Путешествие из несчастья в мечту

«Врачу надобен эксперимент», — торжественно прозвучало однажды в столовой и после того дня жизнь квартиры номер один кардинально изменилась. Объявление о поиске добровольца для исследования Достоевского было приказано распечатать в «Вестнике славной борьбы», который по четвергам с особым усердием раздавал за монету исполнительный мальчик, чьи волосы цветом напоминали мокрую белую половую тряпку. Сомов, впрочем, над тем мальчиком держал официальное наставничество и любил учить его жизни рядом с прачечной, на втором этаже которой трудились вещатели о славной борьбе. Так и в эту среду учитель и ученик, схлестнувшиеся в чутком диалоге, словно возродившиеся Аристотель и Александр Македонский, совершенно не обратили внимание на белую шинель, беззвучно пролетевшую сначала вверх по лестнице, а потом и вниз. В четверг же они были очень удивлены странной записке, появившейся в разделе объявлений. Среди заметок о поиске белокурой революционерки-красавицы в жёны и коротеньких просьб срочно купить турецкую щётку для обуви времён самой войны красовался текст на путанном французско-русском с акцентом любителя. Для читателя приведу перевод, который мне удалось чудом сообразить из ужасающего набора букв, претендующего на ясный смысл для ищущего: «Требуется молодой мужчина для работы поваром и наблюдателем за квартирным хозяйством. Связи с обществом должны быть утеряны навсегда. С семьёй тем более. Здоровье крепкое. Жизнь никчёмна. Предлагаем проживание в отдельной комнате и полное обеспечение. Явиться по адресу, который вам сообщит товарищ Сомов при допросе с пристрастием». Товарищ Сомов, расшифровав послание, принялся с особым энтузиазмом охотника дожидаться жертвы для того самого допроса с пристрастием. Сомов не знал, зачем Достоевский ищет новую прислугу в пустующую комнату своего «барского» жилого квадрата, но точно был уверен, что это Достоевский, и что история обещает быть невероятно любопытной. Спустя полторы недели к порогу прачечной пришёл высокий мужчина с длинной серебристой косой до пояса. Одет мужчина был в грубый стёганый тулуп чёрного цвета, самые дешёвые сапоги и придерживал рукой дырявую шапку. Заприметив гостя, Сомов, возвращавшийся с обеда, выронил остаток сгоревшего пирожка с потрохами на мостовую, и подбежал к прачечной, заставив мужчину мелко вздрогнуть: — По объявлению? — спросил Сомов, восстанавливая дыхание после спортивного рывка. — По объявлению. Вы, должно быть, товарищ Сомов? — без энтузиазма ответил мужчина, смотря на собеседника пустыми серыми глазами. — Да! Я! А твоё имя как? — Иван. Меня зовут Иван, — обрывисто отвечал Иван, медленно моргая. — Почему пришёл? — Захотел. — Против революции? — Я сумасшедший. Мне по закону полагается на такие вопросы не отвечать. — И где написано, что ты сумасшедший? Я тоже могу сказать, что у меня зуб золотой есть, а толку чисто практически не будет, — отвечал Сомов и думал ненароком о том, что этот человек, верно, разочарован в мире настолько, что он не сумасшедший, а переумапришедший, в общем, скучный. — Сколько людей приходило сюда до меня? — Ни одного! — Знаете, почему? — Почему? — Только душевнобольному возможно разобрать этот грамматический кошмар, написанный на двух изувеченных языках, — Иван заулыбался, но улыбка его была настолько устрашающе тоскующей, что Сомову вдруг сделалось невероятно противно во рту, и он тут же перехотел когда-либо ещё разговаривать с этим каменным человеком. — Мои соболезнования. Пройдёшь три дома до конца улицы, свернёшь направо и увидишь первый по номеру дом, — Сомов прошёл мимо Ивана, вставая под козырёк порога прачечной, — удачи на новом месте труда, товарищ Иван! — Благодарю, — сухо ответил тот и медленной изящной походкой отправился в путь по указаниям Сомова. Сомов тотчас же зашёл внутрь, преодолел лестницу за шагов десять и уселся в угловом порванном кресле редакции, задумчиво кусая губу. Он всё не мог понять, какой эксперимент собрался ставить доктор Достоевский, и это раздражало его донельзя. *** Комната, слабо освещённая керосиновой лампой, казалась сейчас ареной Колизея. Здесь будто бы должна была непременно решиться судьба человечества, и каждый, кто наблюдал за сражением, был об этом хорошо осведомлён. Гоголь качал ногой на стуле, попеременно кладя себе в рот кусочки нарезаемого им яблока, Серёженька подпёр руками подбородок, усевшись на подоконнике чуть поодаль Гоголя, и иногда тоже получал от того яблочное лакомство. Они оба были до мурашек увлечены происходящим за столом. За одной частью длинного обеденного стола, скатерть для которого сегодня в две руки была отнесена в прачечную утром, сидел Достоевский, напротив него — пришедший по объявлению Иван, размеренно отвечавший на оглашённый ранее вопрос: — Я одинок. Моя семья потерпела крах в первые же дни беспорядков. Моя сестра — дура, она им верит и скоро выйдет замуж. Мой брат — дурак, он пошёл воевать, — Достоевский слушал очень внимательно, разглядывая собеседника, — я сумел сбежать. Продав пальто и пиджак, я смог заработать на поездку до города. В поезде, пока сидел на сене в углу, прочитал ваше объявление через плечо уснувшего соседа. Жизнь моя никчёмна, и я её решительно презираю. Но было бы кощунственно просто прострелить себе висок. Посему прошу. Возьмите мою жизнь и сделайте из неё полезное мероприятие, иначе я окончательно закостенею. — Занимательно. Я согласен вашу жизнь взять, но согласны ли вы на операцию, которую мы собираемся с вами провести? — У меня нет выбора. Если я откажусь, юноша, что сидит на стуле, воткнёт мне нож, которым он очищает яблоко, в шею, — Гоголь заулыбался в некотором маниакальном порыве, припугнув потянувшегося за новым кусочком Серёженьку, — потому я был согласен сразу, как прочитал. Сомов, с которым я говорил, ничего об эксперименте не знает и испытывает ко мне омерзение. Я согласен на операцию. — Замечательно, — ответил Достоевский, откидываясь на стуле, — тогда будьте готовы. Завтра на восходе солнца мы начнём работать. — Только прошу, — Иван взглянул на дверь, потом на часы, потом снова на дверь, а после на Достоевского, — не говорите мне, что вы собираетесь со мной делать. Просто творите. Я ваш, господин. — Хорошо. Коля, проводи гостя до комнаты, — кивнул Достоевский, уже отвлекаясь на раскрытую книгу. Гоголь поднялся, отдал яблоко и нож Серёженьке, и повёл Ивана прочь из столовой, заговорив с ним уже в комнате: — Вот тут кровать! Вот тут стол! Он немного ветхий, но это не страшно, — рассказывал Коля размеренно, как вдруг руку в стену упёр, зажимая Ивана между шкафом и кроватью, — а из книг тут есть Руссо. Но ты явно читал такое, да, Гончаров? — Оставь, Коля, свои шалости. Мы оба потеряли билеты в счастье и проиграли. Твоего Достоевского не трону, мне это ни к чему, — Гончаров смотрел с печалью на старого знакомого, — судьба снова свела нас вместе. Ты счастлив здесь, вижу, любишь. Мне любви не надо. Только быть полезным. — Ты всё ещё уморительный, Ваня! Мне не нужно беспокоиться о том, тронешь ли ты его или нет, — Гоголь отошёл, приложив указательный палец к подбородку и забавно приоткрыв рот, — убью и даже не задумаюсь, что мы на одной стороне! Располагайся, как дома! Когда Коля скрылся за дверью, Гончаров упал на кровать, прислушиваясь к её протяжным пружинным жалобам. Ему казалось, что окаменение, преследующее его с раннего детства во снах и наяву, уже дошло до горла, сжимая его крепкими серыми тисками. Ни руки, ни ноги, ни тело не принадлежали Гончарову, он отдал их, потому что вовремя не успел использовать правильно. Пусть теперь врач найдёт причину окаменения и безжалостно вырвет её. Ивану терять нечего: всё, что можно было, он уже потерял и похоронил под красными знаменами и безвкусным маршем на разломанном родительском фортепиано.