Путешествие из несчастья в мечту

Только солнце сердобольно огладило лучами сонный город, как в квартире заскрипели первые половицы. Гончаров не слышал шагов, потому что спал тяжёлым больным сном, заняв собой всю длину постели. Потому он решительно не соображал, когда его под руки привели в операционную и усадили на кушетку. Всё перед глазами Гончарова плыло, ему казалось, что его горло уже трескается от окаменения и сухости, а конечности и подавно не двигаются. Гоголь взял со стола какую-то тряпку и, было, поднёс её к лицу испытуемого, как тот истошно закричал. Гончаров вопил, не щадя никого: вдруг душе сделалось так страшно, что она решила в последний раз попробовать сама избавить себя от каменного недуга. Подслушивающий под окном Сомов схватился за рот, больно ударяясь головой о стенку дома. Он ощущал поглощающее отвращение, больно хватавшее его за гланды. Сомов остатками сознания благодарил своё решение не завтракать слишком рано. Тем не менее даже стоять тут было отчего-то катастрофически невыносимо. Вопль, полный боли и отчаяния, доводил до тупой тоскливой головной боли и соседей по дому, и самих жильцов квартиры, которые рассыпались по операционной равномерно. Однако Гоголь спустя минуту, что по романтическим канонам тянулась вечность, сумел поймать чужой крик тряпкой с усыпляющим веществом. Гончаров перестал голосить, зачем-то зубами стиснув тряпку и упав на кушетку без чувств. Держа хирургический инструмент одной рукой, Достоевский махнул другой, тем самым подзывая Серёженьку и Гоголя подойти ближе. Операция началась. Приготовление к эксперименту длилось несколько тревожных часов. Доктор Достоевский не отходил от подопытного, орудуя над ним различными приспособлениями и, порой, сухо произнося: «Коля, подай» и «Коля, забери». Серёженька судорожно записывал каждую подробность, начиная от ширины надреза, заканчивая весом извлекаемого материала. Гоголь же побелел смертельно ещё пуще своих соседей и, будто заводской станок, машинальными движениями исполнял чужие приказания. Сомов под окном уже успел получить от Кухаркина в бок и поесть котлет с хлебом, что принёс ему славный ученик. Ровно в одиннадцать утра, когда на главной улице уже начался рабочий вторник, Достоевский отложил все инструменты и опустил руки в приготовленный тазик с водой. Гоголь тут же принялся накладывать повязку на смешно бритую макушку Гончарова; на полу ещё лежали его сбритые прядки. Пока Гоголь орудовал тканью, Серёженька замерял температуру и пульс. В ведре рядом лежали остатки несчастья подопытного: — Температура сорок. Пульс сто восемьдесят, — сказал он, тут же взглянув на Достоевского. — Отнесите его в комнату. Окна закрыть, накрыть одеялом. Коля, будешь вести работу дежурного и записывать всё необходимое в журнал, — Гоголь отложил чистые остатки ткани, кивая, — ты, Серёженька, уберёшься здесь. И крикнешь из окна Сомову, чтобы убирался. Никому дверей не отворять, никого не пускать. Если срочно, то выйду на лестницу. А сейчас я к себе. По ухудшениям подопытного звать немедля. С этими словами Достоевский прошёл мимо ассистентов и скрылся за дверью, направившись в ванную. На операционную мокрой ватой опустилась тишина, Серёженька с Гоголем начали поднимать Гончарова: — Что-то мы не то делаем, Коля, — с усилием выдавил из себя Серёженька, когда они проходили мимо кухни, — куда тело девать, если умрёт? Если что не то случится? Сомов этот окаянный за окном…не к добру, Коля. — Ай! Серёженька, что же ты голову заранее морочишь? Умрёт, значит, захороним. Любое другое последствие Фёдор Михалыч исправит на ура, и тут сомневаться будет преступлением, сам знаешь, — погромче возразил Гоголь, спиной заходя в нужную комнату, — на Сомова вылей ведро воды, да похолоднее! Ему, собаке паршивой, того хватит, чтобы пост свой оставить. — Несчастный он человек, этот Гончаров, — ответил Серёженька после небольшого молчания, располагая ноги Ивана поровнее на постели и накрывая его одеялом, и после обнял себя за локти, глядя глазами, полными хрустальных слёз, на Гоголя, — почему же мы не можем одолеть таких, как Сомов? Что же с нами делают эти ироды? Неужели мы, в сущности, гораздо слабее их бездушия и лжи? — Мы допускали слишком много ошибок, — Гоголь заметно помрачнел, сначала отворачивая голову к окну, чтобы Серёженька не заметил, как у него самого губы тряслись, а бледность так и не сходила; вдруг он резко повернулся, в два шага очутился рядом с испуганным и заплаканным Серёжей, хватая его горячими от волнения ладонями за холодные щеки и смотря прямо в глаза, — это наше наказание. За нашу праздность, за беспечность и недостаточную внимательность. Мы теперь здорово за всё это поплатимся, Серёженька. Если не сами сгинем, то Сомов явится по наши души и приставит пистолет ко лбу. Однако…революции пожирают своих детей и их пожрут, как одичавшие львы жрут своих дрессировщиков. Так что живём, понял меня? Слышишь? Помогаем Фёдору Михалычу и ждём вестей с фронта. Назло всем. Понял меня? Не смей, Серёжа, усомниться в нас. Чем беззащитнее мы, тем лучше готовы ко всему, тем крепче дух наш! Серёженька всхлипнул, отбежал и бросился прочь из комнаты, шепча какие-то молитвы про себя. Гоголь тяжело выдохнул, вытирая тыльной стороной ладони глаза, и уселся за стол, доставая из кармана чистый журнал, подписанный аккуратно серёжиной рукой: «Для эксперимента». Где-то за окном послышался всплеск воды с последующим красноречивым визжанием Сомова. Гоголь улыбнулся, облизывая карандаш и приставляя его к первой строчке. Для большего понимания событий, читатель, прилагаю далее те самые гоголевские журнальные записи. 3 февраля. Подопытный лежит спокойно, в сознание не приходит. Температура 40, пульс 180. 4 февраля. Подопытный очнулся, пока с трудом различает свет и речь. Улыбается до ушей. ФМ предполагал, что это судорога лицевого нерва, но оказалось, что подопытный улыбается по собственной воле. Температура 39, пульс 180. 5 февраля. Подопытный небывало преображается. Уже полусидит и ест кашу на воде. За день съел тринадцать с половиной мисок. Улыбаться продолжает. Температура 38, пульс в норме. 6 февраля. Подопытный говорит. Речь медленная, но понятная и членораздельная. К ФМ обращается истерично «господином», нас с Серёженькой называет «братьями». Улыбается. Просит книгу. Температура 37, пульс в норме. 7 февраля. Подопытный несмотря на запреты вставал и бродил по квартире. Мы его поймали. Он снова встал и стал смеяться. Мы его уложили и привязали к кровати. Улыбается. Просит помочь господину. Температура в норме, пульс в норме. 8 февраля. Рыбов (прим. автора: неразборчивое ругательство и рисунок человечка, которого переехал трамвай) разболтал всем, что ФМ провёл какой-то небывалый эксперимент. Теперь у дверей грудой толпятся люди и требуют показать подопытного. Подопытный всё ещё привязан к кровати. Пытается перегрызть верёвки. У Серёженьки истерика. Еле докормил кашей подопытного. Подопытный улыбается. Температура в норме, пульс в норме. 9 февраля. Подопытному было разрешено ходить по квартире час. Рвался в приёмную к ФМ. Успокоили. ФМ было велено уменьшить количество мисок каши с 10 до 4. Подопытный заулыбался ещё сильнее и стал хохотать. Объяснил тем, что «счастлив и не бедствует более, готов быть полезным». Температура в норме, пульс в норме. 10 февраля. Подопытный под чутким наблюдением Серёженьки варил кашу. Пару раз заходился в истерическом смехе. Успокаивали. Кашу сделал хорошую. ФМ исключительно доволен. Температура в норме, пульс в норме. 11 февраля. Подопытный ночью выбрался из постели, пока Серёженька задремал, и бегал по дому в сорочке. Встретил Сомова. Бросился с ним обниматься, как со старым другом. Я еле оттащил подопытного. Кажется, Сомов всё понял. На всякий случай дал ему хорошего пинка. Подопытного в наказание было велено ФМ запереть в комнате и привязать верёвками к кровати. Серёженька не выдержал и рыдал всё утро. Температура в норме, пульс в норме. 12 февраля. Подопытный уверял, что больше такого не повторится. Под моим руководством работал на кухне. Сделал неплохой завтрак и ужин. Успокоился. Признался ФМ, что любит его до гроба. Чьего гроба не уточнил. Температура в норме, пульс в норме. Гоголь отложил карандаш, нервно дёргая уставшей от письма рукой. За окном крупными хлопьями валил снег, грозясь занять весь подоконник и закрыть вид на улицу. Огонёк свечи боязливо дрогнул, потянувшись к Гоголю в поиске помощи всем своим силуэтом, когда дверь в комнату отворилась. Коля знал, что это Достоевский, слышал его тихое дыхание, осторожные шаги. Руки Фёдора Михайловича опустились на острые бравые плечи Гоголя, слегка сжимая их и, будто бы растирая невидимое масло. Достоевский заговорил первым: — Неужто расстроился признанию, — Гоголь не отвечал, водя по карандашу ладонью, чтобы тот катался по столу, — вижу. Расстроился. К чему же? Знаешь ведь, что это исповедь сумасшествия и не более. — Знаю. Но больно он вьётся рядом с тобой, Федя! Столько слов ласковых говорит, — бравые плечи дрогнули, но Достоевский вцепился в них, опускаясь к чужому уху и губами создавая горячий шёпот точно в него. — Не тараторь. Тебя краше я в жизни людей не видывал. Ни за что тебя не променяю, Коля. Что же за романтические привычки? Сколько раз я тебе показывал, — Достоевский переместил свои холодные руки на чужую шею, сжимая на ней пальцы до красных пятен, — любовные предприятия выстраиваются только действиями. Остальное я не приемлю. А теперь подумай сам, кому я говорю одобрительные вещи, а кого никогда от себя отпустить не позволяю? Гоголь хотел что-то сказать и даже возмутиться на «романтическую привычку», но Достоевский уже поцеловал его, не желая сейчас слушать никаких курьёзных доводов. Он устал за эти дни и решил, что лучшим способом будет обратиться к усладе своего сердца и мыслей. Уже Луна вовсю сияла на небе, соревнуясь со снегом, когда свеча устала трястись от каждого движения стола и спокойно догорала, почти не касаясь светом влюбленных, что лежали в объятиях на постели. Гоголь уснул быстро, уложив голову на грудь Достоевского и обняв его длинной ногой. Достоевский же находился в состоянии приятной полудрёмы и всё разглядывал Колю, поглаживая его по пушистым локонам, щеке. Думалось Достоевскому, что если бы не Гоголь, он бы ушёл доктором на фронт и уже погиб где-нибудь бесславно среди грязи и чужих тел. Гоголь, удивительный Гоголь! Настолько человечен, что покрылся коркой садистического удовольствия и отмаливал свои грехи в медицинском деле. Гоголь, о, удивительный Гоголь! Ради него Достоевский продолжал бороться и вставал каждое утро. Ради него никогда не забывал о прошлой жизни и верил в её возвращение. Гоголь, о, удивительный Гоголь! Нет второго такого. И Достоевский уснул, пребывая в исключительной уверенности о том.