Путешествие из несчастья в мечту

Зимой стрекотанье камина в столовой всегда было особенно кстати. За длинным обеденным столом, покрытом тщательно прокипяченной молочной скатертью, сидел Гоголь и внимательно перечитывал журнал приёма за сегодня. Часовая стрелка уперлась в цифру девять, и по всей квартире раздался противный звон, мигом перебивший и стрекотанье камина, и шуршание переворачивающихся страниц. Но если вдруг читатель подумал, что это звук часового механизма, то он сокрушительно ошибся. Доктор Достоевский ненавидел лишний шум до семи утра и после восьми вечера, потому все часы в квартире были лишены возможности звучать и в немом возгласе каждодневно таскали свои стрелки по кругу. Противный звон разрешалось иметь только колокольчику у двери, который при крепком подёргивании за нитку доходчиво рассказывал, залезая длинным языком громкого звука в каждый угол, квартире о прибывшем пациенте. Дверь отворил, судя по лёгким тихим шагам, Серёженька. В прихожей послышалась возня сапог, шорох тулупов и два голоса. Стоило Гоголю оторваться от дневника, как те голоса уже добрались до столовой и смело влетели в неё эхом, представая двумя румяными людьми с мороза: — Здрасьте! — резво прикрикнул рыжий гость, прижимающий к рубашке кипу бумаг. — Добрый вечер, — проговорил второй явившийся с копной коричневых волос и устрашающими кругами под большими выразительными тёмными глазами. — Ба! Товарищ Кухаркин! Товарищ, как вас, — Гоголь запнулся на секунду, а после раскатисто рассмеялся, — помню, конечно, Сомов! С чем на этот раз пожаловали? Фёдор Михайлович изволили у себя закрыться и откушать хорошей книги перед почиванием. — Брось издеваться, товарищ Гоголь! Тебя за такие контрреволюционные замашки давно бы уже тащили вдоль по улице за ноги, пока бесстыжий твой рот охапку снега зубами собирает лучше любой лопаты, — Кухаркин мгновенно воспламенился в своих речах, размахивая бумагами на потеху и Гоголя, и Сомова, и даже спрятавшегося за буфет Серёженьки, — будь благодарен своему ответственному покровителю и помалкивай лишний раз! — Ну-ну, подожди, кто же преступников перебивает? Особенно контрреволюционных, — Сомов, кажется, находил происходящее настолько забавным, что еле сдерживался от случайного смешка или неправильной для революционера ужимки, — требую прекратить бессмысленную ссору и обрести компромисс на время оглашения нами интереснейших предложений. — А я уже преступник? Подожди, товарищ Рыбов, со своими кислыми компромиссами мы тут ещё не закончили! Попрошу, — Гоголю больше нравилось смешить Серёженьку, кусавшего палец и уткнувшегося лбом в красное дерево, чем служителей революции, — я помогаю людей лечить! От хвори спасать! С того света на днях мальчишку достал голыми руками! — Прямо с того света? — Кухаркин оторопел, увлекаясь рассказом ни на шутку и упираясь руками, объятыми порванными перчатками, в стол. — Зуб даю! Вот те партбилет и честное товарищеское! — Всё беру! Дальше только рассказывай! — Он с мальчишки вчера чугунный горшок стянул, — заливаясь тихим серебристым смехом, сказал Серёженька, — а тот всё кричал, что в аду побывал. — Ах ты! — Кухаркин мигом поменялся в лице и тотчас бросился с кулаками на хохочущего Гоголя, но Сомов вовремя поймал товарища за запястье острой хваткой. — Теперь будем говорить серьёзнее. Я не Рыбов, а Сомов. И попрошу привести сюда хозяина жилого квадрата, — Сомов грозно глянул на Гоголя, ожидая от того оговоренных действий, но вместо него дёрнулся Серёженька; впрочем, все приготовления уже были ни к чему, потому что хозяин жилого квадрата явился сам, раздраженно разглядывая поздних гостей. — Что здесь происходит? Пусть отвечает Серёженька, — и свободолюбивый спаситель мальчишек из лап Цербера, и служители славной революции замолчали, как по единому указу, устремив свои взгляды на вошедшего не то, что хозяина, правителя этих просторных комнат. — Пришли товарищи Сомов и Кухаркин, хотят выдвинуть своё предложение. Николя дурачится, — Серёженька ответил сухо, по существу, но на словах про Гоголя не смог сдержаться и усмехнулся в плотно сжатый бледный кулак. — Оглашайте предложение и поживее. Я совершенно утомился. — Как с вами приятно иметь дело, Фёдор Михайлович! Аж сердце радуется, — Сомов действительно, как-то, приосанился и просиял, толкая в плечо замершего в благоговении Кухаркина. — Радуется? Вылечим-с! — Коля. Полно, — Достоевский чувствовал, как мигрень раздражения протягивала к нему свои длинные когтистые лапы, и совсем не хотел попасться в них, предпочитая сейчас разойтись с худым миром; Гоголь притих, вытянув губы трубочкой, — читайте. — В общем, мы приглашаем вас, Фёдор Михайлович, на наше партсобрание района в среду ровно в семь часов вечера! Явка безусловно по желанию, но нам очень важна инициатива каждой социально значимой ячейки общества, — Кухаркин читал брошюру с живым воодушевлением, грамотно играя каждым мимическим мускулом своего молодого веснушчатого лица; к концу речи он взглянул и на думающих о чём-то своём Серёженьку с Гоголем, пресно добавив, — вам тоже было бы хорошо прийти. — Ясно. Примем к сведению, — без энтузиазма отозвался Достоевский, зарубив на корню зарождавшуюся атмосферу доброго компромисса, — что-то ещё? — Нет, ничего, — Сомов имел подход к каждому хозяину жилого квадрата в этом затхлом куске городского массива, кроме доктора Достоевского; не то что бы Сомов был разочарован в себе из-за этого, совсем нет, он точно не желал оставлять попыток пробиться в закрытую на гигантский засов отрицания калитку, — будем рады видеть вас на нашем собрании! А теперь нам пора в следующую квартиру, очень много работы и желающих не ходить по тонкому льду народного суда. — Будете говорить о народном суде, когда найдёте доктора лучше, чем я, Сомов. А пока прошу оставить меня и моих помощников в покое. Все бумаги у нас для того имеются, — Достоевский получше завернулся в старую длинную рубашку, натянутую на телогрейку, и, почти скрывшись в коридоре, сказал напоследок, — Коля, проводи. В гробовом молчании Гоголь поднялся со стула и отправился сопровождать гостей до самой прихожей. Почему-то, никто так и не осмелился проронить ни слова, пока Коля вдруг не окликнул замешкавшегося с тулупом Кухаркина: — Эй! Тебя звать-то как? — Чарко. — А если без славных прозвищ двигателей революционного прогресса? — Ну, Михаил, — вдруг, зачем-то, пошёл навстречу идейному врагу Кухаркин. — Видать, и фамилия у тебя не Кухаркин. — А тебе какое дело-то? Вот пристал! — Дурацкая фамилия просто, — Гоголь усмехнулся и сразу же уголки губ опустил, — стихи у тебя, Мишка, что надо. В журнале еженедельном которые печатаются. — Это какие? Про пожар революции в волосах смелого воина? — Кухаркин поднял взгляд своих голубых глаз, полных внезапной светлой, будто бы бесцельной надежды. — Да нет. Те, что про печаль! И чьи-то тёмные взоры среди пропащей ночи, — отвечал Гоголь без капли издевательства, — про огонь тоже складные, но про чувства запомнят на дольше! Зуб даю и партбилет, и честное товарищеское. — Спасибо! — не менее искренне ответил Мишка, совершенно забывая и про компромисс, и про предложение, и про народный суд, и про отсутствие партбилета у Гоголя. Никогда ещё так радостно не шлёпали чужие сапоги по ступеням лестницы дома номер один по улице Пролетарской, и никогда ещё товарищ Сомов так сильно не желал, чтобы пепелище революционного духа разверзлось и рассказало ему, отчего Кухаркин по приходу в свою комнату там заперся и всю ночь скрипел обломком графита.