Подводные камни

      — вы можете осуждать меня, я сама себя не оправдываю, но я оказалась в сложной жизненной ситуации. Я осталась совсем одна с маленьким ребенком на руках, а мне не было даже двадцати! — женщина громко всхлипнула, снова находясь на грани слез, и какие же они были натуральные! Джин и сам почти поверил ей. — Меня не брали на работу, потому что не было образования и опыта. Пособие по потере кормильца, которое мы получали, крошечное, а расходы огромные, приходилось перебиваться случайными заработками. Иногда я не выдерживала стресса и срывалась. Но я всегда хотела, чтобы сын был в безопасности! — она смотрела в зал, ее взгляд перескакивал от одного человека к другому, но потом всегда возвращался к юристу, который едва заметно кивал ей, а она распалялась все больше. — Я страдала от чувства вины, когда Чонгуки оказался в приюте, но психолог в клинике убедил меня, что я поступила тогда наилучшим образом, ведь у моего мальчика было все необходимое — еда, спокойная обстановка, он ходил в школу и даже мог учиться рисованию, а ведь у него был талант! Да, я не могла быть с ним рядом постоянно! Но самое главное — он был в безопасности! Так я думала, но ошибалась! — слезы высохли, она раскраснелась, запыхалась, и ее голос стал сквозить неприкрытой злобой. — Вы должны знать, что несколько лет назад жизнь Чонгуки уже была в опасности! И виной всему вот этот человек! — длинный палец с ярким лаком указал на Джина, и будь она ближе, то проткнула бы его насквозь острым ногтем. — Он сидит тут не зря! Он преступник! Он много лет оказывал влияние на Чонгука, а я даже не знала, не могла представить, что смертельная опасность так близко! Ему было почти восемнадцать, когда он увез моего маленького мальчика на лодке на безлюдный остров! Что он там с ним делал?! Отвечай, чудовище, что ты сделал с моим сыном!       Женщина кричала и плевалась ядом, ее волосы растрепались, глаза горели праведным гневом, еще чуть-чуть — и нагретый воздух зала суда должен был вспыхнуть и поглотить их пламенем. Джин был не против. Как искусно она говорила, раскаивалась и страдала. Идеальная жертва. Ему не надо было смотреть на присутствующих, чтобы понять их отношение, он кожей чувствовал негодование, направленное только на него. Но Джин повернулся и посмотрел в кошачьи глаза.       Кошачьи глаза ничего не выражали. Среди хаоса эмоций, которые присутствующие уже начали выражать вслух, среди горящих искр ярости, наполнивших зал, мужчина с блокнотом в руках был холоден. Джин поймал себя на мысли, что тот смотрел одновременно на него и на происходящее целиком, он словно не находился внутри помещения, а разглядывал все со стороны, замечал что-то, только ему доступное, и делал пометки. Вот и сейчас он снова посмотрел в свой блокнот и парой резких движений сделал запись.       Джину на секунду даже стало любопытно, что он там писал. Но громкий звук удара молоточка судьи одновременно отвлек его от этой мысли и утащил на дно памяти.       Я так много работал, что мне часто снилось по ночам, как я то стучу молотком, то рубанком работаю, то крашу, то лачу. Но это был мой последний год в приюте, и я хотел успеть заработать денег и отложить на будущее, когда государство перестанет обеспечивать меня. Я не задерживался в мастерской в будние дни, потому что все еще забирал Чонгука из художки, но работал в выходные. Приютское начальство смотрело на это сквозь пальцы, ведь я был уже выпускником, взрослым парнем, тем более школу я не прогуливал, проблем с успеваемостью не было. Думаю, они понимали, почему я так поступаю, за что я был им благодарен. Директор наш, самовлюбленный болван и недотепа, оставался человеком сердобольным и готовым войти в положение другого. С одной стороны, качество очень хорошее для того, кто работает в приюте, но с другой — ему не хватало жесткости для принятия непростых решений, которые всегда возникали и будут возникать в среде социальной поддержки, где сталкивались человеческие интересы и судьбы.       В школе я старался не отсвечивать. Мне не нужны были высокие баллы за экзамены, я знал, что учиться никуда не пойду, но приходилось держать успеваемость хотя бы на уровне «удовлетворительно». Я не гнушался списывать, отказался от всех дополнительных занятий, посещать которые было не обязательно, ушел из футбольной команды. На переменах я спал, на уроках у лояльных учителей, которые, как и наш директор, все понимали, тоже, потому что по вечерам засиживался допоздна с заданиями. Когда я возвращался в спальню, Чонгук обычно уже спал.       Мы стали меньше общаться. У нас осталось только время дороги домой из художки, тишина книжного магазина и наши письма, которые я исправно писал и получал ответы. Иногда Чонгук приходил в мастерскую, сидел в уголке и рисовал. Потом я увидел его альбом, и мой труд через призму его рисунков был по-настоящему красив.       Но я уставал. Пусть такая жизнь и стала моей рутиной, она выжимала все силы. Мысли и страхи терзали меня. Я постоянно боялся разлуки с Чонгуком, боялся его потерять. Меня страшило грядущее изменение моей жизни, пусть и желанное, страшила неопределенность будущего, несмотря на малое количество его вариантов. Мне не от кого было получить поддержку, совет, утешение, не было у меня взрослого, который сказал бы мне «все будет хорошо, не бойся, я с тобой». Я сам должен был стать таким взрослым для Чонгука.       Казалось бы, этих испытаний достаточно для одного одинокого семнадцатилетнего парня, но жизнь решила иначе и подкинула мне проблемы в виде красивой девочки, затаившей обиду. Сумин не забыла, как я отказал ей пойти на вечеринку. Видимо, лучшим отмщением, по ее мнению, было распустить про меня грязные слухи. Мне было плевать, что там болтают за спиной те, у кого единственная проблема в жизни — это скука. Но слухи стали поводом для сплетен, которые начали обрастать подробностями и домыслами. Например, до меня дошло, как я за школой зажимал какого-то парня классом младше, а потом уже — как меня зажимал выпускник в прошлом году в раздевалке. Еще кто-то сказал, что видел, как я в библиотеке читаю книжки для взрослых. Интересно, откуда такие книги могли оказаться в школьной библиотеке, но сплетников подобные мелочи не останавливали. Апогеем абсурдности ситуации стал подробный рассказ о том, как меня видели в гей-клубе. Когда я услышал этот бред от единственного оставшегося у меня в школе приятеля, то расхохотался прямо на уроке и получил замечание. Даже если бы несовершеннолетнего парня, вроде меня, и пустили в такое заведение, то я, скорее всего, прикорнул бы в уголке, потому что сил на развратные танцы и страстные лобзания у меня не было.       Я бы и дальше стряхивал все это с ушей, до выпуска потерпеть оставалось совсем немного, но слухи доползли до учителей, были переданы в приют и меня вызвали на разговор. Стоя в кабинете директора перед целой комиссией, я вдруг понял, что они серьезно отнеслись к этой ситуации. Они задавали неудобные вопросы, я говорил правду, но мне не поверили. Или проверили, но решили не рисковать. Возможно, кто-то рассказал, что прошлой зимой мы спали вместе. Чонгука переселили в другую спальню. Кровать надо мной опустела, картинки и открытки со стены были сняты, его вещи из шкафа и тумбочки сложили в сумки и перенесли. Я чувствовал себя униженным и раздавленным. Мне было так обидно, что даже больно где-то за ребрами.       Чонгук ничего не понимал, своими огромными оленьими глазами смотрел, как его вещи переносят в другую спальню, задавал вопросы, на которые получал от воспитателей уклончивые ответы, вытирал слезы рукавом, когда снимал со стены свои картинки, потому что никому не позволил до них дотрагиваться. А после отбоя, когда свет в коридоре выключили, а дежурный дремал в комнате персонала, тихо пробрался обратно и впервые за долгое время залез ко мне под одеяло. Нет смысла врать, что я не ждал его. Даже моя усталость не подарила мне сон. Я лежал на спине, смотрел на пустую кровать над собой и с трудом дышал, прислушиваясь ко всем шорохам вокруг меня. Когда Чонгук пришел, я должен был прогнать его, но не смог. Я обнял его, уткнулся в шею и тихо заплакал. Я так сильно нуждался в утешении, в том, чтобы меня просто пожалели. Мне так хотелось, чтобы кто-то обо мне позаботился.       — хён, не плачь, — голос у Чонгука был испуганный, он никогда не видел меня таким, — ничего страшного не случилось, я за стенкой сплю, в соседней комнате. Я рядом, — шептал он мне на ухо. Конечно, он подумал, что я расстроился из-за этого.       — да, я знаю.       — мы все равно будем вместе в столовой есть и вместе в школу ходить, и после школы. Я буду по ночам приходить, хочешь? Это не сложно! Я знаю, какие воспитатели крепко спят!       — не надо, Бэмби, лучше не приходи больше.       — почему?.. — мне показалось, что он и сам еле сдерживал слезы.       — если тебя поймают тут, могут и посерьезнее наказание придумать.       — но почему нас расселили? Я ничего не понял! Я хорошо себя вел!       — я знаю, Бэмби.       — тогда… Это ты что-то натворил?       — я ничего не сделал, но мне не поверили, — горькая усмешка вырвалась наружу. Я перестал плакать, мы лежали лицом друг к другу, и я видел блестящие блики в оленьих глазах.       — чему не поверили?       Я не знал, как ему рассказать, но лучше, если бы он услышал мою версию, а не исковерканную от кого-то другого.       — помнишь, в прошлом году я отшил одну девочку?       — ага, ты не пошел на вечеринку, — Чонгук слушал с открытым ртом, и мне даже стало немного смешно от его вида.       — она закусила, обиделась на меня и решила отомстить.       — что? Как?       — а ты не слышал, что про меня в школе болтают?       Чонгук замялся, поджал губы, опустил глаза.       — если честно, хён, слышал. Но я не поверил! — он сжал мою руку и снова на меня посмотрел. — Да и не все понял…       — что ты не понял?       — я не знал раньше слова «гей», — если бы не темнота, то я, наверное, увидел бы его горящие уши. — Мне пришлось спросить у ребят.       — почему у меня не спросил?       — ты выглядишь таким измученным, Джин! Мне не хотелось расстраивать тебя еще больше!       Милый маленький олененок. Я улыбнулся.       Мы говорили шепотом, но я стал говорить еще тише, не хотел, чтобы кто-то из пацанов проснулся и подслушал.       — я не сержусь, Бэмби. Так что тебе сказали?       — ну, что гей — это парень, который любит парней. Типа как девчонку, с поцелуями там и все такое… Это так?       — ну да, вроде, верно.       — я не об этом, — Чонгук нахмурился, — про тебя это правда?       — не знаю, — вздохнул я и потер глаза пальцами.       — как это не знаешь? — допытывался Чонгук.       — ну вот не знаю! — я почувствовал раздражение. — Могу только сказать, что мне еще ни разу не хотелось поцеловать ни одну девчонку!       — а парня?       — ну ты и заноза в заднице! — я ущипнул его за бок, и Чонгук громко хихикнул, но тут же зажал рот ладонью, а глаза у него стали будто еще больше. Мы лежали и прислушивались, но все было тихо, никто не проснулся. — Не припомню, чтобы и парня мне хотелось какого-то поцеловать, — продолжил я еще тише, чем мы говорили прежде.       — значит, ты еще никого не полюбил, — Чонгук убрал руку от рта и улыбнулся, — целуют только тех, кого любят.       — да, Бэмби, ты прав… Никогда не целуй без любви, хорошо?       Он кивнул и протянул мне мизинец. Я же мысленно пообещал себе, что тоже без любви целовать не буду.       Когда Чонгук начал дремать, я отправил его обратно в новую спальню. Он расстроился, но послушался и тихо ушел, он умел удивительно тихо ходить, когда хотел этого. Я же пролежал без сна до рассвета. Той ночью я понял, что очень сильно любил Чонгука. Он был единственным человеком, кого я по-настоящему сильно и крепко любил.       Его переезд в другую спальню я ощущал как начало конца. Мне казалось, что лучше уже никогда не будет, что все самое хорошее позади. И я ощутил горечь от того, что не ценил хорошего прошлого, пока оно было настоящим. Я плохо спал, хотя уставал по-прежнему, а может, даже сильнее, ведь усталость накапливалась, она оседала тяжестью у меня в ногах, в голове, в груди и в уголках губ, и улыбался я все реже. Мне хотелось отомстить Сумин за то, что она сделала, заставить ее понять, насколько она изменила наши с Чонгуком жизни и в какую яму меня загнала. Но я подозревал, что это только порадует ее, потому делал вид, что ничего не произошло. Я надеялся, что вскоре всем наскучит эта история и меня оставят в покое.       Чонгук тоже грустил. Его мама опять пропала. Чуть позже мы узнали, что у нее случился срыв и она снова была в клинике. Но во второй раз она оклемалась быстрее, ей потребовалось всего полтора месяца. Хотя не исключено, что ее пугали счета на оплату лечения. В начале весны она начала приходить, ближе к лету стала забирать Чонгука на выходные. Я старался не встречаться с ней, не хотел ее видеть. Но видел, что Чонгук после этих встреч не был так восторженно счастлив, как год назад. Мы не говорили об этом, он с неохотой рассказывал, а мне было больно слушать.       На самом деле мы стали общаться меньше, будто нас разделяла не просто стена наших спален, а нечто большее. Я видел, что Чонгук менялся, ему должно было исполниться четырнадцать в том году, а мне восемнадцать. Он больше не был ребенком, а я готовился шагнуть во взрослую жизнь, о которой так мечтал прежде, но так страшился теперь. Нет, наша привязанность не ослабла, просто мы еще не понимали, какими мы становились и кем нам быть друг другу.       А еще у Чонгука появились друзья в художественной школе. У них было общее увлечение, они много времени проводили вместе, и общие темы для разговоров никогда не заканчивались. Я был рад этому, правда. Чонгук больше не был тем маленьким одиноким мальчиком. Просто все более одиноким становился я, и в это одиночество загнал себя тоже я.       Как ни странно, но главным и самым искренним способом нашего общения стали письма. Иногда мне казалось, что я писал дневник, который мог отвечать мне, и читал дневник, которому мог оставить послание. Именно письма сохранили для нас возможность узнавать, что творилось на душе у каждого. В остальное время мы старались поддерживать друг друга улыбкой, шуткой и беспечной болтовней. Как это работало, я не знаю.       Так мы дожили до начала лета и моих экзаменов. Я хотел сдавать только обязательные, но классный руководитель, вдруг проникшийся ко мне добрыми чувствами, уговорил сдать еще и те предметы, по которым я неплохо успевал. Не знаю, зачем я согласился, наверное, повелся на поддерживающую уверенность в глазах взрослого и его слова, что все получится.       Весь июнь мне пришлось пропускать работу из-за экзаменов и подготовки к ним. Я злился, подсчитывая, в какую сумму мне это обойдется, еще сильнее злился из-за того, что мне эти экзамены и даром не сдались, аттестат мне ничем в жизни не светил. Но опять тот же классный руководитель на мои слова о том, что я учиться не пойду, понимающе кивал, будто мог войти в мое положение, но при этом вкрадчиво укладывал в мою голову идею о том, что я смогу в будущем попробовать получить образование заочно, а с хорошим аттестатом больше шансов попасть на бюджет. Я усилием воли отказывался от мысли о поступлении в колледж или даже университет, хотя все мои одноклассники только и говорили об этом. В такие моменты я чувствовал себя еще большим изгоем, потому что на вопрос: «Куда после школы?», я мог ответить только: «Никуда. Работать пойду». Меня сильно ранило то, что я был лишен возможности, которая у всех других была. Даже в этом жизнь меня обделила. Возможно, варианты какие-то и можно было найти, стипендии для сирот и всякое такое, но никто не подсказал мне, не помог, а мне было всего семнадцать лет, и тяжелый багаж страхов и предрассудков.       На выпускной мне в приюте выдали дежурный костюм. У нас таких было несколько разных размеров, но все одного мышиного серого цвета. Я уже несколько лет видел выпускников в этих костюмах. Но рубашку я купил сам. Мы с Чонгуком сходили в магазин, и он выбрал небесно-голубого цвета. От галстука я отказался, потому что не хотел выглядеть глупо, а я обязательно так бы в нем и выглядел. Костюм накануне вечером отпарили, и он висел на дверце шкафа. Я полночи смотрел на него, а он на меня. Еще полночи я промучился рваными беспокойными снами, в которых кто-то бежал за мной, а я никак не мог оторваться и чувствовал хриплое дыхание в спину. Проснулся я до подъема, помятым и загнанным.       Церемония вручения дипломов проходила в спортивном зале школы, который по случаю праздника украсили шарами и плакатами с напутственными словами. Пока в зале собирались родственники и друзья выпускников с цветами, фотоаппаратами и улыбками на лицах, мы ждали в классе, потому что по сценарию должны были войти в зал под торжественную музыку и занять первые ряды. Я сидел за своей последней партой и наблюдал за девчонками в нарядных платьях, с прическами и непривычно ярким макияжем, за парнями в костюмах уж точно лучше моего.       Было около полудня, летнее солнце палило в закрытые окна, а народу в классе толпилось непростительно много. Я снял свой дурацкий пиджак, потому что почувствовал, как капельки пота потекли по хребту, расстегнул пару пуговиц на рубашке, но легче не стало. Тогда я подошел к окну и распахнул его. Сквозняк залетел внутрь, разметав легкие юбки и завитые локоны, шум взволнованных разговоров о предстоящей вечеринке после торжественной части стих, все посмотрели на меня, но никто ничего не сказал, хотя всем стало немного легче дышать. Я опустил глаза и вернулся к своей парте, которая была моей последний день, больше я в этот класс никогда не вернусь. Скажи мне кто раньше, что я буду думать о расставании с партой, я рассмеялся бы этому человеку в лицо, но сейчас впору было смеяться над собой.       В дверях класса показалась голова учителя, и нас позвали в зал. Шагая по коридору с потертым линолеумом на полу, я слышал звуки той самой торжественной музыки, а потом и звуки аплодисментов. Я шел последним и знал, что меня в толпе никто не искал, потому смотрел себе под ноги. Но потом услышал свое имя и вскинул голову. У стены стояла стайка наших приютских ребят и Чонгук, сложив руки рупором кричал: «Ким Сокджин красавчик». Я никого не приглашал на выпускной, собирался получить документы и сразу уйти. Но увидев знакомые лица и руки, махавшие именно мне, я почувствовал благодарность. Пройдя мимо первых рядов, я пошел к ним, получил похлопывания от десятка рук и одни объятия от Чонгука.       — ты самый красивый, хён, отвечаю! — он повернулся, схватил с подоконника помятый букет цветов, явно с чье-то клумбы, и протянул мне, сверкая своими огромными глазами. — Это тебе! Поздравляем с окончанием школы!       — спасибо, Бэмби, — ей-богу, я еле сдерживал слезы, так это было трогательно, а мои нервы совсем расшатались, — и вам, ребята, что пришли.       Они одобрительно зашумели, но начался концерт, и на нас начали шикать родители других выпускников. Я рассмеялся. Ну что они теперь сделают!       Стоило мне получить аттестат, как все мы дружной толпой вышли из школы, не дожидаясь окончания концерта и общих фотографий. Я перешагнул ее порог в последний раз, бережно неся в руках свой букет, и ни разу не обернулся. Мне впервые в жизни подарили цветы, и я испытывал странное, но приятное чувство собственной значимости.       По пути домой я купил всем мороженое в честь моего выпуска, пацаны шумели и дурачились, но вскоре со мной остался только Чонгук, чему я был очень рад. Мы медленно шли через парк, как и много-много раз до сегодняшнего дня. Я закинул пиджак на плечо, теплый ветер ерошил нам волосы. В тот момент я чувствовал себя счастливым и подумал, что счастье кроется в мелочах, больше его нигде нет. Либо мне другое счастье было недоступно. Я посмотрел на Чонгука, тот шел, понурив голову, и пинал камешек носком кроссовки.       — ты чего, Бэмби?       — что?       — одним мороженым не наелся? — я ущипнул его за щеку.       — наелся, — улыбнулся он натянуто, — спасибо!       — какого воспитанного олененка я вырастил!       — ой, прекрати! — он улыбнулся уже по-настоящему и скинул мою руку.       — почему ты хмуришься? Я вижу.       Чонгук скривился, но ответил:       — мне теперь одному в школу ходить. И в мой День рождения тебя не будет рядом, как обычно.       — почему не будет? Я разбужу тебя ни свет ни заря, чтобы первым поздравить!       — но потом ты пойдешь на работу, а в школу я один!       — я могу проводить тебя.       — мне будет четырнадцать! Я уже не маленький, чтобы меня провожать!       — значит, не хочешь, чтобы хён в первый школьный день, да еще и в твой День рождения, был рядом? — я состроил обиженное лицо.       — вот именно, что рядом ты не будешь целый день! Я не встречу тебя на переменке или в столовой! И мне некого будет ждать после уроков!       — а это разве плохо? Сможешь уйти сразу, как освободишься.       — хён, ты не понимаешь! — он остановился и ткнул в меня пальцем.       — я ошибся на счет твоей воспитанности, — я убрал его палец от себя, взял за руку и сказал уже серьезно, — Бэмби, я понимаю, о чем ты, но я не могу ничего изменить, и ты не можешь. Есть такие вещи, которые от нас не зависят.       — знаю, — буркнул он себе под нос, опустив голову.       Конечно, он знал. Только от этого не было легче, от этого не было проще.       — эй, мы же не прощаемся. То, что я окончил школу, ничего не меняет между нами!       — ты скоро уйдешь из приюта, зимой тебе восемнадцать.       — и это тоже ничего не меняет. Я всегда буду с тобой.       — обещаешь? — Я протянул мизинчик, Чонгук улыбнулся и ухватился за него своим. — Джин, а давай сбежим!       — опять ты за свое! — скривился я, потому что он часто предлагал это. — Зачем нам сбегать? Ну сам подумай!       — ну давай понарошку сбежим!       — что еще за понарошку? — я пошел дальше по гравийной дорожке и уже сам начал пинать камешек, который до этого пинал Чонгук.       — сбежим на день, а вечером домой! Я узнал, что на реке есть островок и там никого! Представляешь, необитаемый остров! — он обогнал меня и шел спиной вперед, чтобы смотреть в лицо. И так он был заворожен этой идеей с островом!       — и как мы туда попадем?       — на лодке!       — на какой лодке? Нет у нас лодки! — я развернул его, чтобы нормально шел и не разбил себе голову.       — а на лодочной станции есть!       — так и дали лодку двум несовершеннолетним! Держи карман шире!       — ты выглядишь как взрослый!       — а по паспорту не взрослый, думаешь документы спрашивать не будут?       Чонгук закусил губу и что-то отчаянно думал в голове своей бедовой.       — мы так возьмем, никто и не заметит… А потом хозяину денег оставим. У меня есть! Мне мама дала!       Не знаю, что меня впечатлило больше — то, что Чонгук предложил спереть лодку, или что его мать дала ему денег. Мое замешательство он воспринял как сомнение и начал уговаривать еще отчаяннее. Без передышки говорил, какое это будет приключение, как сильно он о нем мечтает, какие невероятные воспоминания у нас останутся. Я слушал его всю дорогу до дома и согласился. Да, я не смог отказать, представляя разочарование, которое отразится на его лице.       Мы вернулись в приют, я поставил драгоценный букет в стеклянную банку на тумбочку, а аттестат почему-то спрятал под подушку. Ненавистный костюм я снял и надел привычные джинсы и футболку. Мы взяли рюкзаки, сказали, что пойдем погулять и ушли.       В ларьке неподалеку мы купили воду, лимонад, чипсы и всякую ерунду, сели в автобус и вышли на последней остановке, а потом еще пешком шли вдоль дороги. Мы добрались до окраины города, дома были частные, в основном летние. Река здесь постепенно расширялась, но берега сильно поросли деревьями и кустами. От асфальтированного шоссе вниз спускалась грунтовая дорога, которая упиралась в небольшой деревянный причал, на привязи болтались лодки. У причала примостился покосившийся сарайчик с гордым названием «Лодочная станция у…», дальше название стерлось. Мы про эту станцию знали, потому еще дальше по реке был детский лагерь, в который нас возили раньше.       Мы спустились к реке. Время, наверное, было около четырех, но дни летом длинные, солнце стояло еще высоко. На дверях сарайчика висел замок, хотя часы работы на облупившейся двери указывали, что день не выходной. Но нам это было только на руку. Все лодки были на цепях с замками, но одна просто на веревке. Мы проверили — внутри было сухо, течи нет, весла в уключинах. Тогда, оглянувшись и удостоверившись, что никто за нами не следит, мы залезли внутрь, отвязали веревку и оттолкнулись от причала.       Лодка была старая, тяжелая, уключины тихо поскрипывали, когда я откидывался всем телом назад и загребал веслами воду, но шла хорошо, шибко. Чонгук сидел в жилете на корме лицом ко мне и вертел головой. Он постоянно оглядывался, показывал рукой в разные стороны и все говорил: «хён, посмотри!». И я смотрел, но только на него. Он был так счастлив, улыбался, наблюдал за всем своими огромными оленьими глазами, хотя вокруг ничего, кроме воды и деревьев по берегам, и не было.       Я знал, что река эта мелкая, тихая, не судоходная, по пути мы никого не встретили. Берега чуть разошлись в стороны, потом река плавно повернула, и мы увидели маленький остров, поросший деревьями, но со стороны, что по течению, желтел песчаный намыв. Пришлось снять кеды, закатать штаны и спрыгнуть в воду, чтобы затащить лодку на берег.       Чонгук был в полном восторге. Он снял жилет и пробежался по кромке воды, разбрызгивая воду. Потом вернулся ко мне и стал канючить, что хочет купаться. Вода была теплая, но место незнакомое, а плавал он плохо, потому я разрешил зайти в воду только до пояса. Он надулся, но быстро стащил джинсы и футболку и в одних трусах полез в воду, даже не пытаясь забраться глубже, чем мы договорились.       Я смотрел на него, сидя на теплом песке, и думал, что за пару лет его фигура изменится. Чонгук должен был стать очень красивым парнем с широкими плечами и узкой талией. Ноги у него были мощные, не зря он в футбол играл, а не только за мольбертом сидел, хотя руки еще совсем тощие. Я улыбнулся, но знал, что детский жирок сойдет, а мышцы — дело наживное.       Когда Чонгук вылез из воды с посиневшими губами, я заставил его одеться. Он ныл, потому что на мокрую кожу джинсы не хотели надеваться, а песок в носках — то еще удовольствие, но я обещал пойти обследовать остров. Мы обошли его за полчаса, нашли человеческие следы в виде пустых бутылок и упаковок всякой еды, собрали этот мусор и закинули в лодку. Потом съели все свои припасы на берегу и еще полежали на теплом песке.       Солнце садилось, и небо стало менять свой цвет с голубого на желтый, потом медленно начало перетекать в оранжевый, и я встрепенулся. Разнеженный и расслабленный всем этим необычным счастьем, которое мы жадно хватали, я забыл о времени, а ведь путь обратно был неблизкий.       Чонгук залез в лодку, а я подтолкнул, пока она не соскочила с мели, запрыгнул внутрь и сел на весла. Течение было слабое, но грести против него было все равно тяжелее, и плыли мы медленнее. Чонгук махал рукой маленькому пляжу, который каждый из нас уже называл своим. Я смотрел на островок, и в груди у меня защемило, словно мы прощались с добрым другом. Чонгук сказал, что нам надо обязательно вернуться, и я согласился. Мне и самому хотелось думать, что мы увидим его снова, хотя в голове у меня крутились строки «никогда не возвращайся в прежние места…». Вроде бы какое-то стихотворение, но какое и чье, и откуда я его знал, припомнить так и не смог. Река изогнулась, и островок скрылся из виду.       И снова скрип уключин сопровождал нас в пути, но только уже в обратную сторону. Чонгук опять сидел на корме в жилете, но сидел тихо и смотрел назад, а когда поворачивался ко мне, то улыбался, но немного грустно. Мы не разговаривали, солнце почти село, и над рекой встал легкий туман. В светлых летних сумерках мы вернулись на лодочную станцию, Чонгук выскочил на причал и накинул веревку на столбик. Я подхватил наши рюкзаки, пакет с мусором, и мы поспешили на дорогу. У сарайчика Чонгук остановился и подсунул под дверь купюру — плату за аренду. Уж не знаю, сколько он оставил, но останавливать не стал, он поступал правильно, хотя вся эта затея с лодкой и островом, несмотря на всю нашу радость, стала казаться мне неправильной. Червячок сомнения и тревоги ползал где-то под кожей, и я расчесал запястье, пока мы шли на остановку автобуса.       Нам повезло, и мы успели на последний. Водитель посмотрел на нас подозрительно, но промолчал. Было уже за полночь, но ночь оставалась по-летнему светлой, на небо выползла ущербная луна. Стало прохладно, Чонгук немного дрожал, а куртку я взять не догадался, слишком жарко было днем. Я приобнял его за плечи, и он прижался к моему боку, а потом и вовсе задремал.       Мы сидели позади кабины водителя, чтобы нас ему было не видно. За полчаса, что мы ехали, зашли и вышли всего пара пассажиров. Я не волновался, что нас наругают в приюте, мы пацанов предупредили, они прикроют, а когда придем, постучим в окно и кто-то выйдет с черного хода, где дверь на щеколде, а не на замке.       Я растолкал Чонгука на нашей остановке, он сонно всхлипнул, похлопал глазами и, как бычок на веревочке, побежал за мной следом напрямик через парк. Сквозь ветви деревьев я заметил мигающие огни, а когда мы подошли ближе, то понял, что во дворе приюта стоят машины с мигалками и много людей. Мы остановились и спрятались в кустах. Я поверить не мог, что это из-за нас! Чонгук испугался и крепче сжал мою руку.       — хён, что происходит?       — я не знаю, Бэмби…       — это нас ищут?       — может быть, не знаю…       — тогда нам надо пойти и сказать, что мы в порядке.       Конечно, надо, только я был уверен, что по головке нас не погладят. Меня так уж точно. Но Чонгук начал всхлипывать, и рука у него задрожала. Я повернулся, присел к нему и обнял:       — не бойся, Бэмби. Мы сейчас пойдем туда. Когда будут спрашивать, вали все на меня, — он замотал головой. — Не спорь, я старше, я лучше знаю.       — тебя накажут? — Чонгук сильнее обнял меня за шею, и я почувствовал, что ради этих рук, что так отчаянно за меня цепляются, ища защиты и утешения, я все сделаю, все стерплю.       — не знаю, может быть. Но ты не расстраивайся. Все, пошли.       Чонгук кивнул, вытер слезы кулаком, я поправил ему волосы и взял за руку. Мы вышли из парка, перешли дорогу и зашли в приютский двор через калитку. Нас сразу заметили, подбежали взрослые, началась круговерть лиц, голосов и вопросов, свет проблесковых маячков и фонарей слепил глаза. Этот дикий поток занес нас в двери приюта, потом в коридор административного крыла. Я заметил лица пацанов, которые с волнением смотрели через стекло двери в жилое крыло.       Чонгук держал меня за руку, а другой ухватился за локоть, и я был готов этой руки лишиться, но пальцы ни за что не разжать. Вдруг мы услышали женский вопль. Мать Чонгука бросилась к нему, схватила за плечи и трясла, а сама при этом рыдала так громко, что ни слова невозможно было разобрать. Рука Чонгука задрожала, я чувствовал его страх, он тяжело задышал и тоже начал плакать, но меня не отпускал. Мне хотелось прижать его к себе и спрятать от всех этих людей, которые пугали его.       Я заметил директора и другой персонал приюта, все они что-то говорили, их рты двигались, но я ничего не понимал. А потом звонкая пощечина привела меня в себя:       — что ты сделал с моим сыном?! Куда ты его увел?! Отвечай, ублюдок безродный! — она толкнула меня, и я ударился спиной о косяк двери.       — мама! Хватит! Прекрати! Не трогай его! Он ничего не сделал! Ни в чем не виноват! Джин!       Чонгук кинулся ко мне, схватил за пояс, рыдал и что-то кричал. У меня все плыло перед глазами, но ярость этой женщины я хорошо видел. Ярость поддельную, наигранную.       Женщину от меня оттащили, а потом попытались Чонгука, но он не дался. Я наклонился к нему:       — Бэмби, отпусти меня, — сказал я, глядя ему в глаза, — иди к маме, со мной все будет хорошо.       — нет, Джин, нет!       — пожалуйста, Бэмби, тебе надо меня отпустить, надо успокоиться.       — Джин, я без тебя не могу, понимаешь?!       — понимаю, я понимаю, веришь? — он был весь красный от крика и слез, но кивнул. Я притянул его к себе ближе и сказал тихо на ухо: — не бойся, я тебя никогда не брошу, просто верь мне.       Я чувствовал, как у меня сжалось горло, и больше я ничего не мог сказать. Чонгук отпустил меня, и его мать сразу схватила его за руку и дернула на себя.       — вы видели?! Он ему что-то сказал! Он запугивает моего мальчика!       Чонгука увели. В тот день мама забрала его, и больше он в приют не возвращался.