Понедельник начинается с сюрпризов

Штольман и подполковник Левенталь немного отошли от участка и свернули на узкую улицу, на которой почти не было прохожих. — Тихая улочка? — Да. В основном жилые дома, нет столько людей, как на тех, где лавки и конторы, где помимо людей, кто в них следует по делу, еще и праздно шатающиеся. А здесь мало кто нас может услышать. Вы же, господин подполковник, хотели поговорить. — Хотел. Лев Евгеньевич не стал ходить вокруг да около, а, бросив как бы невзначай взгляд на трость Штольмана, спросил: — Яков Платонович, кем Вам приходится князь Ливен? — Дядей, — Якову не было смысла скрывать родство от жандармского офицера, тем более того, кто подмечал детали и сразу же делал выводы. — У вас схожие фамильные черты, не только внешние, но и внутренние. Вы оба ревностно относитесь к своей службе, обстоятельные, знающие свое дело офицеры. С Его Сиятельством я имел честь познакомиться вчера, когда меня вызвали на службу. Никогда не думал, что мне представится возможность пересечься с фигурой такого ранга. Занимает столь высокое положение, но в нем никакого высокомерия по отношению к офицерам из провинции. Исключительный человек, изумительный! — с чувством изрек подполковник Левенталь. — О да, изумительный. Он умеет изумлять, — казалось, серьезно ответил Яков. Сарказм в его фразе мог заметить разве что сам Ливен. — Излагает Его Сиятельство четко, ясно, а то некоторые чины так разольются мыслью по древу, что и собрать ее с него нет никакой возможности. Или же, наоборот, как говорится, ни бэ, ни мэ. А у подполковника Ливена все по полочкам разложено. Он все, что считал нужным, сам рассказал, а то ведь порой дадут дело, и разбирайся как хочешь, и вопроса лишнего задать не смей. А то сочтут за дурачину, на чужом месте штаны протирающего. А он сразу сказал, что если нужны какие-то уточнения, чтоб спрашивали без стеснения. Я задал вопрос и тут же получил ответ, краткий, но емкий. Всем бы такое начальство, и дела бы гораздо быстрее продвигались. А Вам я только посочувствовать могу… да и себе в какой-то мере тоже. Яков Платонович понял, что намек Левенталя был на Затонского полицмейстера, по его мнению, не блиставшего ни умом, ни даром слова. И на его собственного начальника, у которого тоже, видимо, были свои изъяны, порой не способствовавшие плодотворной работе. И ничего не ответил. — Я представляю, что Вы не расположены к задушевной беседе с офицером жандармерии. И все же, может, Вы смогли бы счесть возможным вести взаимополезный разговор. — Взаимополезный? — Штольман не смог сдержать усмешки. — Ну с моей стороны полезность Вам как бы сама собой должна подразумеваться. А вот Ваша мне… — Ну у Вас же, несомненно, есть вопросы. Думаю, я смогу дать ответы хотя бы на некоторые из них. Итак, прошу Вас. Яков Платонович решил начать с того, что касалось самого Левенталя: — Господин подполковник, каким образом получилось, что в Затонск поехали именно Вы? — А кого еще было отправить? Не идиота Дуборубова же, которого все за глаза называют Дуболомом. Наломает тут дубов, то есть дров. Про таких говорят «сила есть, ума не надо». А в нашем случае как раз ум надобен. И деликатность. Дело ведь довольно непростое. — То есть Вы сами вызвались? — Нет, мне была оказана честь стать командиром нашего маленького отряда. — Честь, значит, оказана… — чуть заметно хмыкнул Штольман. — Вы же, насколько я понимаю, помощник начальника губернского жандармского управления, хоть полицмейстер этого и не упомянул. — Полицмейстер запамятовал, должно быть. От переизбытка чувств-с, — ухмыльнулся в рыжие усы Левенталь. — И что Вас смутило в моих словах? — Вы при таком чине и должности, и отправляться в уездный город по подобному делу… — Когда Вас отмечает Заместитель начальника охраны Императора и предлагает возглавить такую миссию, оказывает вам доверие, то это, без сомнения, честь. Это для Вас князь Ливен — родственник, а для меня — фигура, занимающая особое положение при Государе. Поэтому я рад служить, оказывая содействие в этом деле. — Служить бы рад… — произнес вслух Яков то, что было у него на уме. И прикусил язык — в самом прямом смысле. Левенталь не разозлился, как это могло бы быть. Он лишь с укоризной посмотрел на Штольмана, словно тот не ведал, что говорил: — Князь Ливен абсолютно точно не из тех персон, кто желал бы, чтобы ему прислуживали. Попытался один из наших обер-офицеров не от большого ума заискивать перед ним, так Его Сиятельство тут же его на место поставил, сказал, что прибыл по важному делу, и у него нет ни малейшего желания слушать подобострастные речи, и в любом случае лучше лебезить и лить елей в уши собственного начальства, нежели заезжего, от этого проку больше. — Как, однако, Павел Александрович его… припечатал. — Вам ли удивляться, Яков Платонович. Думаю, Вы сами попадали на острый язык Его Сиятельства. — Да, бывало, — признал Яков, подумав, что у Ливена язык острый, а у него самого сейчас припухший. — Господин коллежский советник, Вы не против, если мы сбавим шаг? Мне, например, некуда особо спешить, тело из мертвецкой никуда не убежит. — Как Вам будет угодно, — Штольман пошел медленнее. Торопиться, и правда, причины не было. Разве что побыстрее избавиться от общества жандармского подполковника. — Я полагаю, что нам много что есть обсудить. — Опасаетесь, что если бы мы шли быстро, нам бы могло не хватить на это времени? — Ну Затонск не Тверь, расстояния все же покороче… Хотя при необходимости мы, вероятно, могли бы остановиться где-нибудь… в укромном месте. — Могли бы. Мы будем проходить мимо пустующего дома, его хозяин умер, а наследники еще не заехали. Около него есть лавка. Если Вы пожелаете… — Посмотрим… Но в любом случае, благодарю за предложенный вариант… Как мне представляется, господин Штольман, Вам хотелось бы знать, занимаемся ли мы делом Измайлова потому, что для этого имеются веские основания, или же поскольку относительно его поступило распоряжение свыше, — подполковник сделал рукой в перчатке движение вверх. Поступило распоряжение свыше — как нейтрально выразился Левенталь. Да подполковник Ливен со своими особыми полномочиями, скорее всего, попросту отдал приказ начальнику губернского жандармского управления. А тот своим подчиненным. Вот только зачем Левенталю знать его мнение? Пел осанну подполковнику Ливену, чтобы усыпить его бдительность, а теперь задал в лоб неудобный вопрос, чтобы подловить его? Штольман, чуть нахмурившись, посмотрел на жандарма: — Господин подполковник, я не в праве обсуждать подобные темы. И мне странно слышать подобное от Вас. — Да бросьте, господин коллежский советник. Я ведь понимаю, что Вы уязвлены тем, что дело у Вас забрали. Я бы чувствовал то же самое. Но одно, когда для этого есть серьезные причины, и другое… когда кому-то вздумалось… — Насколько я знаю Павла Александровича, он принимает взвешенные решения, основываясь на анализе имеющихся в его распоряжении данных. Лев Евгеньевич покачал головой: — Как Вы осторожны в выражениях, Яков Платонович. Ну прямо как Ваш дядюшка. Хотя я ответил бы примерно также. Яков Платонович снова промолчал. — Его Сиятельство просил меня приватно ознакомить Вас с нашими достижениями по этому делу. — Простите, что Вы сказали? — переспросил Штольман, не ожидавший услышать таких слов от офицера жандармерии. — Я сказал, что подполковник Ливен просил меня довести до Вашего сведения то, что нам удалось выяснить. Так вот, был произведен тщательный обыск у Измайлова дома и первичный на месте службы, благо, было воскресенье, и в архиве никого не было. Естественно, архив — место, где без труда среди одних бумаг можно спрятать другие, и потребуется время, чтобы перелопатить такую кипу документов. Но дома уже было обнаружено кое-что прелюбопытное. Помните вырезки из газет, которые Вы приложили к делу? — Да, — кивнул Яков Платонович. — В одной заметок речь шла о Тверском купце Савве Елисееве, открывшем контору и склады в Москве. Припоминаете? — Припоминаю, но без имени того купца. И что в этой заметке такого примечательного? — Несколько лет назад двоюродный брат Елисеева Трофим Расторгуев напару еще с одним ушлым купчиком решили нажиться на противозаконной сделке по покупке имущества у начальства одного гарнизона. — Уж не ржевского ли? — спросил Штольман, увидев совпадение с известным ему событием. — Его Сиятельство задал этот же вопрос, как только я упомянул этот случай. Да, именно ржевского. Как запахло жареным, Расторгуев мигом переписал все, что относилось к торговым делам, за исключением одной лавчонки, на своего родственника Савву Васильевича. Потом якобы подаренное имущество было продано, частично на эти деньги Елисеев и расширился, сначала в Твери, а затем и в Москве. Как Вам такой расклад? — Пока не вижу ничего, что могло бы заинтересовать жандармерию. — Я как раз подхожу к этому. Один из сыновей осужденного, Никита, которого дядька Елисеев забрал к себе в Тверь, до такой степени обозлился на власти за то, что его папашу оправили в места, куда Макар телят не гонял, что позволял себе крамольные высказывания. Из-за них и привлек наше внимание. Он свел знакомство с исключенным из Московского университета студентом Панкратовым, за которым мы приглядывали ввиду его неблагонадежности. — И за что был исключен? — Любитель пофилософствовать на тему угнетенных, сирых и убогих. Поагитировать за их права. Идейный балабол с пылкими речами. Видимо, этим Расторгуева и подкупил. У Расторгуева вдруг изредка стали появляться деньги, и он не только спускал их на кабаки и девок из борделей, но и делился ими с велеречивым Панкратовым, подозревавшимся в передаче их своим товарищам, вроде как, для печати прокламаций, но определенно не у нас в Твери. Естественно, возник вопрос, где Расторгуев брал деньги. Дядька его прижимист, даже жалование ему положил незавидное. Так что точно не у него, а из другого источника. Мы предположили, что это мог быть ротмистр в отставке Каверин, которого подозревали в соучастии в продаже полкового имущества, и который совершенно не из того круга людей, где вращался Никитка Расторгуев. Но когда мы решили заняться этим плотнее, Каверин уехал из Твери в неизвестном направлении. И примерно с того времени Расторгуев перестал сорить деньгами и якшаться с Панкратовым, видимо, в отсутствии средств интерес к нему у студентика пропал. Ну и как Вам такие новости? — спросил Левенталь, пристально глядя на Штольмана. — Впечатляют, — честно ответил Яков Платонович. — Вы уже знаете, где Каверин обитает сейчас? — Да, Его Сиятельство, в чье поле зрения недавно попал Каверин, сообщил, где он проживает — в Колпино. Он также полагает, что мы были правы насчет того, что Каверин снабжал деньгами Расторгуева. Штольман отметил, что Левенталь использовал слово «полагает». Осмотрительный Ливен ничего не утверждал, он лишь высказал соображение. — А чем он в Твери занимался? На какой доход жил, если еще и умудрялся давать с него Расторгуеву? — ответы на эти вопросы по-настоящему интересовали следователя Штольмана. Где Каверин мог найти себе место после позорного изгнания из полка, да еще и с приличным жалованием? — Про все не скажу, но довольно длительное время он обитал у вдовой владелицы мануфактуры. За нехилое вознаграждение учил верховой езде сына и устраивал скачки на мамаше. Альфонс. Но в этом никакого состава преступления. Не на улице же себя предлагал. А вот другое — деяние противозаконное. И во время обыска у Измайлова мы нашли тому доказательства. — Какого плана? — Записи. Измайлов стал случайным свидетелем потасовки племянника купца Елисеева Расторгуева и студента. Студент разорялся, что Расторгуев обещал достать пятьсот рублей для правого дела, но подвел их. В итоге товарищам пришлось отложить намеченное. И что ему теперь нет никакой веры. А Расторгуев клялся и божился, что был уверен, что офицерик заплатит сполна, а тот вернулся ни с чем, сказал, что в этот раз не сложилось, но в следующий обязательно добудет нужную сумму. Необходимо лишь немного подождать. И что он припугнул офицеришку, чтобы тот не вздумал выкинуть фортель. А он выкинул-таки — вроде как снова отправился за деньгами, но как сквозь землю провалился. И теперь у него нет возможности стрясти с него не то что пятьсот рублей, но и полтинник. Студент наседал на Расторгуева, что раз тот так сплоховал, пусть найдет деньги у дядьки, мол, тот и не заметит пропажи, хоть рубликов сто на первое время. Расторгуев отказался красть у дядьки, мол, тот его со свету сживет. А студент стал угрожать ему, что это его товарищи сживут его со света, коли он не достанет денег, как обещал. После этих слов началась драка, и Измайлов, судя по всему, поспешил ретироваться. — И все, что Вы рассказали, было так подробно записано? — усомнился начальник Затонского сыска. — Ну я Вам далеко не все пересказал. Там было кудааа, — потянул слово Левенталь, — больше деталей, вплоть до того, как они были одеты. Похоже, Измайлов не отличался отменной памятью, поэтому и описал все так основательно, чтобы не забыть потом, ведь вещественных свидетельств для возможного шантажа у него не было. — Ну что же, мои поздравления, господин подполковник, — без иронии произнес Штольман, — у Вас в руках доказательства, что шантаж Каверина имел место, Расторгуев требовал у него деньги, и не единожды, и предавал их студенту, связанному с определенными кругами. Фамилия офицера, правда, не упоминалась, но раз в обществе Расторгуева был замечен только Каверин, можно с уверенностью сказать, что речь шла о нем. Кроме того, точно такую сумму Каверин просил у своей бывшей любовницы, проживавшей в Петербурге, но та отказала ему. После угроз Расторгуева он решил, что тот мог с ним действительно расправиться, и вскоре уехал из Твери, затерялся, так сказать, на просторах необъятной Империи. — Что касается требования денег — да, доказательства есть. А вот был ли это шантаж в чистом виде или же, возможно, принудительно-добровольное пожертвование, это еще предстоит выяснить Санкт-Петербургской губернской жандармерии. — Как это следует понимать, подполковник? — Яков Платонович на самом деле не представлял, что стояло за словами Левенталя. — А что, если Каверин платил Расторгуеву не только потому, что тот имел какие-то доказательства того, что он участвовал в расхищении полкового имущества, но и потому, что, потеряв все после того, как его со скандалом выгнали из полка, тоже затаил злобу на власти и, раз уж был вынужден давать деньги, то сам решил, что не будет против, если часть из них пойдет на поддержку… политически неблагонадежных элементов? — И кто подтолкнул Вас к такой теории? Подполковник Ливен? — Якову не хотелось верить, что Павел мог навлечь подобное подозрение на Каверина, хоть он и был той еще сволочью. — Нет, такая идея, как возможная, была с самого начала. Как только Каверин был замечен вместе с Никитой Расторгуевым. — И каким образом Каверин мог узнать, куда идут его деньги? — Возможно, Расторгуев еще в начале, когда Каверин пытался ерепениться, припугнул его, что за ним стоят опасные люди, а тот вместо того, чтобы перепугаться до смерти, решил поддержать их начинания. От офицера, которого с позором изгнали из рядов Императорской армии за участие в афере по продаже полкового имущества, можно ожидать чего угодно. — Господин подполковник, это уже слишком! Где участие в сбыте разворованного имущества полка и где денежная помощь политическим смутьянам? Между ними пропасть! — эмоционально высказался начальник сыскного отделения. — Это не так далеко друг от друга, как Вам кажется, господин коллежский советник. Через пропасть совсем нетрудно перекинуть дощечку, чтобы перейти с одной ее стороны на другую. Поверьте, я повидал на своем веку и не такие… кульбиты… И я доверяю характеристике штаб-офицера, состоящего при Государе, Каверин — ррредкостная мррразь, — прорычал Лев Левенталь. — Да, он мразь, — согласился Яков Платонович. — И все же ввязываться в то, о чем Вы говорите — на мой взгляд, это сомнительно… — Хорошо, раскрою Вам карты, сам я такого про Каверина не думаю. Это предположение полковника. У начальства, сами знаете, бывают свои версии. Но теперь проверять это придется столичной жандармерии. Не смогут прижать к ногтю, так хоть нервы помотают паскуде. Может, им покажется подозрительным даже то, что Каверин поселился вблизи Адмиралтейских заводов, а не где-нибудь еще. Что от денежной помощи подпольщикам можно докатиться и до призывов к саботажу, а то и диверсии… — Про Адмиралтейские заводы я как-то не подумал, — признался Штольман в своей недальновидности. — А вот наш полковник сразу подумал, как услышал про Колпино. Ему вообще много не нужно, чтобы начать подозревать кого-то. А тут бывший офицер, покрывший себя позором, переехал в столь значимое для оборонной мощи Империи место. Поневоле задумаешься, случайность ли это… Как Его Сиятельство заметил, в любой случайности можно найти закономерность, если хорошенько приглядеться… А жандармы, как правило, приглядываются хорошо… даже в Твери, а уж в столице и подавно… — И каков результат вашего пригляда? Расторгуева со студентом уже задержали? — Нет, — вздохнул подполковник Левенталь. — В Твери их нет. Расторгуев перебрался в Москву прошлым летом, работал у своего дядьки, а потом подался, как говорится, на вольные хлеба. И с тех пор Елисеев о племяннике не слышал. А мы выпустили его из вида, когда он перестал встречаться с Панкратовым. — Похоже, Измайлов искал Расторгуева в Москве, может, через его знакомых, например, из конторы или складов Елисеева. Поэтому у него среди прочих заметок и была вырезка с их адресами. — Да, это очень вероятно. — А что насчет студента? — спросил Яков Платонович, когда они повернули на другую тихую улицу. — Этот как в воду канул. — Так тоже, наверное, в Москве. Поскольку он учился там, у него явно остались знакомства. — Если честно, мы тогда не проверяли, куда он делся, таких краснобаев как Панкратов вагон и маленькая тележка. Как говорится, с глаз долой… Нам и тех, кто серьезнее, опаснее за глаза хватало. Но, похоже, проморгали мы его тогда… Намного позже, месяца два назад нам это… — Лев Евгеньевич сделал небольшую паузу, чтобы подобрать подходящее слово, — аукнулось… Его имя всплыло в связи с Михеевым. Из Москвы поступил приказ выяснить все о погибшем при взрыве помощнике аптекаря, ранее проживавшем в Твери. Ну продавал он, похоже, какие-то препараты у нас в городе, но больше никаких подозрений насчет его не было. Знакомств сомнительного свойства тоже, вроде, не водил. Однако, он учился в гимназии вместе с Панкратовым, который был у нас раньше под наблюдением. Но тогда их связь после окончания гимназии выявлена не была. О чем и было доложено в Москву. Начальник сыскного отделения стал размышлять вслух: — Расторгуев перебрался в Москву после ссоры с Панкратовым? Бежал, боясь расправы, как Каверин от него самого? А Панкратов уехал из Твери после того, как Михеев переехал в Москву? Похоже, студент снова склонил, а, возможно, и заставил Расторгуева примкнуть к их делу, как и Михеева. А когда помощник аптекаря погиб при взрыве, Расторгуев подался в бега. — Подполковник Ливен думал в том же направлении, поскольку задал по сути те же вопросы. Вы правы, Панкратов уехал из города после того, как Михеев получил место в аптеке в Москве, видимо, рассчитывая использовать его в своих целях, как и Расторгуева, уже почти год жившего в Белокаменной. Расторгуев служил у дядьки, пока не произошел взрыв, а затем бросил свое не такое уж дурное место и дал деру. А Елисееву не давал о себе знать, чтобы через него Панкратов с товарищами не нашли его. Когда Штольман получил подтверждение своим предположениям, он пришел к заключению, что, с большой долей вероятности, вырезки, которые хранились у Измайлова, были не разрозненными заметками, как казалось на первый взгляд, а, наоборот, являлись частями одного целого — информации о местах, использовавшихся некой подпольной организацией. В аптеке можно было производить, например, взрывчатку, на складах купца прятать это до нужного времени. А в парикмахерской заказывать парики и накладные усы и бороды для конспирации… Яков подумал, что, похоже, Ливен сложил всю картину целиком из кусочков мозаики, коими были газетные вырезки, еще вчера в Затонске. Поэтому и решил передать дело в жандармерию. А ему сказал только об аптеке, в которой был взрыв. А он еще возмущался, что Павел пытался за уши притянуть этот случай к делу Измайлова… Да, приходилось признать, что ему, в отличии от Ливена, требовалось больше времени, чтобы сделать правильные выводы. Он не был тугодумом, но уступал Павлу, имевшему быстрый как молния и блистательный ум. У Якова было смешанное чувство — немного ревности, быть может, даже зависти, но, несомненно, белой, и гордости, что человек с такими талантами был его родственником. Не зря Ливен был так близок к Императору. Яков Платонович в своих мыслях вернулся к делу. На деятельность ячейки были нужны деньги и немалые. Вполне возможно, что на самом деле студент только говорил, что помогал в сборе средств на печатные материалы, ведь далеко не каждый, поддерживающий идеи и готовый пожертвовать на агитацию, согласился бы, чтобы его кровные шли на кровавые акции, или же рискнул принимать в них участие. К примеру, тот же Расторгуев сбежал, когда понял, чем на самом деле занимались его знакомые. Бить себя кулаком в грудь, крича о несправедливости властей, вносить денежный вклад для печати листовок — это одно, и совсем другое — быть причастным к террору. Не исключено, что Панкратов, который, судя по всему, был не идейным балаболом, как его назвал Левенталь, а одним из организаторов в ячейке, использовал Расторгуева вслепую, поручая ему, например, прятать на дядькиных складах коробки, в которых, по его словам, были прокламации, а в реальности — какие-нибудь взрывчатые вещества или оружие. После гибели Михеева Расторгуев прозрел и сделал ноги, пока члены организации не добрались до него… Уваков от Измайлова узнал о подпольщиках в Твери, а затем получил сведения, что они перебрались в Москву. Вот только какую выгоду предпочли бы они извлечь из этого? Шантажировать их? Или же использовать как инструмент для воплощения в жизнь некоего зловещего плана, такого как, например, убрать их руками кого-то неугодного им из числа высокопоставленных чиновников… Если последнее, то вряд ли трусоватый Измайлов пошел бы на это. Скорее всего, Уваков занялся бы этим сам. Измайлов был больше годен для сбора информации и шантажа. А вот Уваков мог пойти ох как далеко, будучи связан с преступной коалицией, члены которой помимо всего прочего пытались избавиться от бывшего чиновника по особым поручениям, который был у них как заноза в одном месте… Сейчас Штольман ясно видел, что дело принимало новый оборот. Все было гораздо серьезнее, чем когда они с Павлом накануне обсуждали газетные вырезки, которые хранил у себя Измайлов, и подполковник Ливен говорил о том, что хотел бы заманить Увакова в ловушку. Теперь ему, вероятно, придется внести изменения в свои планы. Ведь в ситуации, которая вскрылась, должны быть задействованы не тайные агенты Ливена, а офицеры Московского губернского жандармского управления. — Над чем размышляете, господин следователь? Якова Платоновича, который ушел в свои мысли, вопрос жандармского подполковника застал немного врасплох, и он произнес первое, что пришло ему на ум: — Все не могу понять, как с обсуждаемыми нами вопросами связан… господин, о кончине которого была одна из вырезок… — А нам с Вами понимать это и не надобно. Это предстоит выяснять тем, кому будет отписано дело. — Не вам? — Мы получили приказ продолжить заниматься тем, что касается непосредственно Твери. Прошерстить все связи Измайлова в городе. Архив суда по листочкам разобрать и доложить о найденных там бумагах Измайлова. Ну и провести дознание относительно того, что было обнаружено у него дома. А там какие сокровища… — Сокровища? — удивился, было, начальник Затонского сыска. — Хотя у него и сокровища могут быть. За шантаж люди могут расплачиваться чем угодно, в том числе и драгоценностями, — он подумал о зажиме для галстука, который, как привиделось Анне, Измайлов получил от кого-то, вероятнее всего, как часть оплаты за молчание. — Мы обнаружили у него пару дорогих украшений. Но я имел в виду не это, а бумаги занимательного содержания. Среди прочего у него была припрятана, например, пара писем к любовнице одного члена Губернского правления, друга губернатора. Его Сиятельство говорил про распространение Измайловым гнусных и клеветнических слухов про высокопоставленных особ. Я подумал, возможно, в них и была какая-то мизерная часть правды, и даже это могло отрицательно повлиять на людей — их репутацию, карьеру, положение в обществе. Но если кто-то отказывался платить или выполнять требования, Измайлов раздувал из мухи слона, чтобы постараться окончательно погубить их, — озвучил подполковник Левенталь свою версию. — Например, мало кого удивишь любовницей у богатого господина, но в то же время некоторые подробности внебрачной связи иной мужчина предпочел бы держать в секрете… — Те, которые были в письмах? — Да. Так что нам придется пообщаться с этим господином насчет… подноготной его знакомства с Измайловым и его… дружеских советов Губернатору. — И эти письма были самыми, как Вы выразились, занимательными? — Отчего же. Были и бумаги, которые не имели отношения к Твери. Их Его Сиятельство забрал с собой. — Павел Александрович дождался, когда вы закончите обыск у Измайлова? Или он присутствовал при нем? — поинтересовался Штольман. — Его Сиятельство руководил им. Более того, принимал в нем непосредственное участие. У Измайлова было несколько тайников, и тот, где были спрятаны бумаги, которые князь забрал с собой помимо других, нашел он сам, там, где нам бы и в голову не пришло искать. Видно, что подполковник Ливен имеет значительный опыт в делах подобного рода. «Кто бы сомневался!» — съязвил про себя Яков. — А что это за бумаги? — Не имею представления. Его Сиятельство не счел нужным показать нам. — То есть как? Просто взял и забрал? — Да, просто взял и забрал. У него на это есть полномочия, — как о само собой разумеющемся сказал жандармский подполковник. Яков подумал, что, возможно, Павел нашел не уничтоженные, забытые Измайловым черновики, когда он тренировался разными почерками писать гадкие фразы подметных писем и его адрес и, воспользовавшись своим особым положением, забрал их, даже не предъявив местным жандармам. Сделал он это, разумеется, чтобы Штольмана никак не связали с убийством Измайлова. Мысли Якова Платоновича снова прервал Левенталь. — Да Бог с ними, с теми бумагами. У нас и без них работы хватит. Среди прочего мы нашли то, что, судя по всему, послужило причиной визита Измайлова в Затонск. Якову показалось, что у него остановилось сердце. Похоже, доказательства того, что Измайлов имел зуб на Штольмана, попали в руки не Ливена, а Тверских жандармов. И Павел ничего не смог с этим сделать, даже с его полномочиями. Даже не смог сообщить ему об этом. Вряд ли подполковник жандармерии считал, что это он расправился с Измайловым. Для начальника сыска такой способ пытаться избавиться от злопыхателя — глупее не придумаешь. Но помотать ему нервы, как подполковник выразился о Каверине, а то и приложить руку к тому, чтобы у него возникли большие неприятности на службе из-за того, что он, являясь полицейским чином, сначала не доложил о письмах с угрозами, а потом, когда личность убитого была установлена, о том, что он оказался заинтересованным лицом и, следовательно, не мог продолжать вести расследование — этого Штольман не исключал. Возможно, имея уважение к подполковнику Ливену, Левенталь намеренно предложил ему сначала разговор наедине, без того же Трегубова, чтобы он дал возможные, желательно вразумительные, объяснения своим поступкам. А там, как говорится, как пойдет… Конечно, странно, что в этом случае жандармский штаб-офицер выложил ему подробности о деле Измайлова. Хотя это могло быть потому, что князь Ливен взял с него слово, а он не мог его нарушить… И как знать, сколько еще всего по этому делу Левенталь мог бы рассказать, но оставил при себе… — Что же Вы снова замолчали, господин коллежский советник? Вам нечего сказать? — обернулся подполковник Левенталь к отставшему от него на пару шагов Штольману.