Красные мотыльки

      6 декабря.       Открывает глаза, впереди пустое сиденье вагона, мутные стекла с мелькающим солнечным светом. Пару раз моргает, пытаясь избавиться от помутнения, под руками растянутая ткань выцветшей футболки. Хмурится, вглядываясь в коричневый пустой вагон. Осознание приходит так же медленно, как и попытка вспомнить, куда и зачем лежит этот путь. Вокруг огненные пески пустыни из дубовых жилок. Темнота. Холод. Два режущих звука, оповещающих о начале. Встает на ноги и тут же хватается за металлический поручень порезанными руками, пытаясь устоять на ногах, потому что поезд начинает двигаться по песку, собирая в своей кабине пыль и частички наэлектризованного воздуха. Поезд мчит на полной скорости, и вдруг обжигающий воздух выбивает двери, внутрь задувает горячим ветром капли страшного синего моря, но скрип стальных колес не становится тише, он все так же страшен и громок. Ноги поскальзываются и роняют тело на пол. Боли нет. Толстовка задирается, обнажая плоский живот, а затем цепляется за выпирающий выступ поезда около сидений и натягивается в высокий конус, пока вода не забивается в легкие, приводя к незнакомому удушью. Наконец остановка. Тяжелое дыхание. Пески отражают солнечные лучи рассвета врывающиеся через ядовитые стекла в поезд. Часы сбиваются со своего ритма, то семь утра, то два часа ночи, и вывески о следующей станции нет, в соседнем вагоне кричат дети, затем распахивают дверь кабины и врываются солнечными тенями с ветром, заполняя всё пространство. Дети шумные и быстрые, они несутся вперед по сиденьям и окнам, по металлическим перилам, по скользкому полу и вытянутому потолку, черными размашистыми пятнами сливаясь с зелёными выбитыми стеклами, покоящимися на истоптанном полу. Глаза разглядывают внимательно, запоминают.              Поезд резко тормозит, пески поднимаются ветром с волнами моря. Они выстраивают узкую дорожку, единственную во всей пустыни, ведущую прямо на асфальтированную дорогу, промокшую от проливного дождя, заброшенного мегаполиса. Нужно ступить босыми ногами прямо на раскаленные солнцем камни. Идти вперед, потому что идти больше некуда. Одно лишь небо да горизонт остались. Идти долго, но ни усталости, ни боли, ни даже холода нет, лишь бы пожар, манящий у горизонта, задержался ещё хотя бы на сутки.              Март свалил в восемь утра, Тёма слышал, как он одевался, а ещё слышал дождь, барабанящий по стеклу окна. Несмотря на затемнённость гостиной спать было больше невыносимо и, протерев лицо ладонями, он поднялся на ноги, откидывая в сторону одеяло.              В Санкт-Петербурге совсем нет дождя. По крайней мере не так много, как об этом любят говорить. Это сказка для влюбленных в разводные мосты, белые ночи, потёртую штукатурку старых зданий и подозрительные горящие мусорки, которые встречаются в разы чаще, чем те же чайки или рассветы на берегу финского залива. Это прекрасный город, но своенравный. Немного дикий пыльными окраинами, немного чудной центральными дворами, немного странный местной грубоватой интеллигенцией. Красоты самоуверенных подростков, мечтающий остаться в возрасте восемнадцати лет, чтобы носить яркие крашенные волосы, мешковатую одежду, цветастые пиджаки и курить в подворотнях, ведущих во дворы колодцы с замызганными кирпичными стенами и неоновыми граффити.              Когда тебе исполняется восемнадцать, ты уже начинаешь чувствовать ответственность, с которой совершенно не знаешь как управляться. Она сочится из всех щелей и заполняет окна, словно лучами окуная маленькое артхаусное пространство твоего жилища. Проникая под толстовку, в нос, в уши, под кожу, лишь бы сказать тебе «эй, я выросла, и ты вырастай». С некоторыми это случается и в пятнадцать, и в семнадцать, а с другими не случается даже в тридцать. Но как бы не хотелось убежать, спрятавшись за спинку дивана в своей гостиной, словно тебе вновь шесть, и ты ждёшь маму с работы, чтобы напугать её своим прыжком, однажды каждому приходится брать себя в руки, собираться пазлом, искаться и болезненно срастаться, чтобы не опоздать и вырасти, удерживая на своих хрупких плечах ту, что может раздавить под гнетом огромных размеров и напугать своим грозным видом. Однако, как бы не хотелось от нее сбежать, она всегда настигает и, дадут боги, не убьет в тебе человечность. Сопротивление — её главное лакомство, она пожирает тебя изнутри пониманием, что нужно выкручиваться, чтобы не дать однажды ей стать слишком неподъемной. Тёме пришлось поставить картонку, чтобы её возрасти в себе, хорошо, что единственное к чему у отца никогда не было доступа — к его душе. Даже в голову пробрался блокираторами, что-то насильно в ней перешив.              Когда тебе почти двадцать пять, ты знаешь лишь то, что ничего не знаешь. Утыкаешься носом в жёсткую подушку, проговариваешь строчки из песен на автомате, кричишь в окно, если соседи мешают в два часа ночи наслаждаться романтикой ночного воздуха, гуляешь, смеёшься, не надеваешь шарф и не причесываешь волосы, сбивающиеся в гнездо. Ты живешь и наслаждаешься своим пониманием о правильности выбранного пути будь то одиночество, однушка на окраине города или работа учителя в школе — тебе не надо думать следят ли за тобой, контролируют твоё время подъема и то, что ты не пошел на пары в университет.              Бунтарь с двенадцати, стратег с четырнадцати, манипулятор с восемнадцати, беглец с двадцати четырёх.              Тёма не боялся отца в отличие от его подчинённых. Как можно было бояться того, кого почти не знал? Отец не был резким, грубым или жестоким по отношению к Тёме. Так хотелось думать. Отец лишь расставлял границы, давая понять, что выйти за них просто невозможно, как перелезть через колючую проволоку — чтобы выбраться пришлось провести шесть месяцев в окровавленных сетях по собственной воле.              Тёма приобрел столько же навыков сколько и травм, как физических, так и моральных, и ему наскучило. Пришло понимание, что нужна другая история, что жить бегством в надежде на дом там, куда тебя никогда не тянуло — бессмысленно и глупо. Пора было возвращаться, но как и зачем — оставалось вопросом, и Тёма не побрезговал прибегнуть к игре.              Март оставил номер мобильного телефона на кухонном столе, теперь оставалось купить симку без каких-либо документов, маску, нормальные вещи и еду. Ничего, что могло бы привлечь внимание. Цвет, который Тёма выбрал для себя — черный, он был универсален и пачкался не так быстро, как тот же белый, тем более найти удобные вещи на рынке черного цвета не составило никакого труда. Всё-таки Тёма не удержался и схватил с нижней полки нежно-розовое худи.              После странного и абсолютно бессмысленного дня, когда Тёма заперся в квартире с пачкой старых ненужных журналов, надеясь, что Март больше никогда не появится в его жизни, тот всё же появился на пороге, стряхивая снег с куртки на коврик у входа.              — Что это за барахло ты набрал? — удивленно спросил он, рассматривая как пол квартиры заполняется обрывками и вырезками газетных сводок.              — Это…              — Ладно, мне насрать. Перетащи это дерьмо в другой угол, — Март стянул куртку, демонстрируя чистую бежевую толстовку. Не развязывая шнурки снял обувь под фоновый шум телевизора и, старательно обходя раскиданные скомканные бумажки — неудавшиеся детали картины, прошел на кухню.              Тёма последовал за ним, облокотившись плечом о дверной косяк, чуть хмуря брови.              Поставить чайник на плиту, достать чашку, кинуть чайный пакетик.              — Ты в душ не пойдешь?              Март не ответил, продолжая сверлить чайник взглядом, словно от его взгляда тот должен был закипеть быстрее.              — Почему?              Март не отвечал, и Тёма, чуть качнув головой, повернулся в сторону мрачного ночного окна с валящими снежными крупными хлопьями. Всего девять вечера, а уже страшно от ледяных кошмаров ночи по ту сторону мира.              — Ты так всю неделю? Спасибо, что меняешь одежду, но ты, наверное, думаешь, что я совсем дурак, раз не вижу, что ты избегаешь ванной.              — Ты прав, я думаю, что ты дурак. К тому же ещё и избалованный.              — Это из-за меня и того что дверь не закрывается? Да ты не парься, я и не думал смотреть.              Март не был уверен, решая послать ли его сейчас или при следующем вопросе.              Нужно было быть конкретным придурком, чтобы не заметить, что за те два дня, что они жили вместе, Март ни разу не свернул в сторону ванной, спал в одежде и очень легко просыпался от каждого шороха. Замок на двери не закрывался — сломан был, но Тёма действительно не претендовал на звание главного нарушителя личного пространства. Ванная раньше была единственным местом, где он мог уединиться без надзора камер, даже чокнутый папаша понимал, что ненормально следить там.              Март не поворачивался. Чайник пикнул, оповещая о своей готовности, и Тёма еще раз вгляделся в свое отражение на поверхности окна, видимое через полупрозрачную занавеску.              — Что случилось? — прямо спросил Тёма.              Март как-то особенно агрессивно покачал головой и стиснул пальцами столешницу.       — Ничего, уебок, не случилось.              Тёма чуть наклонил голову, совсем не веря в сказанные слова.              — Я в магазин пойду. Минут на пятнадцать. Ключ не возьму, но если ты мне дверь не откроешь по звонку, то я расскажу Лазурному.              Март на это ничего не ответил, а Тёма ушел в прихожую, натягивая на ноги кроссовки. Если он прав, то по возвращении Март помоется и переоденется, если нет, то ничего не изменится. Эта слабость и неуверенность в глазах Марта прямое доказательство его первого прокола, только пока не ясно было насколько сильного.              Прогулка по темным дворам обошлась в тридцать минут, то есть больше, чем планировалось, зато Тёма к своему счастью обошел сторону улицы с подозрительными опасными типами и собаками без привязи, снующими у мусорных баков. В магазин он так и не зашел, решил, что взглянуть на местную школу ночью интереснее — дети, обучающиеся в общеобразовательных учреждениях, вызывали у него зависть. Он представлял, как они возвращались после дополнительных уроков с мешком сменной обуви в руках, их встречала потасканная тремя поколениями квартира и рассказы о прошедшем дне. У Темы вообще были какие-то неправильные идеализированные представления о чужих жизнях, тех, что проживали десятки людей, и тех, о которых рассказывали в их школе-пансионе, приезжавшие снаружи новички.              К своему удивлению, Март действительно запустил стиральную машину, натянув вместо шмоток, которые носил, растянутые старые тряпки. Длинные рукава футболки прикрывали плечи, но локти и кисти рук все ещё были видны — их покрывали редкие небольшие бессмысленные татуировки, разбросанные пятнами по коже.              — Так зачем тебе эта хрень? — спросил он, наклоняясь над раскиданными по полу вырезками и рассматривая их внимательным взглядом. С его мокрых вьющихся волос стекали капли на незаконченную картину, но Тёма не жалел об этом — это тоже была часть времени, как отличительная деталь на холсте, хранящая воспоминания действительности.              — Это такой способ занять время, — правдиво ответил Тёма, проходя на кухню, и подмечая горячий чайник и недопитую чашку с чаем, должно быть, Март поставил кипятится воду второй раз, когда вышел из душа. — Решил оставить тебе подарок в виде своей картины.              — Если завтра Лазурный согласует сделку, то ты здесь больше не появишься, — просто ответил Март, не прекращая пальцами перебирать заготовки в виде трав, листьев и цветков.              На пробковую доску кнопками прикалываются детали, вырезанные из журналов, создавая сумбурную иллюзию искусства.              — Я закончу к утру.              — Встреча в два, мы поедем сразу туда.              — Ладно, — Тёма пожал плечами, возвращаться обратно в гостиную и забираясь с ногами на заправленный диван.              Телевизор все ещё гудел. Март бросил на него быстрый взгляд, выпрямляясь с корточек в полный рост.              — Выключи, пожалуйста, свет, — мягко попросил Тёма, получая в ответ фак.              Однако свет действительно был выключен. Остался только в прихожей, чтобы никто не споткнулся о целые стопки журналов, стоящие под ногами.              Март плюхнулся на другом конце дивана, и теперь между ними повисла неловкая напряженная тишина, прерываемая женскими голосами с экрана. Тёма даже не понимал, что они смотрели, не переставая коситься на темный силуэт Марта в метре от него. Ему хотелось задать вопрос прямо о том, что он сегодня придумал и о том, что касалось ситуации с душем, но он не знал, как подступиться к диалогу. Они ведь даже не были друзьями, хотя Март и без дружбы ничего бы не сказал.              — Так кем ты работаешь? — спросил Тёма, не двигаясь. Уже бедро загудело от неудобной позы, но каждое неосторожное движение могло спугнуть даже его самого.              — Не твоё дело.              Тёма всё-таки рискнул опустить одну ногу на пол, а другую прижал к груди, и откинулся на спинку дивана, поглядывая на Марта.              — Я работал у отца в Паре после университета. Перебирал бумажки с места на место, как офисный планктон.              Март молчал, не отрываясь от просмотра телевизора, хотя глаза его заинтересованными не выглядели.              — Ты сильный. Ты, наверное, боксом занимался или каким-то другим спортом?              Поняв, что ответа, как словесного, так и физического не последует, Тёма продолжил.              — Я ходил в школе на волейбол, но это так было, для вида. С моим ростом там делать нечего. А почему ты не принимаешь душ, когда я в квартире?              На этот вопрос Март без комментариев поднялся с дивана и не говоря ни слова скрылся за дверью спальни. Отлично. Вот и поговорили.