — А теперь вали с моего корабля, пока парни тебя за борт не вышвырнули. Эдвард Тич кинул ему единственное, что еще хоть как-то напоминало предмет гардероба — белый, расшитый золотом камзол. Почему-то у него было пулевое отверстие в спине, но это была сущая мелочь, по сравнению с тем, что стало со всей остальной одеждой. — Прошу, — Стид сам испугался того, как хрипло и мертво прозвучал его голос, — прошу, позвольте остаться. — Что, прости? — Эдвард брезгливо смотрел на то, как избитые пальцы вцепились в его штаны. — Я не смогу вернуться домой. Отец убьет меня. — Меня не это не интересует. Солнце встанет через час, так что ты, если захочешь сберечь ебанную репутацию, успеешь унести свою жопу восвояси и не попасться на глаза горожанам. — Прошу… Прошу… — руки Стида дрожали, но капитан лишь вырвал ткань из ослабевших пальцев и отошёл к борту. — Или убейте. — Баба на корабле к беде. Корабль ревновать будет. А на мужика ты не похож нихуя. Так что вали. Да и руки об тебя марать не хочется. Он махнул рукой и пара матросов ловко подхватили не сопротивляющегося Боннета под руки и вышвырнули с трапа, не особо заботясь о том, что молодой человек едва мог стоять.***
— Это что, чайки? — Хэндс утер рот, потому что от усиливающегося запаха гнили его нестерпимо тошнило. Эдвард поднял глаза к небу и вздрогнул. Над «Местью» кружили сотни и сотни белых птиц. Они рассекали воздух не издавая ни звука, словно были сотканы из молочно-белого тумана. Весь мир будто замер и только хлопанье крыльев разносилось над морскими волнами. Это зрелище завораживало. Тич не боялся смерти, но сейчас, как никогда до этого, ему захотелось еще хоть раз увидеть Стида. Еще хоть раз сказать ему, о том, что… Сбоку раздался дикий вопль и всплеск. Кто-то от ужаса сиганул в море.***
Маяк возвышался на скале, споря с сумраком раннего утра своим сиянием. Стид уже не помнил, как ему удалось заставить себя подняться на ноги, превозмогая чудовищную боль и уйти из города так, чтобы его не заметили ни поздние пьяницы, разбредающиеся по домам или спящие в переулках, ни портовые рабочие. Дождь разогнал всех любопытных зевак по домам, давая глупому аристократу возможность незамеченным вернуться домой. Вот только Стид, несмотря на многочисленные побои, свернул не в сторону особняка, нет… он тащился вверх по узкой тропинке туда, где море облизывало серые скалы. Туда, где светил маяк. Ноги Боннета плохо его слушались, поэтому он часто падал, разбивая колени до самого мяса. Острые камни резали холеные ступни, а вместо почти смытой с кожи спермы и крови он был покрыт вязкой дорожной грязью. Дождь барабанил по плечам, пропитывал влагой ткань жюстокора, делая ее тяжелой и совершенно не спасающей от холода, правда молодой человек продолжал цепляться за ткань, будто ища в ней спасения. Хотелось кричать до содранного горла, плакать, срывая голос, но вместо слез, на его лице цвела странная, полубезумная улыбка. Стид думал о том, что понимает теперь, как больно было русалочке из сказки ходить по земле, следуя за принцем. А он, вдобавок, так и не смог полюбить самоотверженную девушку и та обратилась в морскую пену. Раньше, еще в бытность ребенком, он грустил, спрашивая у матери, почему Русалочка не могла хотя бы рисунками показать возлюбленному, что это она его спасла? Почему из-за любви она вообще согласилась на такую ужасную сделку с колдуньей? Мама обнимала его за плечи и говорила о том, что люди — странные существа. Их души способны на отвратительные деяния и великую добродетель. Они способны на поступки, которые нельзя понять логикой, поскольку они идут от сердца. Теперь же Стид понимал сказочную девушку. Ну, разве что его «принц» оказался куда кровожаднее глупого паренька из сказки. Но правда заключалась в том, что Боннет злился и проклинал вовсе не своего мучителя. Вся его брезгливость и боль была направлена на себя самого, на свою наивность и глупость. Капитан Эдвард Тич был таким, каким Стида хотел видеть отец: сильным, смелым, бескомпромиссным, безжалостным и решительным. Его тело было соткано из боев и морской соли, под смуглой кожей перекатывались канаты мышц, а волосы были столь же непослушными, как морская рябь. Это был тот идеал мужчины, который воспевался в балладах и был так почитаем женским полом. Ему никогда не дано было стать таким. Он, он может попробовать стать свободным. Когда молодой человек добрался до края скалы, дождь все еще омывал берега Барбадоса. Однако, среди черных грозовых облаков, там, на кромке горизонта, где море сливалось с небом в страстном поцелуе, солнце все же пробивалось через пелену непогоды, стекая к воде жидким золотом. Под ногами осыпалась каменная крошка и дерн, но страха в душе молодого человека уже не было. Он не мог оторвать взгляда от далеких солнечных лучей, в отчаянии протягивая вперед руки, словно луч маяка, тянущийся к далекому горизонту. Чайки вились над скалой, распевая горестные песни. Даже пираты не убивали этих морских странниц, свято веря в то, что в птиц превращаются души моряков, погибших в пучине волн. Ах… если бы он мог стать чайкой… Стид Боннет раскинул руки, чувствуя на ладонях порывы ветра, и шагнул вперед, белой звездочкой срываясь на острые скалы, покрытые пеной беспокойных волн.