***
Сергей всегда ненавидел утро. Теперь ненависть возросла в разы. С недавних пор по утрам он постоянно натыкается на Грома, который может испортить даже самое прекрасное настроение одним своим присутствием рядом. Дмитрий Алексеевич не желает слушать ни единого слова против. Игорь же постепенно привыкает к башне, обживает свою спальню, приглядывает за Разумовским, который в большинстве своем сидит в позе лотоса на диване, втыкая в ноутбук, да бегает к автомату с газировкой. Сергей краем глаза видит этот постоянный контроль, пытается сохранять свою холодность к действиям телохранителя. Как бы ни пытался разговаривать, ставить определенные границы — бесполезно. Гром же отлично помнил наказ Дмитрия Алексеевича: оберегать Разумовского прежде всего от самого себя, быть рядом в критические минуты. Друг с другом они разговаривают по минимуму, и то всегда лишь обговаривая рабочие моменты, сквозящие неприязнью друг к другу. Полные сарказма фразы летят из их уст, будто острые стрелы — какая сильнее попадет в противника. Игорь слышит звон будильника. Сегодня приходится вставать раньше обычного: очередная конференция, на которую добираться дольше и сложнее. Хотелось доспать свою привычную норму, но рабочие обязанности невидимой рукой поднимали с кровати. Следовавшие за тем водные процедуры быстро привели Грома в нормальное состояние. До выхода оставалось полчаса, хватит с лихвой. Шкаф с одеждой внезапно оказался напрочь пустым. Ни костюма, ни обычной повседневной одежды — абсолютно ничего. Дело на все сто пахло руками Разумовского. Игорь стоял посреди комнаты в одних боксерах. Выходить в таком парадном наряде и блистать на камерах (зачем они сдались этому миллионеру в его личном жилом помещении — непонятно) было не совсем нормальной идеей, но Гром не обладал таким качеством как стеснительность. Он вышел из своей комнаты, двигаясь по знакомому маршруту, иногда глазами замечая установленные в углах помещений камеры, на которые ему было абсолютно плевать. Разумовский с довольной улыбкой победителя выходил из гардеробной, застегивая недавно приобретенные запонки. — Ваше превосходительство, соизвольте ответить, куда делись мои вещи? Игорь без всякой стыдливости ворвался в комнату в одном нижнем белье. — Попробуй найди, у тебя же раскрываемость дел была стопроцентной на прошлой работе, — Сергей делает колкий акцент на последние два слова: Гром в одну секунду весь напрягается. Он подходит ближе медленной, но тяжелой поступью, глаза олицетворяют ненависть, и Разумовский чувствует, с какой силой сжата челюсть телохранителя. — Мои правила вы, господин, видимо, еще не усвоили, — Игорь говорит сквозь зубы и сокращает расстояние между друг другом, останавливаясь буквально в сантиметре от лица миллиардера, которое скрывает дикий страх своим показным видом. Гром без лишних сантиментов заламывает руки Разумовского за спину и ведет его к дивану, припечатывая лицом к шершавому покрытию. Одной рукой сжимая тонкие запястья, другой он нащупывает пряжку ремня, а потом расстегивает молнию. Ноги начинают дрожать, как только ткань брюк спускается, а пальцы Игоря касаются бледной оголенной кожи на бедрах. В груди все сдавило, сделать полный вдох никак не получалось. Лицо Разумовского горело, а ладони сделались влажными. Гром, присев, специально медленно его спускает боксеры, задерживая время касания кожи о кожу. Когда ягодицы остаются полностью обнаженными, он заносит руку и хлестко наносит удар — на бледной коже остается хорошо видимый красный след от ладони. Разумовский шипит от боли, а его дыхание становится частым и прерывистым. Игорь проводит подушечками пальцев по выступающим тазовым косточкам. Поцеловав одну из них, он тут же прикусывает кожу, отчего образуется еще одно красное пятно. Сережа сдавленно стонет, пытается извиваться, но крепкая громовская хватка не позволяет свободы. Еще один удар происходит для Разумовского неожиданно, отчего он приподнимает голову, стискивая зубы. — Можешь не сдерживаться, — шепчет Игорь, зная, что закрыл за собой дверь и нежданных гостей можно не опасаться. — Кричите, ваше величество. — Ты… — Разумовский пытается связать слова, но остается прерванным. — Я не разрешал тебе говорить. Стонать, кричать можно, но не словами, нет. Гром делает еще несколько ударов, и места хлесткого соприкосновения начинает щипать. Разумовский напрягается, как сильно натянутая струна, уже несдержанно шипя. — Ты уже мокрый, — Игорь обхватил стоявший член Сережи, проводя по всей его длине, медленно надрачивая ему. Смазки выделяется немного, Разумовский не сможет кончить. Затем переместив руку, Игорь разводит тощие ягодицы в стороны и чуть ли не облизывается. Миллиардер, который сейчас лежит под ним, такой раскрытый и беззащитный. У Грома в голове возникает слишком много желаний за раз для того, чтобы исполнить их прямо сейчас. Оттрахать его без подготовки он, возможно, в будущем, тоже успеет, а пока что нужно хотя бы попытаться быть нежным. Первый палец, слабо смоченный спермой Сережи, входит достаточно легко. Игорь двигает им медленно, расслабленно, придерживая руку на спине Разумовского, чтобы зафиксировать его, как следует. Вновь возбужденный член требует к себе внимания, отчего Сережа жалобно хнычет, измученно ерзая от ощущений пальца внутри. — Перестань дергаться! — строго приказывает телохранитель, сочно шлепая правую ягодицу. — Или я сейчас прекращу. Угроза работает хорошо, и вот Разумовский уже не двигается, пытается быть спокойным. Кончиками пальцев он касается запястья руки Грома, которой он его держит, и, когда Игорь добавляет второй палец, резко впивается ногтями в смуглую кожу. Два пальца внутри приносят Сереже дискомфорт, потому как он вновь начинает ерзать, слезает с них вперед, но Гром грубо возвращает его на место, да ещё и надавливает рукой на поясницу, вновь давая знак, чтобы тот успокоился. Разумовский сухими губами шепчет, чтобы Игорь остановился. — Кажется, я слышу какие-то просьбы, — игриво произносит Гром, продолжая внутренние круговые движения. Под конец Игорь делает несколько толчков погрубее и останавливается, осторожно вынимая пальцы, а затем рывком приподнимает обмякшее тело Разумовского и подносит два пальца к его губам. Сережа искоса смотрит на своего телохранителя, который медленно кивает, отвечая на его немой вопрос, и открывает свои тонкие губы, обхватывая ими длинные пальцы Грома. — Хороший мальчик, — шепчет Игорь, отстраняясь и отпуская миллиардера. Сережа тяжело и шумно дышит, пока Гром наблюдает за ним исподтишка, довольно улыбается. Уставший и раскрасневшийся Сережа определенно точно безумно красивый.***
— Сергей, что вы думаете о возможностях проекта с искусственным интеллектом? — звучит очередной вопрос, на который Разумовскому совершенно не хочется отвечать. Как ни крути, приходится. Публика терпеливо ждет его мнения, ссылаясь на авторитет личности, но Сергея это безумно раздражает: какой толк от этих мнений? Что от них зависит? Мысли скачут, затрудняя Разумовскому процесс формулирования ответа. Гром виноват. Руки помнят те грубые прикосновения, а в ушах звучит эта хрипотца с низким тембром, что Сереже хочется закатить глаза. От удовольствия? Это действительно было оно? Разумовский понимает, что врет самому себе, нагло врет, пытаясь самого себя убедить в том, что ему было неприятно. У Игоря руки человека, большую часть жизни крутившего преступников. Они отлично знали, что, когда и как им нужно делать в самых мельчайших деталях. Сережа нервно сглатывает, стараясь сосредоточиться на поставленном вопросе. Отвечает максимально просто, общими положениями, дабы быстрее покинуть трибуну и сесть на свое место, а еще лучше незаметно уйти. Он не выдерживает и за минут двадцать до конца мероприятия вызывает себе машину до адреса знакомого бара. Сразу берет крепкое. Морщится, но пьет один стакан за другим. Бармен молча подает напитки, не пытаясь разобраться в причине желания столь быстрого опьянения. Разум постепенно теряет светлость, в глазах все мутнеет. В такой кондиции он, заметно шатаясь, выходит из бара, прихватив с собой еще две бутылки абсента. В машине его начинает клонить в сон, но громкий голос водителя оповещает о прибытии домой. Дорогу до жилища и лифт он помнит смутно, но в гостиной неподалеку, когда заходит, слышатся звуки телевизора. Игорь. Он сидит на диване все также в одних трусах, как и с утра. Волосы взъерошены, рядом на подлокотнике стоит кружка с остатками чая. Его, видимо, ни капельки не смущает собственный облик. А вот Сережа напрягается. — О, ваше высокоблагородие, вы решили нажраться? Гром смеется, и Разумовскому хочется передразнить его. Он пытается приблизиться, и уже около дивана запинается. О собственную ногу? Игорь на автомате ловит его — бутылки, на удивление, крепко зажаты в руках. Самое дорогое, как же. Сережа чувствует крепкие руки телохранителя, который пыхтит и пытается посадить его на диван, а сам тихо, практически неслышно, стонет. — Игорь, — растягивая гласные звуки, мычит Разумовский, одновременно пытаясь открыть принесенную бутылку алкоголя. Игорь намеренно не обращает внимания на рыжего алкоголика. Теперь он прекрасно понимает, почему Дмитрий Алексеевич просил быть именно нянькой. Сережа пьет из горла, часть напитка проливая на диван. После очередного глотка помутненный взгляд останавливается на фигуре Грома: широкие плечи и грудь, плавно вздымающаяся от вздохов, длиннющие ноги, шаг которых чуть ли не в два раза больше шага самого Разумовского. Сережа решает подвинуться ближе, и кладет голову на плечо Игорю. Перекинув руку через Грома, он ставит бутылку абсента на подлокотник, и ей же начинает водить по прессу Игоря. Игорь шипит — холодная от бутылки рука Разумовского ложится на его смуглую теплую кожу. — Игорь, — вновь произносит пьяный Разумовский, только уже практически шепотом, словно какую-то тайну. Сережа медленно спускает руку с пресса и начинает скользить ею по ноге от бедра до колена и обратно, в конце концов останавливая пальцы на ткани боксеров. — Что тебе надо? — наконец спрашивает Гром, стараясь совладать с начавшимся возбуждением. — Тебя, Игорь, — Разумовский резко пересаживается на колени телохранителя и подается вперед для поцелуя, но встречается губами лишь с его большой ладонью. — Ну Игорь! — Где мои вещи? В ответ многозначительное пожимание плечами и игривая улыбка на обкусанных губах. Сережа нетерпеливо ерзает на коленях Грома, словно пытаясь сломать, нагло развести, но натура Грома непреклонна. Игорь чувствует запах перегара Разумовского, а еще нежные касания его мягких рук. Уложенные когда-то пряди рыжих волос давно растрепались, падали прямо ему на лицо, закрывая взгляд голубых глаз. — Поцелуй меня, пожалуйста, — Сережа наклоняется к лицу Игоря, но в очередной раз получает отказ: Гром хватает его руки и заводит назад, не дав приблизиться. — Ты хочешь так? Я не против. — Я хочу знать, где мои вещи. — Поцелуй и узнаешь, — в упорстве пьяному Разумовскому не занимать. Игорь смеется. И искренне надеется, что это всего лишь действие алкоголя. И еще лучше будет, если Сережа этого вообще не вспомнит. — Я не буду тебя целовать. Скажи мне, где вещи? — Ну хоть трахни тогда. Гром понимает, что спрашивать его так бесполезно, в такой кондиции он все равно будет требовать того же. Игорь осторожно отпускает Разумовского, отчего тот пошатывается, но одной рукой сразу же придерживает Сережу за поясницу, а потом опускает ладонь на ягодицы, а другой медленно залезает под выправленную белую рубашку. Разумовский закусывает нижнюю губу, и чуть прогибается в спине своим худощавым телом. Скидывает с себя пиджак, а затем Игорь, убрав руки с прежних позиций, специально медленно расстегивает ему пуговицы на рубашке, дразня, заставляя ждать последующих действий. Сережа возбужден — ждать невыносимо. Хочется стонать, умолять, делать все, что угодно — только бы получить Игоря быстрее. Гром же разглядывает обнаженного по пояс Сережу несколько секунд и искренне жалеет, что они, по сути, всё ещё противники в затеянной ими же игре, но радуется тому, что за те их несколько стычек он Разумовского почти ни разу не смог ударить — было бы жалко портить его красивое тело ссадинами и синяками. Затем резко, придерживая за талию, опускает его на диван, укладывая на спину, сам устраивается сверху. Гром подается вперед, к шее, слегка прикусывая бледную кожу, на которой остаются едва заметные отметины, после спускаясь ниже к его груди и аккуратно касается языком его сосков, затем очерчивает их по часовой стрелке. Сережа запрокидывает голову назад, неравномерно и громко дышит, сжимая руками обивку дивана. — Дорогой мой, где вещи? — Игорь старается сказать это максимально сексуальным голосом, не нарушая атмосферы ситуации. — Они в ящике, — шепчет Разумовский, пока Гром ласкает его живот, — в складном помещении. — Хороший мальчик. А теперь пойдем умываться и баиньки. Игорь встает с дивана, беря за руки пьяную тушу Сережи и поднимает его на ноги, волоча на себе до ванной. Гром никогда не думал, что сам по собственному желанию будет умывать пьяного вдрызг человека. Хотя, наверное, в других обстоятельствах он бы так и не поступил, но Разумовский внезапно стал исключением. Игорь осторожно придерживал его у раковины, умывая лицо и поправляя волосы, не обращая внимание на его противное пьяное бурчание. Донеся его до кровати, он положил его, накрыл одеялом, и на мгновение остановился. Почему он сегодня поступил так? Проучить хотел? Но почему тогда на подкорке мозга эти картины в памяти рисовались как нечто приятное? Сейчас он лежал перед ним в абсолютной доступности, но Игорю хотелось только того, чтобы Сережа проспался и на утро ничего не помнил из произошедшего вечером. Все свои вещи Гром, к слову, действительно нашел в складном помещении. Хранитель тайн из Разумовского неважный.***
Даже по прошествии некоторого времени, после того, что было между ними они не прекращали пакостить друг другу в тайне от Дмитрия Алексеевича. Перед Дмитрием Алексеевичем всегда просто-напросто разыгрывался спектакль а-ля «мы нашли общий язык». Но шутки с намеками друг на друга в плохом отношении, шипение друг на друга при посторонних на мероприятиях никуда не девались. Что уж говорить о соли в чае, случайных толканиях, словесных перепалках и тому подобному, что, по сути, было основой их взаимоотношений. Сережа ни разу не упомянул о том вечере. Игорь спокойно выдохнул. Гром сегодня внезапно отпросился на вечер. Оповестил Дмитрия Алексеевича и, кинув напоследок взгляд на сосредоточенно работающего Сережу в гостиной, ушел. Вспомнил о своем давнем обещании Федору Ивановичу — нужно сдержать. Тетя Лена заботливо накрыла стол к его приходу, хоть Игорь и просил без этого, но сам принес кое-что к чаю. Вымыл руки, и сел напротив. По бокалам разлили немного белого вина, и Федор Иванович настойчиво просил Игоря попробовать несколько экспериментальных блюд. — Федь, Игореш, я устала. Вы сидите, только не очень громко, — тетя Лена заботливо поцеловала мужа перед сном, обняла названного сына, и ушла в спальню, оставив мужчин наедине. — Снится мне, значит, Федор Иваныч, — пока Прокопенко разливает новую порцию алкоголя, а с патефона перестает играть пластинка, Игорь решает рассказать сон, — поезд мчится, я на крыше лежу, кровища хлещет, снег в лицо валит, а я думаю: надо шарф купить. Раздаются тихие смешки, и Федор Иванович внимательно смотрит напротив, пытаясь взглянуть в глаза Грому. — Игорек, расскажи-ка мне про этого Разумовского. Гром очень надеялся, что сможет избежать этого вопроса, но тон Прокопенко был одновременно нарочито серьезным, хотя в то же время и по-отцовски теплым. Игорь рассказал про Дмитрия Алексеевича, и про то, как думал, что с этим делом связан Федор Иванович. Рассказал все, что знал о Сергее, искренне доверяясь названному отцу. Голос задрожал, когда подошел к попытке суицида. Прокопенко наклонился вперед, сжав ладони Игоря в своих. Гром не мог поднять глаза, чувствуя в горле огромный ком, не дававший и слова сказать. — Ответь, не надоело тебе постоянно быть одному? — А зачем мне еще кто-то? Мне и так хорошо. — Ты людям же не доверяешь, Игореш? — Гром, поджав губы, покачал головой в знак положительного ответа. — Я таким же был. Не доверял никому, думал, все равно продадут же. А потом твоего отца встретил. У Игоря заныло сердце. Он слышал миллион историй как от отца, так и от Федора Ивановича об их работе, неудачах и победах. Он восхищался их отношениями. Да, каждый из них не был идеален в дружбе, но они учились на своих ошибках, умели как извиняться, так и прощать. Отец погиб на одном из заданий. Рядом был лишь Федор Иванович с тетей Леной. Игоревы часы молчания после утраты они принимали как данность, не навязывались, но и на произвол судьбы не оставляли, мысленно дав обещание Константину о том, что несмотря ни на что будут заботиться. Игорь стал их названным сыном, они — названными родителями. — А потом Ленку. И вся жизнь…она перевернулась, понимаешь? Потому что, когда ты знаешь, что за твоей спиной стоит семья, друг, жена — у тебя столько силы появляется, ты горы перевернешь. Не отталкивай людей, Игорь, не хочу, чтобы ты закончил, как этот богатей. Гром понимал — Прокопенко пытался донести, что жизнь не заканчивается ни на работе, ни на большом количестве денег, что помимо самого себя нужно уметь доверять другим людям, которых ты любишь, и которые любят тебя. Игорь невольно натыкался на мысли о Сереже, хотя Федор Иванович пытался изобразить Разумовского как пример отрицательный, исходя из рассказанного самим же Игорем. Интроверсия, полное недоверие, замкнутость, которые стали следствием всех детских травм и переживаний, и та самая попытка самоубийства, от которой Грому не по себе. Слабость его в тот момент была настолько сильной, что довела до желания покинуть этот мир, лишь бы избавиться от внутренней боли. И сейчас, когда он находится под наблюдением, словно маленький ребенок, безысходность, без сомнений, также накрывает его. Нервные срывы, панические атаки, депрессивные эпизоды — Игорь старался действовать по предписаниям, но он не всесильный. И даже врачи не всесильны. Федор Иванович надеялся, что когда-нибудь Игорь научится быть с другими людьми: дружить с ними, любить их, уважать и слушать. Только вот ирония состояла в следующем: Игорь незаметно для себя потихоньку учится этому с Сережей. Учит и его, и себя. И надеется, что не дойдет до той точки, в которой сейчас находится сам Сережа. А заодно и его вытащит.***
Игорь внезапно взял отгул на вечер, и Сережа выдохнул, предвкушая, как насладится одиночеством и спокойно поработает, не замечая посторонних взглядов. Как бы не так. Разумовский привык к громким шагам Игоря, которые трудно перепутать с чьими-то другими, привык к его шуршанию на кухне, привык к его громкому телефонному звонку, привык к постоянным вопросам по типу: Ты будешь чай? А кофе? Печенье? Изображать равнодушие и ненависть с каждым днем становилось все сложнее. Как и скучать по нему становилось все тяжелее.