***
На самом деле Реддл учит вовсе и не её. Своих друзей. Её терпят — если слово "терпят" в принципе применимо к той странной полудружбе, что сложилась у них. И даже Эйвери дерётся лучше неё. Она была не худшим бойцом в ОД, но здесь... здесь всё по-другому. И эти... мальчики видели войну. Своими глазами. Видели. Близко. ...Все в Доме Пуффендуй должны быть верными, смелыми и... какими-то там ещё, но Ханна не может испытывать жалость к человеку, таскавшему её за косы по полу за "Удовлетворительно" (по Зельям на СОВ). "все дети моих подруг..." "ты позор семьи..." "тебе надо было мыть котлы в тавернах, а не учиться..." "...ты понимаешь, с каким трудом мы с отцом отправили тебя в Хогвартс? Ты понимаешь?"***
А здесь идёт война. Настоящая война. Не с Гриндевальдом, а так называемая "маггловская". У Гриндевальда нет самолётов, нет бомб, нет настолько большой армии. ...И это не Гриндевальд каждое лето выставлял сирот и магглорождённых учеников под бомбы. В том числе в Лондон. Холодно. Ханне очень холодно — так холодно, что даже Согревающее не помогает. Ни заклинание, ни зелье. Холод прошил её изнутри. Холод... впутан в волосы, холод вплёлся нитями в ткань даже самых тёплых из её мантий. Холод таится в углах её жёлтой спальни и в подземельях Слизерина. Дома Слизерин. На самом деле... У Реддла очень усталое лицо. И он не выглядит шестнадцатилетним мальчишкой. Не выглядит беззаботным, не выглядят весёлым. Они все так не выглядят. Они все здесь кажутся много старше — мудрее — своих лет. По глазам. Ханна встречается взглядом с Томом на Зельях. У Тома внимательный умный взгляд человека, от которого ничего — ничего — не ускользнёт; и Ханна опять опускает голову, вместо того чтобы резать лирный корень. Чуть не попала по пальцу — и этого достаточно. Она проверяет свои щиты, но щиты стоят; когда поднимает голову, Том уже говорит о чём-то с Абраксасом, и зелье у них в котле прозрачное. Идеально. Том не допускает ошибок. Одна из его ошибок ходит по коридорам школы, сидит по вечерам в гостиной дома Хаффлпафф — мается, сказал бы Долохов на своём родном языке... И каждый вечер проверяет щиты. И каждый раз при встрече проверяет щиты. И мёрзнет. Мёрзнет так сильно, что, кажется, и согревающее заклинание уже не поможет. ...не Гриндевальд выгнал этих детей из школы. ...А Том Марволо Реддл проводит каждое лето в Лондоне — в Лондоне, в маггловском приюте, и этот приют едва ли защищён чарами. [ Конечно, не защищён (**). ]] Ей смешно. Ей смешно и горько. ...Том Марволо Реддл не выбирал себе страх смерти. А власть... В конце концов, кровь — вещь сильная. Не Министерству, годами запрещавшему некоторые тёмные ритуалы, не знать этого. ...У Тома Марволо Реддла усталые глаза. Покрасневшие глаза человека, пьющего зелья для ясности сознания. И зелья для пробуждения ото сна. Он префект, он староста, глава Дома Слизерин — почти глава, не считая Слизнорта; он лучший ученик школы... Ханна от такой вот нагрузки сошла бы с ума и без амбиций, и без войны. Том держится. Том учит своих сражаться не-ведущей рукой — на случай, если палочку в бою вышибут, физически или заклинанием; сломают вторую руку — но если всё-таки ещё будет шанс. Учит Ханну тоже. Она не знает, чем объяснить такую вот полудружбу. Она задыхается после тренировок. Она устала. Очень, очень устала... видеть измученное реддловское лицо. ...когда она протягивает ему Зелье Сна-без-сновидений — почти что перед отбоем, в безлюдном коридоре второго этажа — он не берёт. Говорит: - Для чего мне это? Ханна не отвечает. Смотрит. Пузырёк с зельем (сваренным после уроков с позволения Слизнорта) холодит ладонь. — Я хочу помочь. Она отвечает... вправду с трудом. Под этим испытующим взглядом... не нужно даже вспоминать, кем станет этот юноша. Это не так важно. Если точнее, взгляда — пронзительного, пристального — достаточно. — Ты друг мне, — неловко и глупо говорит Ханна. Том не шевелится. Но и не уходит. — То есть... я считаю тебя другом. Ты можешь мне не верить, но это вправду не яд. Ты же зельевар... "Сам" Ханна не договаривает. Реддл смотрит — пристально. Между ними шагов десять, и палочка в его руке не дрожит, и рука опущена, и в ясном ангельском лице нет угрозы. Ей кажется, что нет. — И... ты не спишь, — неловко заканчивает Ханна. — И я хочу помочь. Долохов уже бы съязвил; съязвил бы в духе "спой колыбельную"; хотя нет, он не съязвил бы, княгиня Долохова достаточно хорошо учит этикету и дочь, и сына. И сына, и дочь. Дочь не приехала в Хогвартс: она учится на дому в свои тринадцать, у неё что-то с магией... или она больна. Антонин о сестре не болтает. Ханна не спрашивала. ...А Том стоит и смотрит; лицо у него бесстрастно, но под глазами тени. Нет смысла длить этот разговор. Она отворачивается. Хочет уйти. — Такие зелья, — вдруг отвечает ей Реддл — спокойно, но с тенью оживления в ясном голосе, — вредят сердцу. И вызовут... привыкание, если пить их часто. На слове "привыкание" он спотыкается — чуть-чуть, но Ханне заметно. Не о привыкании он хотел сказать. Слабым быть не хочет. Он делает шаг вперёд, и мантия шелестит — или Ханне кажется. — И я хочу владеть своим разумом, — говорит негромко. Красив он, измученный, в этот момент настолько, что Ханне больно смотреть ему в лицо, как на свет. Он проходит мимо — не задевает её плечом... не улыбается язвительно, как мог бы Долохов улыбнуться (наверное, мог бы); просто проходит. Ханне кажется, что на мгновение в воздухе повисает тепло его руки. ...на мантии у него растаявший снег: капельки воды. ...Ханне хочется обнять его. Так сильно хочется обнять, что она осторожно сжимает в кулак руку. Под длинным рукавом всё равно не видно. Боль отрезвляет. Реддл вдруг оборачивается. И говорит ей, Ханне: — Скоро отбой. И если у тебя нет никаких тайных намерений... Сначала она решает: это угроза. И останавливает руку, уже потянувшуюся в карман за палочкой. Реддл, конечно, видит. Видит и улыбается: тенью улыбки в уголках [ тонких ] губ. Его усталого взгляда улыбка не затрагивает. — Почему ты боишься? У него очень, очень спокойное лицо. То ли это маска, то ли он просто очень устал, то ли... не считает Ханну опасной. Раздумывает [ под этим пристальным, внимательным, ясным взглядом ] она мгновение. Не может ему солгать. — Я думала, что ты меня проклянёшь, — говорит негромко. — Решишь, что издеваюсь, и проклянёшь. И за зелья, и... так... просто. Ждёт, что он рассмеётся. Он не смеётся; во взгляде тень удивления, но взгляд больше усталый, как и обычно в конце семестра. Потом он отвечает [ — негромко, негромким голосом говорит]: — Не проклинаю. Не за такие глупости. ...шаги его стихают в глубине коридора. Ханне хочется прыгать, чему-то улыбаться, как дурочке, но она молчит. Их разговор могли услышать портреты. Кто угодно мог слышать. Над ними — запредельная высота заклятых хогвартских лестниц. Ханне не страшно. Всё равно лестницы пусты. Ей надо спешить в гостиную Хаффлпаффа, а потом в спальню, но Ханна стоит и смотрит в спину слизеринскому старосте. Воландеморту. Тёмному Лорду и беде её времени. И ей впервые — впервые за этот вечер — тепло.***
На самом деле... На самом деле Ханна Эббот верит ему. Доверяет. Доверяется. И это важнее любых причин ему не поверить.