Понедельник начинается с сюрпризов

Штольман не мог больше тянуть паузу: — Да вот, слова подбираю… — Верно, Вы и не думали, что нам в Твери удастся напасть на затонский след. — Не то что бы не думал… — Будет Вам, господин Штольман. Для меня самого было удивительно, что Измайлов ездил в Затонск из-за такого, можно сказать, малозначительного человека. Яков мысленно вдохнул и выдохнул, сердце снова стало биться. Он понял, что Левенталь вел речь не о нем. Для маленького Затонска начальник сыскного отделения полиции не был незначительным человеком. Он был значимой фигурой. — Кого Вы имеете в виду? — Лавочника Петра Терентьева, — Левенталь медленно продолжил путь по узкой тенистой улице, Штольман догнал его. — У Измайлова нашли копию полицейского протокола о том, как он учинил драку с тверским дворянином Зацепиным в доме терпимости Мадам Флери. Когда громилы выкинули их на улицу, они продолжили потасовку прямо у борделя. Сцепились как два кобеля из-за сучки. Городовой задержал обоих и препроводил в участок. Зацепина потом отпустили, как говорится, с Богом. А Терентьева определили в кутузку и назначили ему штраф. — И из-за чего была драка? — Так из-за сучки и была. То есть мамзель Жужу, по желтому билету Устиньи Жуковой. — И чем этот случай мог заинтересовать Измайлова? Ну подрались мужчины из-за публичной девицы, так это не убийство, к примеру, — высказал свое мнение затонский следователь. — У меня возник тот же вопрос, дело-то ведь, так сказать, житейское. Хотя для борделя Мадам Флери, то есть Фроловой, нетипичное. Дом терпимости не из дешевых, с хорошей репутацией — ну, какая может быть у заведения такого рода. Если что и происходит, то за закрытыми дверями. Я и отправился к Мадам Флери за подробностями. Она рассказала, что Терентьев бывал в ее заведении каждый раз, когда приезжал в Тверь, вот уже как года три-четыре. И как только там появилась мадемуазель Жужу, воспылал к ней страстью и больше не брал никаких других девиц. Ни в чем дурном замечен не был, в жестокости, например, как бывает. И наклонности у него самые что ни на есть обычные, никаких особых пристрастий. А что простоват, без изысканных манер, так и среди господ такие попадаются. В тот раз Терентьев как всегда наведался в любимое место. Другой поклонник прелестей Жужу Зацепин уже собирался подняться с ней наверх. Но Терентьев начал настаивать, чтобы тот уступил ему свидание, так как он приехал издалека, мол, местные господа могут заходить хоть каждый день, а ему такая удача выпадает раз в месяц. И ждать он не может, поскольку на пароход нельзя опаздывать. Мол, войдите в положение, господин хороший. Зацепин спокойно ответил, что кто первым пришел, того Жужу первого и примет. Извольте за услаждением в порядке очереди. Терентьев стал заводиться, Зацепин в долгу не остался. Заявил, что если тот не угомонится, он Жужу на всю ночь возьмет, и тогда он вообще останется с носом. Терентьева это задело, он полез на Зацепина с кулаками и разбил ему нос, тот тоже оказался не из робких, завязалась драка. Громилы вышвырнули обоих буянов на улицу, чтобы они приличную мебель и пианино в щепки не разнесли да другого гостя и девиц случайно не покалечили. Мужчины мутузили друг друга почем зря, кидались оскорблениями и угрозами, а Терентьев перемежал их с площадной бранью. На драку прибежал городовой. Обоих забрали в участок. Туда же приказали следовать для дачи показаний Мадам Фроловой и конторскому служащему Столбову, знакомому Терентьева. В участке всех допросили и записали показания. Зацепина отпустили. Терентьеву как зачинщику драки и любителю нецензурной брани определили наказание. Терентьев возмущался, что другому спустили, так он из дворян, местный, еще, поди, и со связями, а на него, торгового человека из маленького городка, всех собак навесили. И вот за это я, господин Штольман, и ухватился, чтобы далее вести дознание. Спросил у Мадам, откуда ей известно про его недовольство, присутствовала ли она при этом. Она ответила, что слышала это своими собственными ушами, Терентьев выкрикивал это, когда его уводили в камеру. Она же бросила ему в след, что он более нежелателен в ее заведении. Я поинтеровался, знает ли она или мадемуазель Жукова про Терентьева что-то помимо его коммерции, но ее ответ был отрицательным. Терентьев не любил говорить о себе. О том, что он лавочник из городка, откуда родом Столбов, они узнали от последнего, когда он его привел. Его лучше и расспросить о приятеле. Столбов — счетовод на текстильной фабрике. Где он живет, можно узнать в трактире неподалеку от фабрики, он туда, по его словам, частенько захаживает. — И Вы направились к Столбову? — Так точно, — подтвердил Левенталь. — Прямиком в трактир. Там и нашел его, немного под мухой. Столбов был удивлен и напуган, что по его душу объявился офицер жандармерии. Я пояснил, что пришел касательно Терентьева, и он заверил меня, что готов всячески помочь жандармам, однако не представлет, какой интерес у них мог быть к Петру. Разумеется я не сказал об Измайлове. Сказал, что при задержании Терентьев был недоволен действиями полиции, и сейчас мы проверяем ситуации, когда высказывались претензии властям. Не являются ли они теми случаями, когда за словами могут последовать действия. Поэтому и собираем сведения о людях, попавших в поле зрения. Столбов побожился, что готов сообщить о Петре Терентьева все, начиная рождением и крещением и заканчивая последними событиями его жизни. Среди ненужных подробностей обнаружились занимательные факты. Лавка, которая сейчас вроде как Терентьева, на самом деле все еще принадлежит его тестю. Тот уже в весьма преклонном возрасте, и в свое время, при отсутствии сыновей, передал дела в ней зятю, мужу второй дочери, которая нашла суженого в Затонске, а не в Сосновске, как старшая. Старик очень строгого нрава, для него семья — это, как говорится, святое. Никаких измен зятя своей дочери он бы не потерпел, выгнал бы взашей и поставил бы заправлять лавкой племянника, сына сестры. А уж если бы старик узнал, что он еще и из-за девки продажной подрался, приказал бы отдубасить его так, что ему больше нечем было бы похоти своей потворствовать, благо как мужчина его дочери он не так сильно уже и нужен — у нее и так пятеро детей от него имеется. Опасаясь тестя, Петр после свадьбы в Затонске любовниц не имел и в доме терпимости не бывал. Но выход нашел — потакал страстям в Твери. Завести любовницу, на которую нужно изрядно тратиться, он себе позволить не мог, а вот редкие визиты в веселые заведения, это да. Терентьев как-то посетовал, что там, куда он обычно ходит, цены сносные, но девки неопрятные, мол, он женат все же. Вот Столбов и взял его в бордель, куда сам изредка захаживал. Цены на развлечения там, конечно, выше, но и девицы не шалашовки какие, а те, кто господ умеют по высшему разряду обслужить. Терентьев побывал там один раз и решил никуда более не ходить. Однако, такое заведение было ему не особо по карману. Но он придумал, как сделать, чтобы у него появились лишние деньги. При покупке товаров у одного купца стал договариваться, чтобы в счетах цены ставили чуть выше, а разницу, за исключением небольшой мзды, прикарманивать. И это единственные прегрешения Терентьева, о которых знал Столбов. О недовольстве властями Терентьев выкрикивал от злости и точно не стал бы ничего предпринимать против них. Но об этом он, Столбов, уже говорил господину, который каким-то образом узнал о том случае и справлялся, поступили ли в полиции с Терентьевым несправедливо, так тот считал, или же он из тех, кто хает власти по любому поводу. Столбов ответил, что задержали Терентьева за дело, не нужно было начинать ссору, если кто-то ранее подпортил ему день — в сделке, ради которой он приезжал, что-то пошло не так. Но его выкрики не следовало принимать всерьез, так как он разошелся из-за того, что боялся, как бы слухи об его аресте не дошли до тестя, который и есть настоящий хозяин лавки. Это бы грозило ему самыми плачевными последствиями. — То есть, пытаясь оградить своего приятеля от преследования по политическим мотивам, о чем намекал Измайлов, Столбов выложил ему тайну Терентьева, которая послужила поводом для шантажа? — Да. — Умно придумано, ничего не скажешь. А взялся Измайлов за Терентьева, поскольку думал, что у него есть средства, раз он посещает недешевый бордель… — сделал вывод Штольман. — Да, лавки-то они тоже разные бывают — и лавчонка, и дело солидное, весьма прибыльное. А в Затонск он приезжал во время ярмарки, чтобы затеряться среди приезжих и, не привлекая к себе внимания, оценить, сколько можно требовать с Терентьева за молчание. — Согласен, неместного человека бы заметили, а в толпе прибывших на ярмарку — он был одним из многих. Яков Платонович решил не заострять внимание Левенталя на том, что для того, чтобы посмотреть, какая у Терентьева лавка и каков мог быть с него навар, не обязательно было останавливаться в гостинице, с лихвой хватило бы времени и до следующего поезда или парохода. — А в этот раз он сошел в Затонске, так он был по пути — из Москвы в Тверь. Почему бы не воспользоваться этим для очередного побора. — Неплохо было бы, господин следователь, заглянуть к Терентьеву. Поговорить с ним, так сказать, по душам. Насчет того, что его связывало с убиенным Измайловым. Не он ли руку, точнее клинок к нему приложил. Платить-то за свои тайны мало кто хочет, а уж допустить, чтобы они были обнародованы, и подавно… — Подполковник, но в деле же есть показания нескольких свидетелей, что тот, кто ранил Измайлова — пассажир из поезда. — Но Терентьев-то об этом не знает, — усмехнулся Левенталь. — Да и можно повернуть так, что он подозревается в том, что заплатил кому-то, чтобы тот припугнул Измайлова, он и согласился. — Господин с серебряным портсигаром, в приличном костюме? — хмыкнул Яков Платонович. — О чем Вы, господин подполковник? Это же не шантрапа… кто за рубль решится ножичком кого пощекотать… — Повторюсь, Терентьев об этом вряд ли знает. Если что и слышал, так что люди не насочиняют, да даже в газете не напишут… Так как насчет визита в лавку? — Ну, если Вы настаиваете… — Штольман не мог высказаться против намерений жандармского офицера, даже если они, на его взгляд, не имели смысла. — Настаиваю. А у Вас, господин начальник сыска, Терентьев ничем не отметился? — Нет, я его даже не знаю. И в лавке его никогда не бывал. Правда, его недавно упоминал лавочник Потапов, как возможного вредителя. У Потапова в лавке кто-то испортил кофе, который он продавал в приличные дома, и кроме Терентьева, с которым у него произошла ссора, он никого не подозревал. Потом выяснилось, что кофе испоганил его племянник, скажем так, по большой глупости. — И из-за чего была ссора? — поинтересовался Левенталь. — Потапов сказал, что они с Терентьевым вместе закупили товары у купца, который продавал склад в соседнем уезде. А потом Потапов увидел, что в лавке Терентьева появились те же товары, но с заграничными ярлыками. И Потапов пригрозил ему, что если он не перестанет дурить покупателей, то сообщит об этом в полицию. Вот Потапов и подумал, что в отместку Терентьев испортил ему кофе, который после обжарки был оставлен на время без присмотра в складских комнатах, куда можно было пробраться незаметно. Но Терентьев оказался ни при чем. — Ни при чем относительно порчи кофе, а вот другого… Вы проводили дознание насчет тех заграничных этикеток? — Нет. Не до того было, — честно сказал начальник сыска. — Первостепенной задачей было расследование смерти неизвестного. Кроме того, мой помощник повредил ногу. Будучи на службе, он находился только в участке, еще ему было разрешено какое-то время оставаться дома. Иначе бы я, скорее всего, поручил ему проверить, имело ли место то, о чем сообщил Потапов. — Господин следователь, пожалуй, это и к лучшему. Внезапность может оказаться очень кстати для того, чтобы раскрутить этого прощелыгу. Не думал, что в Затонске может обнаружиться еще что-то полезное для нашей жандармерии. Не зря я сюда приехал, ох не зря! Прямо как чувствовал, что нужно самому отправляться! Яков Платонович, ну удружили Вы мне! — расплылся в улыбке подполковник. — Да чем же? — Яков Платонович не представлял, чем был так обрадован жандарм. — Ярлыками, этикетками, разумеется! Это хвост, потянув за который, можно такое на свет вытащить! — Какое значение поддельные ярлыки могут иметь для жандармерии? Это мошенничество чистой воды. — Не скажите, господин Штольман, — покачал львиной головой Левенталь. — Этикетки-то ведь явно не у вас в Затонске печатали. — Нет, а то бы, думаю, рано или поздно об этом весь городок знал. — Вот видите. Скорее всего, заказывали там, где далеко не одна типография. В Москве бы цену повыше заломили, а вот Тверь, полагаю, как раз бы подошла. А раз в той типографии промышляют печатью фальшивок — заграничные ярлыки ведь определенно не для честной коммерции были заказаны, как знать, что еще в ней печатают незаконное. Возможно, прокламации. Я склоняюсь к тому, что это может быть именно та типография, где печатались листовки, на которые собирал деньги студент. Кто-то из печатников был пособником смутьянов и вносил свой вклад в их дело — в обход хозяина, по-тихому брал заказы и часть материалов использовал для печати прокламаций. Бумага-то и типографская краска с неба не падают. Ну, так что, господин начальник сыскного отделения, наведаемся к Терентьеву? Теперь-то уж, полагаю, Вы согласитесь, что у меня есть настоящий, а не надуманный повод для этого. — Отчего же не наведаться? Вот только Ваши унтеры у доктора Милца Вас ожидают… — Ничего, подождут. Мы из полицейских кого-нибудь возьмем. Надо же будет его в участок препроводить в любом случае. По делу о мошенничестве. Или Вы это так оставить хотите? — Разумеется, нет. Дело будет заведено, — твердо сказал начальник сыскного отделения. — Ну, и славно! Предполагаю, это и есть тот дом, в котором никто сейчас не живет? — Левенталь показал на старый дом с закрытыми ставнями и скамьей около калитки. — Именно тот. — Давайте присядем. — Вы устали? — Я — нет. Но, думаю, лучше присесть. Оба сели на некрашенную сероватую от времени деревянную лавку, которая была достаточно большой, чтобы они не задевали друг друга. Лев Евгеньевич повернулся к Штольману: — Яков Платонович, пока мы наедине, я хотел бы сказать Вам кое-что, что касается Вас. В бумагах Измайлова было упомянуто Ваше имя. После этих слов подполковника у Якова снова замерло сердце. Скорее всего, как он и предполагал, жандармы нашли неуничтоженные черновики, где Измайлов тренировался писать его адрес разными почерками… А Павел не смог сообщить ему об этом. Или не знал? Жандармы могли обнаружить бумаги и после его отьезда. Яков поправил манжет на левом рукаве, собрался с духом и спросил: — Эти бумаги нашли при Ливене? — Странный Вы вопрос задали, господин Штольман. Я бы сначала поинтересовался, что это за бумаги. Или Вы знаете? — Нет, — Штольман не обманул Левенталя. Он не знал, он мог только предполагать. — Я считал, Вы сами мне скажете. Или это тайна… — Нет, не тайна. Но сначала я отвечу на Ваш вопрос. Их, как и пару других, нашли в архиве суда. После быстрого осмотра помещения я оставил там штабс-ротмистра, весьма сообразительного и дотошного офицера. Он и нашел их, когда князь должен был отъезжать на курьерском поезде в Петербург. Еле успели вручить их кондуктору почтового вагона, чтобы он передал их князю Ливену. Значит, к Павлу бумаги попали перед самым отправлением, когда он уже не имел возможности послать телеграмму из Твери… А потом он решил, что, пожалуй, уже не было смысла сообщать ему об этом, так как Левенталь ранним утром прибудет в Затонск… И положился на порядочность подполковника… — Ваш штабс-ротмистр действительно дотошный. Сколько ему пришлось перелопатить. — Я сказал, не только дотошный, но и сообразителный. Он нашел их в папках архивных дел. Вот Вы бы как стали искать? Штольман, не задумываясь, ответил: — Произвел бы тщательный осмотр полок с папками, отметил или отложил те из старых дел, на которых было меньше всего пыли, так как это было показателем того, что их недавно брали в руки. Затем сверил со списком тех дел, которые были затребованы в последнее время. И в первую очередь начал изучать те, которых в этом списке не было. — И мой офицер поступил так же. Из трех папок он получил богатый улов. Между страниц архивных дел были вложены другие документы, в том числе копии листов из уголовных дел, не имевших касательства к тверским делам. Яков Платонович не ожидал подобного. — Копии уголовных дел? — переспросил он. — Не целых дел, отдельных страниц. То, где было Ваше имя, было о векселях с поддельной подписью. Бывший чиновник по особым поручениям хорошо помнил то дело, дело, которое ему не позволили расследовать до конца. — У меня это дело забрали. — Полагаю, забрали потому, что Вы подобрались слишком близко к истине. Непозволительно близко… — Да, в общем, так и было… Я подозревал в причастности к этому преступлению члена одной из высопоставленных семей… Как только я доложил об этом вышестоящему начальству, оно приказало мне положить дело на их стол. Больше я его не видел… — Листы из дела оказались у Измайлова не просто так. Яков Платонович, Вы считаете, что он понял, кто стоял за всем на самом деле, и стал его шантажировать? Или же, что сам был замешан в преступлении? Штольман решил, что с Левенталем не стоит юлить и ответил то, что думал: — Скорее, что был замешан. Кто-то же должен был подделать почерк. А поскольку Измайлов в подобном необычайно искусен, то, предполагаю, фальшивка — его рук дело. Хотя, кроме этого, мог и шантажировать того господина… С него станется… Вы сказали, что дело было не одно… — Да, другое было об убийстве или, возможно, самоубийстве. Дело вел Белоцерковский. — Таких дел у него, думаю, было далеко не одно… Какие-то подробности? — Только те, что в последние дни погибший был в весьма подавленном настроении по неизвестной родственникам причине. — Тогда предположу, что он расстался с жизнью сам, точнее, его вынудили это сделать посредством шантажа. Или подделки долгового обязательства. — Я того же мнения на этот счет. — Вы сообщили о первом деле Трегубову? — Якову Платоновичу было важно знать ответ на вопрос, который он все же отважился задать. Левенталь посмотрел на Штольмана с наигранной обидой: — Чем я заслужил такое мнение?! Вашему полицмейстеру слово скажи, так начнется такое… Scheisse, — он употребил немецкое слово вместо русского, — что запашок до самого Петербурга долетит… Не дал Бог человеку большого ума, чтобы он мог разобраться, что к чему, зачем давать ему повод для… беспокойства. — А Ваш начальник, который… — … который тоже не семи пядей во лбу, — закончил фразу Якова Платоновича Левенталь. — По крайней мере, полковник, который получил свою должность через влиятельные знакомства, не настолько туп, чтобы связать бывшего чиновника по особым поручениям с глупейшим покушением… — Вы знаете, кем я был ранее? — Подполковник Ливен сказал. Конечно, у нас возник вопрос, насколько компетентен следователь провинциального сыска, насколько можно полагаться на результаты его расследования. Подполковник ответил, что до Затонска Штольман был чиновником по особым поручениям в Петербургском Департаменте полиции, поэтому сомневаться в его профессионализме нет никаких оснований. Лев Евгеньевич посмотрел на треснувшее дерево на противоположной стороне улицы, у дома с облупившейся темно-зеленой краской на двери и наличниках и покосившимся забором. — Я могу спросить, каким ветром Вас в эту глухомань занесло? — Ветром перемен, — ответил Яков. — Перемен на… политической арене, к которой Вы имели некое касательство? — Нет, ветром перемен в моей судьбе… — Это что же за ветра такие, что даже заместитель начальника охраны Императора противостоять им не мог? Или перенаправить их хотя бы в сторону нашей Твери? Хотя… Подполковник жандармерии выразился иносказательно, и Штольман ответил ему в том же духе: — Павел Александрович вообще не принимал участия в противостоянии… стихии. Я сам… вызвал бурю, она меня сюда и принесла. Полагаю, меня могло удуть и куда дальше… — Но этот городишко не самое худшее место? — Далеко не худшее. — Может, Вы и не знали про… участие дяди… Ее Сиятельство очень переживала, вот он и постарался… По крайней мере, Вы живы… — Ее Сиятельство? Вы о ком, господин подполковник? — Яков Платонович подумал, что Левенталь оговорился. — О матушке Вашей, княжне, о ком же еще. Штольман соскочил со скамьи, будто его подбросило, и сверху вниз посмотрел на Левенталя зелено-голубыми глазами, которые, казалось, сейчас начнут метать молнии: — Довольно, господин Левенталь! Моя матушка умерла тридцать с лишним лет назад! Как она могла о чем-то просить Павла Александровича? Придя к нему в виде духа?! И она не была княжной! Вам это прекрасно известно! Как и то, кем я прихожусь Ливенам! К чему эти игры?! На лице Льва Евгеньевича появилось озадаченное выражение, а затем его залила краска. Он поднялся с лавки и смущенно произнес: — Яков Платонович, примите мои глубочайшие извинения. Говорят же, по себе людей не судят, а я как раз это и сделал, к моему огромному стыду… Понимаете, моя матушка, дочь графа, вышла по любви за офицера Евгения Левенталя, вот я и предположил то же самое, раз Вы — не Ливен, но племянник Его Сиятельства, то его сестра, княжна, вышла за нетулованного дворянина. У меня и в мыслях не было… что могло быть по-другому… Я никоим образом не хотел Вас оскорбить… Матушка моя от беспокойства была бы сама не своя и обратилась к своему брату, если бы со мной что-то произошло, но мне не сказала… Вот я, опять же, и предположил, что и Ваша такая же сердобольная… Я же про Вас ничего не знал… Теперь уже Яков был в недоумении — неужели Левенталь на самом деле не знал? Он говорил искренне, да и покраснел как рак. — Это всему Затонску известно… с недавних пор… — вздохнул внебрачный сын князя Ливена — Я ведь здесь не живу… Я пришел к ошибочному заключению… совершенно необоснованному… До приезда в Затонск я только подумал, что Вы с князем Ливеном, должно быть, состоите в каком-то родстве… Задав вопрос, я просто хотел проверить, был ли я прав… И я ничего о Вас не выяснял, прибыв в город… Даю Вам честное слово, не выяснял… Яков Платонович признался себе, что он вспылил, судя по всему, тоже… по ошибке. И он объяснил Левенталю: — Я родился в браке, через пару лет после венчания родителей, и до недавнего времени своим отцом считал мужа матери. Он был ко мне… равнодушен, да и к ней тоже… Но такое, знаете ли, бывает, не все мужчины чадолюбивы, да и к женам не всегда имеют чувства… Но как оказалось, моим настоящим отцом был не Штольман, за которого матушку насильно выдали, а старший брат Павла Александровича, которому отец запретил на ней жениться, — он сказал это вслух и продолжил про себя: — И это он поспособствовал тому, чтобы я оказался в Затонске. — Что же, ситуацию обыденной не назовешь, но и единственной в своем роде тоже. К сожалению, далеко не все родители и родственники готовы принять выбор своих чад и попросту разлучают влюбленных. Кто-то с этим смиряется, а кто-то потом использует подвернувшийся случай, пытаясь… наверстать то, что было упущено, из-за прихоти тех, от кого они зависели… У Вас есть братья и сестры? — Родители давно умерли. Я был единственным ребенком. Почему Вы спрашиваете? — Простите, невольно сравниваю Ваше положение с тем, в каком очутился мой приятель, который приходится мне и родственником. Он младший сын у своих родителей. Он тоже… как Вы… но не совсем… — Это как? Левенталь молча кивнул на скамью, и они снова сели. Лев Евгеньевич говорил, смотря вниз, на землю: — Матушка его умерла, когда ему было далеко за двадцать, а отец, когда он разменял четвертый десяток, был уже женат и имел двоих детей. После смерти отца его старший брат, между ними разница лет семь-восемь, разбирал бумаги и обнаружил нечто, чему сначала не мог поверить сам, а потом, через время решившись просветить того, кого это касалось, не нашел в себе мужества сделать это лично… Это было письмо мужчины, который в молодости пытался ухаживать за их матерью, был влюблен в нее. Она предпочла ему будущего мужа, и ее обожатель поклялся, что никогда не женится. В браке у нее с мужем были старшие сын и дочь, третий ребенок умер в младенчестве, а четвертый при родах. Она была в глубочайшем потрясении, от которого не могла отойти несколько месяцев. Жизнь была ей не мила. И тут, как оказалось, она случайно встретила своего бывшего поклонника, который был в отчаянии — он был серьезно болен. В письме он благодарил ее за сострадание, за то, что несмотря на свое великое горе она поддержала его, а потом подарила ему несколько свиданий, которые дали ему тогда столько радости и счастья, что он воспрял духом, и болезнь немного отпустила, приступы стали слабее, а между ними появилось больше сносных дней, а ведь врачи давали ему не более трех-четырех месяцев. А новость о том, что произошло чудо — что она носит под сердцем его ребенка придало ему невероятные для его тогдашнего состояния жизненные силы, чтобы осуществить заветную мечту — во что бы то ни стало дожить до того дня, когда он появится на свет. Теперь, когда он получил известие, что родился мальчик, он до последней своей минуты будет молиться, чтобы он был здоровым, крепким, прожил долгие годы и был для нее утешением после утрат, которые разбили ей сердце. Поскольку он так и не женился, имение отойдет его племянникам, а приличную сумму он оставляет для сына, чтобы у него было достойное будущее. На этом он прощался навсегда, так как чувствовал, что пишет в свой последний день. Мужчина умер через неделю после рождения мальчика. Нужно ли говорить Вам, Яков Платонович, что этим мальчиком был мой приятель, или Вы уже сами догадались? — наконец повернулся Левенталь к Штольману. Его лицо уже не пылало, как пару минут назад. Яков заметил веснушки на носу и на щеке. — Догадался… Подполковник, Вы эту историю на ходу придумали? Богатое же у Вас воображение… — Яков резко высказался, поскольку не исключал, что Левенталь, чтобы как-то выкрутиться из неловкого положения, мог, так сказать, присочинить. — Это не выдумка, а быль. У Штольмана появилась новое предположение, на этот раз казавшееся ему более правдоподобным — в повествовании Левенталя было слишком много подробностей, чтобы мгновенно придумать их. — Это Вы про… себя рассказали? — Нет, не про себя, про другого человека. У нас, Левенталей, в семье, слава Богу, трагедий не было. Матушка родила нас четверых, все мы крепкого здоровья и все до одного рыжие в папеньку. У меня есть старший брат и младшие сестра с братом. Я поделился с Вами историей своего знакомого. — Я правильно понял, что после того, как его мать потеряла двоих детей, она, будучи в душевном расстройстве, нашла… спасение от безысходности в короткой связи с любившим ее когда-то мужчиной, который… стоял одной ногой в могиле… — Да, примерно так и было. И вот как это расценивать? Как? — Лев Евгеньевич снял форменную фуражку, положил ее себе на колени и прошелся рукой в перчатке по волнистым рыжим с проседью волосам. — С одной стороны, несомненно имела место измена мужу, причем не ненавистному, а тому, с которым были замечательные отношения до смерти детей. С другой, этот адюльтер вытащил женщину из поглотившей ее бездны отчаяния. Полагаю, что весть о том, что у нее снова будет ребенок, вернула ее к жизни. Возможно, раз ребенок был не от мужа, у нее теплилась надежда, что он сможет пережить младенчество, и она ухватилась за эту соломинку… Это только мои мысли… От моего приятеля не скрывали, что до его рождения умерли сестренка и братик, но он никогда не видел матушку рыдавшей целыми днями или пребывавшей не в себе, она была мила, добра и внимательна к нему и к его старшим брату и сестре, любила их и заботилась о них, он не помнил ссор между родителями, они жили в мире и согласии. — И ее муж знал… — тихо произнес Штольман. — Да, но когда узнал, неизвестно. Это письмо было вместе с бумагой из банка, где был счет, с которого родители посылали ему деньги, когда он учился в военном училище и начинал службу. Ему говорили, что какой-то родственник оставил в наследство некую сумму, из нее они и добавляли ему денег к своим. Никогда не забуду, как он появился у меня в таком состоянии, что его всего трясло, не в переносном, а в самом прямом смысле этого слова. Он протянул мне то письмо рукой, которая ходила во все стороны, и, заикаясь, спросил, как ему теперь жить… и что делать, в целом и с деньгами. — Вы что-то посоветовали? — Попытался… — кивнул Левенталь и надел фуражку. — Принять информацию к сведению, только и всего. Что же поделать, коли так получилось. Жить — как жил прежде. Родители уже умерли, это письмо на его отношениях с ними никак не отразится. Брат с сестрой как любили его, так и дальше будут любить, не такие они люди, чтобы от него отвернуться. Насчет денег — если мужчина посчитал себя ответственным за судьбу ребенка, которого произвел на свет, это гораздо лучший вариант, чем когда он и знать о нем не желает. Если ему кажется, что теперь эти деньги будут жечь ему руки, он может не пользоваться ими сам, а оставить своим детям. Он сказал, что от волнения забыл еще один вопрос — говорить ли об этом жене. Я ответил, что если он решится на это, то она поймет все и примет. Это было около пятнадцати лет назад. Он до сих пор живет в счастливом браке с любимой женой, а его дети, уже довольно врослые, до сих пор на праздники получают подарки, купленные на средства родственника, когда-то оставившего им наследство… Лев Евгеньевич рассказал Штольману правдивую историю, причем в деталях, опустив лишь одну — что этим человеком был не просто какой-то его родственник и приятель, а его лучший, самый близкий друг, который стал мужем его единственной любимой сестры. Его зять появился в таком состоянии, что сначала он подумал, что что-то дурное, а то и трагическое произошло с его сестрой или племянниками. Он попытался привести Сергея в чувство с помощью коньяка, и тот после двух полных рюмок смог более или менее внятно говорить, а не только произносить нечленораздельные звуки, в которых было невозможно разобрать никаких слов. Сергей, все еще заикаясь, объяснил, что ранее в тот день к ним заезжал его брат. Они отобедали все вместе, а затем, когда Ангелина с детьми собралась к подруге, брат вызвался подвести их. И при прощании сунул в карман его домашней куртки конверт. Сергей выкурил сигару, читая газету, и решил пойти к шурину — дома одному быть не хотелось, а жена с детьми бы вернулась нескоро. Меняя куртку на пиджак, он вспомнил о конверте. Прочел письмо, и его стало не просто трясти, а колотить, так, словно у него был жесточайший озноб. Он выбежал из дома и, даже не взяв извозчика, помчался ко Льву, чтобы показать ему письмо… — Этот человек несомненно доверял Вам, раз поспешил к Вам со своим… несчастьем… И он был Вам не просто приятелем… — понял Яков Платонович. — Да, доверял, и поэтому я не могу открыть Вам, кто это был. Только заверить Вас, что это не придуманный мной… персонаж, которого я поместил в… душераздирающий сюжет… О чем Вы, должно быть, подумали ранее… А насчет Вас я на самом деле не предполагал… А про князя решил, что он или не смог помочь Вам с лучшим местом службы, чем Затонск, или же, наоборот, что он выбрал его намеренно, полагая, что это более безопасное место, чем большой город… поскольку многое все же на виду у горожан… — Безопасным его вряд ли можно назвать, — не согласился Штольман, — меня тут ранили… — И все же Вы остались живы, в отличие от Вашего помощника. — Моего помощника? О ком Вы, господин подполковник? — О господине Жиляеве. Среди бумаг, найденных штабс-ротмистром в архиве, был приказ от февраля сего года о переводе помощника чиновника по особым поручениям Жиляева в связи со служебной необходимостью на должность следователя в управление полиции Тульской губернии. И газетная заметка, в которой говорилось, что на следующий день после прибытия в Тулу следователь Жиляев был убит при ограблении. Разбойники позарились на портмоне с деньгами и дорогое пальто с воротником. Перерезали ему горло… Поэтому я и подумал, что Его Сиятельство решил, что раз Вашего помощника убили, Вас лучше… спровадить в небольшой городок… Жиляева убили?!! В первую секунду Штольман подумал, что более сногсшибательной новости трудно было представить… А затем, что это было… ожидаемо. Даже предсказуемо. Уваков расправился с исполнителем своих грязных поручений… — Яков Платонович, Вы не знали об этом? — спросил Левенталь, глядя на ошарашенного Штольмана. — Нет. Жиляев не был моим помощником. Он был помощником чиновника, который занял мое место, когда я… потерял свое и был вынужден отправиться в Затонск. Я прибыл сюда в 1888 году, а не в этом… Я видел его всего пару раз… — И тем не менее Вам, я вижу, не по себе… Да и кому бы было по себе… Вы же тоже подозреваете, что это было не просто ограбление, а убийство, которое пытались замаскировать под него. — Когда хотят заполучить дорогую шубу, ее не станут портить кровью, перерезая жертве горло… Жиляев был высоким, крепким мужчиной, имел при себе оружие, его было нелегко запугать, чтобы он расстался с ней сам… Ее сняли с раненого или, скорее всего, мертвого и потом, наверное, сожгли… Людям, которые это сделали, было нужно не дорогое пальто, им была нужна жизнь его владельца… — со знанием дела произнес опытный следователь. — Абсолютно с Вами согласен. — В Заметке не было сказано, нашли ли убийц? — на всякий случай спросил Яков Платонович. — Нет, не было. Вы же понимаете, что если и нашли, то явно не тех, кто совершил злодеяние. Приписали его какого-нибудь местному сорвиголове. Именно приписали. А Измайлов хранил эту заметку, так как знал, кто стоял за этим преступлением. Уваков. Возможно, он даже догадывался, кто устранил бывшего помощника Увакова. Тот, кто, вероятнее всего, стал новым Жиляевым. — Вы передали последние документы Ливену? — Так точно. Вместе с остальными в опечатанном конверте. Не извольте беспокойться на этот счет, господин коллежский советник, подполковник получил все в ценности и сохранности. Яков не беспокоился. И не сомневался, что у Ливена появился еще один козырь против Увакова.