Подводные камни

      — у меня было мало времени… Три месяца я находилась на лечении, потом очень много работала. Служба занятости нашла мне место на комбинате, я брала дополнительные смены, чтобы оплатить штраф и счета за лечение и как можно скорее забрать Чонгуки домой! Но я старалась освободить хоть денечек, чтобы мы могли побыть вместе! Ах, мы так скучали друг по другу и, конечно, письма не могли заменить нам встречи!       Джин устал. Устал от того, что нечем дышать, от того, как пот катился по спине под плотной казенной курткой, и от того, как капельки замирали на пояснице, остывали и холодили кожу, заставляя его дрожать в невыносимо душном помещении. Устал от гула потолочных ламп, шуршания бумаг, звука ударов пальцев по клавиатуре секретаря судьи, что вела протокол заседания. Устал от покашливаний, вздохов, шепотков и взглядов присутствующих. Они разглядывали его, глазели, пялились. Устал от визгливого голоса этой женщины и от ее лживых слов. Боль опускалась на его голову, обручем обхватывая лоб, виски, затылок, сдавливая, сжимая. В горле стоял ком, который никак не удавалось протолкнуть в глотку, и дышать становилось все тяжелее. Джин медленно приближался к порогу сознания, зная, что перешагнув его, смог бы получить желанное забвение, единственное избавление, ему доступное, хотя и оно незаслуженное. Он устал. Хотелось опустить тяжелую голову на руки перед собой, закрыть глаза. Еще сильнее хотелось перестать существовать.       Но Джин сидел прямо и никуда не смотрел открытыми глазами. Он даже не взглянул на предоставленные суду фотографии, где Чонгук тринадцати лет улыбался рядом с женщиной, которая сейчас снова плакала в мятый платочек. Вместо этого он украдкой мазнул взглядом по мужчине с кошачьими глазами, которого видел впервые в этом зале, да и вообще впервые в своей жизни. Верхние пуговицы помятой рубашки были расстегнуты, на лбу блестели капельки пота, на колене у него лежал раскрытый блокнот, а в руках он вертел ручку. Его узловатые длинные пальцы привлекали внимание, и Джин подумал, что Чонгук захотел бы нарисовать эти руки. Он нарисовал бы так, что глядя только на них каждый смог бы увидеть портрет этого человека. Ведь Чонгук одной деталью умел передавать образ целиком.       В носу защипало, и Джин моргнул несколько раз, а потом понял, что мужчина внимательно за ним наблюдал. Он отвел взгляд и посмотрел на другого мужчину рядом, по виду которого было понятно, что тот уверен в виновности Джина. И это лучше, чем сомнение смолой любопытства, истекающее из разреза кошачьих глаз. Нет, Джин не будет той мухой, что увязнет в этой смоле. Он отвернулся к окну. Муха на подоконнике лежала кверху лапками. Живое существо, которому никто не помог не погибнуть. Сочувствие могло бы зародиться в его сердце, но он знал, что в зале суда невиновных не бывает, нет, не бывает.       Женщина все говорила про фотографии и письма, а Джин думал, что ни одно из их с Чонгуком писем, он никому бы не показал. Раньше они хранили их в жестяной коробке в шкафчике Джина в мастерской, оставлять письма в приюте им было страшно. Не потому, что они писали там что-то секретное, а потому что вкладывали в них слишком много души. А когда Джин выпустился, то забрал коробку домой, в тот самый дом, который получил от государства, потому что был сиротой. Но почему-то прятать коробку не перестал. Она лежала в сарае на дне сундука с инструментами. Он знал, что его дом обыскивали, но то ли плохо искали, то ли на дно огромного сундука просто поленились посмотреть, только письма их не нашли и к делу не приобщили.       Их письма… Детские слова обо всем, что происходило с ними тогда, и еще больше слов о том, чего не было, а только мечталось. Много надежд, смыслов им только понятных, очень много стремлений, пропитанных недетской грустью, но и много радости, искренней и неподдельной. Много привязанности, дружбы и чистой любви к миру, его красоте и друг к другу.       Джин закрыл глаза, мысленно открыл дверь в сарай, где обустроил свою мастерскую. Там пахло деревом, лаком и растворителем, под ногами похрустывали стружки, которые он не успел убрать. Под окном стоял огромный старый сундук, он достался ему вместе с домом. Джин откинул крышку, и железные петли скрипнули, приветствуя его. Он опустил руки на самое дно, разгребая в стороны все, что мешало, и достал жестяную потертую коробку из-под печенья, Чонгук где-то раздобыл ее много лет назад. Джин сел на пол, прислонился спиной к сундуку и снял с коробки крышку. Внутри плотной стопкой лежали вырванные из тетрадок листы без конвертов, исписанные его корявым почерком и аккуратным Чонгука. Воспоминания их жизни на мятых страничках. Джин чуть улыбнулся, достал самый нижний листок. Бумага хрустела в пальцах, пожелтела и истрепалась на сгибах, а чернила начали выцветать. Еще через несколько лет прочитать их будет уже невозможно и все там написанное будет утрачено. Все неотвратимо движется к утрате. Вся жизнь туда движется, ведь день за днем каждый человек приближается к смерти, но отвлекается мыслями о счастье, которое он обязательно вскоре обретет. Этим словам на бумаге удалось прожить дольше одного человека, их написавшего. Джин погладил ровные буковки, чувствуя пальцами бороздки, которые перо ручки оставило на бумаге. Это то самое письмо, которое Чонгук написал ему на день рождения и попросил не читать при нем. Именно на это письмо Джин ответил своим, самым первым, которое написал в своей жизни, ведь раньше ему было попросту некому писать письма.       Я обещал Чонгуку письмо на три листа, но оказалось, что это не просто, ведь я даже Деду Морозу не сочинял никогда посланий. Сочинения в школе у меня тоже не особо получались, или у учителя по литературе были свои представления о правильных сочинениях, которые с моими никак не совпадали.       Я хранил письмо Чонгука вместе с его подарком в самом дальнем углу тумбочки, хотя место это было совсем не надежным. В приюте вообще надежных мест не было. В нашей комнате пацаны по чужим вещам не лазали, но спальни же не закрывались, зайти мог кто угодно. Я засунул письмо блокнот и взял с собой в школу, где в библиотеке за дальними полками и сел писать ответ. Но сначала в который уже раз перечитал короткое послание от Чонгука с улыбкой на лице и трепетом в сердце.       Джин-хён! Поздравляю тебя с Днем рождения! Я очень рад, что ты родился и мы встретились! Спасибо, что так много делаешь для меня и хорошо относишься, я очень это ценю! Спасибо, что помогаешь мне во всем! Без тебя мне было бы одиноко и плохо, а с тобой я чувствую себя счастливым. Хён, ты очень добрый, честный и заботливый, тебя все наши уважают, но я знаю, что ты много грустишь. Я понимаю, наверное, из-за чего, и мне жаль, что я не могу тебе помочь, хотя очень этого хочу. Сегодня твой шестнадцатый день рождения! Ура! Еще два года — и ты станешь взрослым и самостоятельным. Я надеюсь, что мы всегда-всегда будем дружить, всю жизнь! Ты мой самый близкий друг, и я хочу никогда с тобой не расставаться. Я желаю тебе оставаться здоровым, желаю найти свое счастье и жить самой лучшей жизнью! Чонгук.       Он писал, что рад моему рождению, а я с горечью думал, что даже мои родители этому, скорее всего, не радовались. Он писал, что рад нашей встрече, а встретились мы в приюте. Он писал, что жалеет, что не может помочь мне, а сам принес смысл в мою жизнь. Это было хорошо и грустно одновременно. Чонгук чувствовал мою грусть, хотя пока не понимал ее причины, которая крылась в мыслях о несправедливости мира. Тогда я думал, что мир несправедлив, но потом понял, что мир тут не при чем. Люди совершают поступки, люди же и оценивают их.       Бэмби, привет! Я сказал, что напишу тебе длинное письмо и постараюсь это сделать, даже если придется до обещанных трех листов вписывать рецепт сдобного печенья. Это шутка. Мне никогда не приходилось писать письма, и я не представляю, как это делается, так что буду писать просто все, что приходит в голову. Я предупредил. На самом деле я хотел сказать, что очень люблю письмо, которое ты написал мне на день рождения. Я только что его перечитал в сотый раз, не меньше. А когда прочитал впервые, понял, почему ты стеснялся и не хотел, чтобы я сделал это при тебе. Если честно, оно очень трогательное, Бэмби, настолько, что ответить на него вслух я просто не смог, прости. Но могу написать. Я тоже очень рад нашей встрече. За все шестнадцать лет у меня не было никого ближе тебя. И я, как и ты, надеюсь, что мы всегда будем вместе. Только мысль о том, что нас могут разлучить делает мне больно. Да, я грущу иногда, но, вроде, для людей это нормально. Главное, что у меня есть много поводов для радости и почти все они связаны с тобой. Надеюсь, что когда я стану взрослым, то смогу сделать для тебя что-то по-настоящему хорошее. Потерпи еще немного, Бэмби. Спасибо тебе за то, что ты есть и рядом со мной. Сокджин.       Несколько раз письмо приходилось начинать заново, потому что очень сложно было словами выразить все, что я чувствовал, не знаю, возможно ли это было вообще сделать, потому что чувствовал я слишком много. Я удивлялся, как столько всего помещалось во мне одном, таком маленьком человеке. Сердце мое имело удивительную способность расширяться до гигантских размеров, увеличиваться, как звезды. Мне казалось, что оно поглотило меня целиком и я горю, и надежда была только на то, что свет от моего горящего сердца будет сиять долго, даже когда не станет меня.       Я прогулял урок, чтобы написать это короткое послание, потому что другого времени у меня не было — после школы я сразу шел на работу, а потом за Чонгуком в художку, и так каждый день, кроме выходных. Но мне нравилась рутина, в которой я жил. И чем дольше все повторялось, тем больше я верил, что все так и останется. Что Чонгук останется рядом. Тревога не покидала меня, но чуть отступала, затерявшись в череде одинаковых дней. Менялась только природа: дни становились длиннее, солнце показывалось чаще, небо поднялось выше и расцвело лазурью, снег растаял. Но эти изменения были цикличны и замкнуты и, скорее, подтверждали постоянство, нежели переменчивость. Послания наши в эту рутину вплелись легко и правильно.       Я всегда с нетерпением ждал, когда Чонгук незаметно подаст мне сложенный вчетверо листочек, и с удовольствием наблюдал за его лицом, когда он читал мои каракули. Потом он всегда отдавал мне письмо обратно, чтобы я отнес в мастерскую и спрятал в жестянку, которую он сам где-то раздобыл, и говорил с улыбкой «спасибо, хён». Мне кажется, это сильно сблизило нас, еще сильнее, чем прежде. Ведь смысл был за каждым написанным словом, все они были наполнены.       Но мне доводилось видеть и то, как Чонгук читал письма от матери. Это было не часто, потому что писала она редко и мало. Радостное предвкушение на лице Чонгука быстро сменялось разочарованием, которое вскоре размывала и топила грусть. Он отвечал ей всегда в тот же день и отдавал письмо воспитателю. А летом она приходила его навестить, даже забирала с собой на пару часов.       У Чонгука были каникулы, я же ходил на работу, потому ни разу не застал их встреч, он рассказывал мне о них, когда мы сидели теплыми вечерами в беседке во дворе и кормили комаров. Я заметил, что Чонгук стал иначе реагировать на появления матери. Его жизнь постепенно отделялась и отдалялась от нее. Прошло больше года, у него появились друзья, любимое занятие, новые интересы и увлечения, а она ничего об этом не знала, возможно, и не хотела знать. Он не переставал скучать по ней и ждать, не переставал хотеть вернуться домой, как и любой ребенок, но все-таки что-то менялось в его отношении к ней. Чонгук быстро взрослел и начинал мыслить иначе, и замечать то, чего раньше не замечал. Хотя, даже заметив, многое отказывался принимать, просто отбрасывал эти мысли. Я понимал его, ведь знал, что значит быть ненужным собственным родителям. Это больно. Единственное, что я мог сделать для него, — это быть рядом.       Лето выдалось жаркое. Приютское начальство расщедрилось, и на окна спален поставили сетки, по ночам занавеску шевелил воздух с улицы. Теплые одеяла были убраны на верхнюю полку шкафа вместе с воспоминаниями о холодных зимних ночах. Чонгук не забирался спать в мою кровать, словно не мог больше позволить себе эту детскую слабость, по крайней мере, на виду у других, хотя я знал, что он скучал по прикосновениям, потому что при любом удобном случае брал меня за руку, клал голову на плечо или порывисто обнимал. Но он подолгу сидел на моем одеяле, натянув футболку на колени до самых ступней, и мы тихо разговаривали в тусклом свете из окна. А утром с трудом вставали к завтраку.       Почти все свое свободное время Чонгук рисовал. Господин Кан устраивал пленэры для своих учеников, причем брал его с ребятами из старших групп. У Чонгука была удивительная способность схватывать на лету и быстро учиться. За лето он нарисовал десятки пейзажей, а его скетчбуки быстро заканчивались. Ему нравилось экспериментировать, искать новые способы выражать себя и свои мысли разными материалами и техниками. Добрую часть своего заработка я тратил в художественном магазине, из-за чего Чонгук каждый раз мучительно смущался, ругался на меня, но потом благодарил и обещал, что обязательно отплатит мне за все. Я не ждал этого и в этом не нуждался, но был уверен, что он свое слово сдержит. Однажды Чонгуку удалось уговорить свою маму, чтобы она вместо игрушек, которые ему были не нужны, купила какие-то дорогие маркеры. После этого она долго не появлялась в приюте, а Чонгук винил себя. Я же просто тихо злился на эту женщину. Она не разделяла его увлечение рисованием, однажды даже сказала, что лучше бы он пошел в мастерскую вместе со мной и поучился профессии. Я понял, почему она это сказала, а вот Чонгук сильно расстроился, но вскоре попросил взять его с собой. Мастер был не против, и Чонгук часто приходил посмотреть, как мы работаем, даже помогал немного, но ему было тяжело заниматься таким трудом, он был еще маленький.       Футбол Чонгук тоже не бросил, потому что в приюте появился новый физрук. Молодой совсем парень, только диплом получил и по распределению попал к нам. Добрый оказался, но и команду из пацанов сильную воспитал.       Хорошее было лето, но быстро закончилось, как и любое лето. В конце августа ночи стали чернильно-черными и пахли свежестью надвигающейся осени. У меня впереди был последний учебный год, экзамены, а за ними маячили выпуск из приюта и начало новой взрослой жизни, о которой я так долго мечтал. На край сознания я отодвигал мысль о том, что это разлучит меня с Чонгуком, тем более сделать это еще раньше могли и совсем другие обстоятельства.       Первое сентября выпало на субботу, и начало учебного года отодвинулось на два дня. Я хотел снова устроить Чонгуку небольшой праздник, но в мастерской навалилось заказов и меня попросили выйти в выходной и помочь с ними за отдельную плату. Я решил, что грешно отказываться от денег, которые уже знал, на что потратить, и согласился, все равно к вечеру я должен был вернуться в приют.       Я предупредил воспитателей, и мне разрешили уйти до завтрака. Перед уходом я оставил Чонгуку подарок на нашей общей тумбочке. Все почти как год назад — бумага и кисти, сладости, а еще письмо. Я все положил в коробку и перетянул тонким канатиком, и подписал — для Бэмби.       Первое сентября не похоже на осень. Не будь календаря, можно было принять этот день за еще один летний — солнечно, тепло, все зеленое. Я улыбнулся, когда вышел на улицу, и продолжал улыбаться до самой остановки. В полупустом автобусе я сел к окну и стал смотреть в него. Дороги тоже были свободные, и я доехал быстрее обычного. Владелец мастерской еще не появился, я присел на ступеньку у входа и наслаждался теплом солнечных лучей, о котором скоро можно будет только вспоминать.       Мне нравилось работать. Я видел результаты своего труда, и это приносило еще и удовлетворение кроме зарплаты. Мы занимались реставрацией и ремонтом мебели. Эта работа требовала аккуратности и терпения, а еще своего рода любви к старым вещам. Некоторые владельцы хранили их из-за ценности, а некоторые не могли позволить себе что-то новое. Я любил фантазировать о том, какую жизнь прожили стул или полка, оказавшиеся в моих руках.       Старший мастер редко хвалил меня, но относился с уважением и отеческой заботой. Его жена собирала ему с собой большие обеды, я подозревал, что намеренно, и меня часто угощали. Я же старался что-нибудь вкусненькое из домашней еды утащить для Чонгука. Мне доставались подержанные, но добротные вещи и книги под видом того, что их отложили на благотворительность. Мастер приносил коробки и разрешал посмотреть и взять все, что мне понравится. А я не гордый и брал то, что давали. Так у нас с Чонгуком появились классные вещи, из которых дети мастера уже выросли. Приют, конечно, снабжал нас всем необходимым, но это другое.       В мастерской кроме меня и старшего мастера работали еще двое мужчин — один пожилой столяр и веселый молодой парень, мы с ним постоянно шутили дурацкие шутки. Я рад, что оказался там, и был благодарен приюту за то, что они дали мне профессиональную подготовку. Мне было не так страшно через год отправится на произвол судьбы, ведь я знал, что не останусь без работы.       В тот день мы успели закончить срочные заказы. Меня, как всегда, отпустили раньше, как несовершеннолетнего, и мастер сразу выплатил сверхурочные, которые я спустя час потратил в книжном магазине. Я купил ту самую книгу с картинками, над которой Чонгук вздыхал прошлой зимой. Улыбчивая молодая девушка, наверное, всего на пару лет старше меня, завернула ее в красивую бумагу, и я поспешил домой.       Чонгука не было. Я поспрашивал у пацанов, оказалось, что приходила его мама. Мне стало не по себе. Я проверил шкафы — все его вещи были на месте, рисунки все так же висели над кроватью и мелочи валялись в тумбочке. Значит, она не забрала его совсем, а просто, как и летом, повела в кафе или еще куда и к вечеру Чонгук должен вернуться.       Этими мыслями я успокаивал себя до ужина, после ужина и почти до отбоя. Пацаны тоже немного загрустили, потому что все приготовили Чонгуку открытки как в прошлом году. Но их чувства не могли сравниться с придавливающей меня паникой, которая с каждой минутой отсутствия Чонгука лишала меня воздуха. В конце концов не выдержав пытку ожиданием и неизвестностью, я пошел к дежурному воспитателю.       — скоро отбой, а Чонгук все еще не вернулся.       — так он и не вернется сегодня, — женщина подняла на меня глаза от журнала, в котором что-то писала.       — как это? Почему? — мой голос совсем меня не слушался.       — мама забрала его на все выходные, он вернется только завтра.       — разве так можно?       — почему же нельзя? — нахмурилась женщина. — Она же его мама.       — но… — я пытался подобрать слова.       — Джин, успокойся, она его мама, она не лишена родительских прав и не сделала ничего противозаконного.       — разве мы можем быть уверены, что она ему не навредит? Она же больная!       — Джин! Никакая она не больная! Она прошла терапию, работает и старается наладить свою жизнь, чтобы забрать ребенка и обеспечить всем необходимым! Чонгук находится у нас, потому что она еще не встала на ноги. Суд не ограничивал их встречи! Что я тебе объясняю! Все, иди! И не говори ерунды! Завтра Чонгук вернется счастливый и довольный!       Мне нечего было сказать, я развернулся и ушел.       Я привык к тому, что Чонгук всегда был рядом, и позволил себе забыть о том, что это может прекратиться. Я малодушно обманывал сам себя. Но как же хотелось просто отбросить все тяжелые мысли и быть счастливым! Да, я был счастлив в той самой жизни, которую жил. Приютский мальчишка без рода и племени, нищий и брошенный! Но при этом у меня было так много! Мне было где жить и что есть, я учился, работал и мог отдыхать, у меня были друзья, меня не били, не унижали и ни к чему не принуждали. А еще у меня был Чонгук. Так что я был счастлив. Но со временем оказалось, что без Чонгука все причины для радости переставали иметь значение. Моя привязанность к нему росла и крепла. Оборвать наши отношения — все равно что лишить меня воздуха, так я это чувствовал в тот самый момент, когда зашел в нашу темную спальню и рухнул на матрас, ощущая, что кислорода мне не хватает.       Я смотрел на кровать надо мной. Раньше на ней всегда был Чонгук, я знал это, даже если не видел его. А если его там не было, значит он лежал рядом. Но не этой ночью. Кровать сверху была пустая, комната была пустая, хоть отовсюду слышалось сопение и похрапывание других мальчишек, все здание было пустое, везде было пусто. Особенно в моем сердце. Вот что ждало меня, когда Чонгук покинет приют.       Той ночью я почти не спал. Утро не наступало мучительно долго. Завтрак я протолкнул в себя с трудом. До обеда торчал во дворе и смотрел за ворота, там же провел и обед. Часа в три начался дождь, и мне пришлось зайти в здание.       Чонгук вернулся около пяти. Мне хотелось просто дотронуться до него, чтобы проверить, что он настоящий, не выдумка моей больной головы, в чем я уже почти убедился за прошедшие сутки. Но я не мог пошевелиться. Стоял истуканом в конце коридора, пока он шел из холла в сторону нашей спальни.       Он заметил меня, улыбнулся и махнул рукой. В другой он держал большой пакет.       — хён! — Чонгук подошел ко мне. — Как дела? Смотри сколько у меня подарков!       Он поднял пакет выше и показал мне, явно ожидая восхищения, но я смог только кивнуть. Чонгук рассмеялся, взял меня за руку и потащил в спальню со словами: «Пойдем, я тебе все покажу!».       Но показать он ничего не успел, потому что пацаны заметили, что он вернулся, и все начали его поздравлять и дарить свои открытки, а потом нас позвали к ужину, а после ужина в общей комнате, где еще вчера в честь его дня рождения мы развесили флажки и подарки, все расселись на полу играть в настольные игры. Я смотрел на Чонгука и видел, что тот был очень счастлив. Он улыбался, смеялся, шутил и был таким живым и счастливым! Каким не был со мной… Так мне казалось тогда, и пустота наполнилась отчаянием. Похоже, я ему не так и нужен. Конечно, ведь я не его мама.       Мне вспомнился его прошлый день рождения. Он тогда задул свечку и загадал желание, чтобы мы всегда были вместе. А какое желание он загадал в этом году?       Я почувствовал, как меня мутит, и вышел из комнаты, а потом из здания на задний двор через пожарный выход, который закрывали изнутри на щеколду. Конечно, нам нельзя было им пользоваться, но мне было все равно. Сгустившиеся сумерки пахли мокрым асфальтом. Я добрел до качелей и сел на них. Цепи натянулись под моим весом и жалобно скрипнули.       Мое одиночество присело на качель рядом, как старый друг.       Стемнело.       Хлопнула дверь.       — хён? — я не ответил, хотя голос был будто знаком. — Хён!       — я здесь, — я не мог не ответить ему.       — почему ты ушел?       — надо было подышать.       — тебе плохо?       Да, мне было очень плохо.       — все нормально. Просто захотелось проводить последний день моих последних каникул. Я даже говорю уже как взрослый, — я усмехнулся, но Чонгук, кажется, не понял, что не удивительно, ему было всего тринадцать.       — завтра в школу, — вздохнул он и, потеснив мое одиночество, сел на соседнюю качель.       — мой последний учебный год.       — а что потом, хён?       — буду работать.       — а дальше учиться?       — у меня нет на это денег. Когда мне исполнится восемнадцать, я уйду из приюта и мне нужно будет самому себя содержать.       — ты уйдешь, а я останусь тут один, — он снова вздохнул.       — тебя мама заберет еще раньше.       Я сказал это довольно резко, мои слова сочились обидой, причиной которой была боль.       — может быть, — Чонгук оттолкнулся ногами и качнулся, — а может и нет.       — с чего ты взял? — я повернулся. Он уже не выглядел таким радостным.       — она много врет.       Как же мне хотелось фыркнуть и закатить глаза со словами: «А ты только заметил?». Но я сдержался.       — почему ты так решил?       — когда она везла меня сюда в первый раз, то сказала, что скоро заберет. Она соврала. Когда она пришла меня навестить, то опять сказала, что скоро заберет меня. И опять соврала. На Рождество она сказала, что уладит дела с документами и Новый год мы встретим вместе. Опять вранье. В каждом письме она писала, что скоро заберет меня, и каждую встречу говорила об этом. Черта с два! — он выругался, пусть и очень по-детски. — Вчера мы ходили в зоопарк, потом в кафе поесть, а потом она сказала, что приведет в такое место, о котором нельзя никому рассказывать. И знаешь куда мы пришли? — я покачал головой. — В дом, где жила бабушка. Мама открыла ее квартиру своим ключом. Внутри ничего не изменилось, но я заметил, что появились вещи, которых раньше не было, мамины вещи. Она живет там, или часто приходит, а я не должен никому об этом рассказывать. Если меня спросят, где мы ночевали, надо сказать, что в отеле, потому что мама живет в общежитии, ей от работы дали комнату, но туда никого водить нельзя. Она врет не только мне! Я же не дурак! — он пнул носком ботинка камешек.       Мы сидели на качелях на заднем дворе приюта, который называли домом. Стало совсем темно, но где-то в небе светили яркие звезды. Я почувствовал осенний холод, пробирающийся под куртку, и холодок, пробирающийся еще глубже.       — надеюсь, тебя ни о чем не спросят, — сказал я.       — а что мне делать, если спросят? Соврать?       — я не знаю, Бэмби. Знаю только, что врать нехорошо.       — это и я знаю. Все дети знают. А взрослые? — Я пожал плечами. — Не хочу я стать таким взрослым! — со злостью сказал Чонгук, а потом прикусил губу.       В нем что-то менялось. В нем шла борьба. Безусловная детская любовь сражалась с его взрослеющим сознанием. Но я знал, чья возьмет.       — я тебе подарок купил.       — ох, хён, я видел! Спасибо тебе большое! Мне очень понравилось! Только письмо я не успел прочитать.       — нет, я тебе еще кое-что купил вчера. В спальне лежит.       — хён… — протянул Чонгук, — ты опять потратил все свои деньги.       — твой день рождения бывает раз в году! — отмахнулся я.       Чонгук потупился:       — прости, что так получилось, я не знал, что мама придет и заберет меня на целых два дня.       — все в порядке, Бэмби. Ты же хорошо провел время? — Он кивнул, и в темноте я смог разглядеть улыбку, которая тронула его губы. Несмотря ни на что, он был рад ей и всегда будет рад. — Вот и хорошо. Пошли внутрь, пока нас не начали искать.       — а давай сбежим?       — чего?       — сбежим!       — куда?       Я вроде слышал шутливые нотки в его голосе, но все равно напрягся.       — да хоть куда! — Чонгук соскочил с качелей и дернул меня за руку.       — не говори ерунды! — рассмеялся я.       — а что! Уйдем в лес или уплывем на остров, и будем там жить, как захотим! Будем охотиться, собирать всякое, построим дом!       Чем дольше он говорил, тем сильнее мы смеялись и под конец его пламенной речи уже чуть не валялись по земле, держась за животы. Я подкидывал ему новые идеи, и план обрастал деталями и подробностями. Мы оба знали, что все это фантазии, но я заметил позже, что мысль эта крепко засела в голове у Чонгука. Ну и пусть! А кто в тринадцать лет не думал о таком?       Мы немного отдышались от смеха, а потом тихонько пробрались в нашу комнату. Той ночью я опять почти не спал, смотрел на кровать над собой. Я точно знал, что Чонгук был там, я слышал, как он ворочался и сопел, но стоило мне немного задремать, как я в панике открывал глаза и прислушивался, чтобы проверить, не исчез ли он.